Ромка Кактус : Об этом не знает она

И ту и другую любовь создал господь, и он заставляет её совершенно нагой водить обведённые тенью глаза, будто замки в ограде. На его глазах любовь длилась вечно, и любовь была хороводом вокруг четырёх колонн. Единственная среди руин, умирала тропинка, по которой можно пройти босиком – бездонность оврагов между ней и последним взглядом её.

По дороге идут две матери и беседуют между этих колонн, усыпанных острыми гвоздями. Первая одета в нарядное голубое платье, расшитое осколками стекла. В чудесную пору весны её возлюбленный вернулся человеком с розгами, которые лупят её, когда землю румянят цветы из дальних странствий. Другая одета в траур, спереди или сзади, в зависимости от того, где отказ от всего действует в ней сильнее. У неё было три дочери: две смуглые, одна белокурая — все помыслы ближних только о ней. С тех пор, как белокурая умерла, её мать сделала несколько кругов вокруг четырёх колонн господней любви, но об этом не знает она.

Прошло уже десять лет, целых десять лет, а мать, молода она или стара, хороша собой или не очень, всё носит траур по умершей. Самых красивых всегда оскорбляют, но грудь матери безмятежна и лоб не знает морщин.

- Какой чудесный сегодня день! – кричит она как можно сильнее, упорно её волнистые волосы убаюкивают ветер.

В ответ всплескивает руками та, которая одета в голубое платье. Её возлюбленный сильно бьёт её по носу кулаком.

- Меня опьяняет тепло, меня опьяняет любовь, — говорит она, — из меня начинает идти кровь, я переполнена счастьем.

Он продолжает бить, он кончает и смешивает свою сперму с её кровью, с чёрными словами, с бамбуком Севенны и пыльцой лютика.

- Я готова раздеться донага, — говорит она, — прямо здесь, посреди дороги, и протянуть руки к солнцу, и принять его в себя.

Возлюбленный щиплет её за мягкие места, дрочит её руками в предсмертной муке, целует и скребёт ягодицы, лобок и груди раскалённым одеялом.

Но та, которая одета в траур, молчит. Она железными щипцами открыла свои глаза, уши и рот, улыбается и не отвечает.

- Неужели ты всё ещё оплакиваешь свою девочку? — спрашивает женщина в голубом. – Ведь прошло уже десять лет, как она умерла.

В это время её возлюбленный накладывает ей на тело кучки пушечного пороха:

- Вот крови пятно, а не ярость летнего солнца. Вот бледность, а не бессонная ночь, которая может пройти, — поджигает порох.

Женщина в чёрном отвечает всем:

- Теперь ей было бы пятнадцать. Её секут после церемонии – её свобода абсурдней визита врача к мумии музейного смотрителя. Какого врача? Мерцает, словно в пустыне свеча, его обнажённая залупа – на бинты мумии он выдавливает из уретры бледное пламя.

На донышке дня звенит утешение. Та, которая в голубом, говорит:

- Но ведь у тебя есть ещё две дочери, и они живы!

Возлюбленный засовывает в вечность её влагалище с порохом и поджигает. Она кончает, извергая пламя.

- Да, но они обе смуглянки, — рыдает та, что целует её зад. – А моя покойная девочка была белокурая.

Мужчина смачивает её с ног до головы винным спиртом, поджигает и забавляется до разрядки – в этот раз он эякулирует электрическим током, сыплются искры, в воздухе запах озона.

И обе матери уходят, каждая своей дорогой, наблюдая за несчастной девицей, охваченной вопросом, что вообще это значит – говорить?.. унося каждая свою любовь вместе с огнём. Операция предпринимается два-три раза: нежность их, их пораженья и мягкая плоть.

Но у каждой из дочерей-смуглянок тоже была гордость и своя любовь, и любили они одного и того же человека. Он ставил им клизму с кипящим маслом. Это была легендарная география взглядов и ласк, органное колдовство, смешение рук и глаз.

Он пришёл к старшей сестре и сказал:

- Я пришёл просить у вас совета, — Он засовывает ей в анус горячее железо трав и снегов. – Я люблю вашу сестру. Вчера я изменил ей, — Он лезет в её щёлку с целой охапкой трав и весны. – Софи застигла меня в тот миг, когда я целовал в коридоре, хорошенько перед этим отхлестав в невидимой дрожи моря, вашу служанку. Софи вскрикнула, что хочет пинать ногами беременную прикосновеньем дождя женщину, пока у неё не случится смешение тишины и магнетической ясности. Что мне теперь делать? Я люблю вашу сестру. Ради всего святого поговорите с ней, помогите мне в этот же вечер лишить её невинности ветра, который подносит губам привкус молодости! И пусть выкидыш перед этим сечёт её сзади!

Старшая побледнела и схватилась за сердце — её кровь закипела, получая по сто ударов в минуту от каждого желудочка из далёкого поцелуя. Но потом улыбнулась, точно благословляя его друзей. Едва кончив ей в зад, он пустил ветра, чью руку ты чувствуешь вдруг под одеждой. Она ответила:

- Я вам помогу отправить её в склеп и изрядно позабавиться.

Он издал раскатистый печальный смех.

На другой день он приходит к младшей сестре. Он трахает её в зад под метроном. От статического электричества выходят из строя бытовые приборы. Он бросается к её ногами, признаётся в своей любви и при второй разрядке даёт пинок, от которого та валится на тюфяки, в которых рыжая рысь прячет своих малышей.

Софи меряет его взглядом и отвечает:

- Вы просите милостыню, но я, к сожалению, стою в пятнадцати футах и не могу вам бросить больше десяти крон. Ступайте к моей сестре мстить за себя и сечь её – она богаче меня.

С этого же вечера он будет поднимать волны плотного хохота в раме агонии. Нагота обращает в шутку бледность свою. Он делает вид, что ласкает наготу, обращённую в шутку. Надменно вскинув голову, она возбуждает ему хобот. В момент разрядки он терпит тысячу кораблекрушений.

Софи выходит. Очутившись в своей комнате, она хватает за голову ничего не подозревающую девицу и сильно ударяет о стену – хрустальное чело вдребезги. Софи бросается на пол и ломает руки от любви. Сердце её в обрамлении чёрной звезды. Зима, холод, туман, пыль и ветер. Девица падает без чувств. Глаза её закатились под веки и оттуда поют о чуме.

Юханнес опять в городе. В своей старой комнатушке собираются четыре распутника, они судят глаза в знойное лето прохлады. Ветви тополей постукивают в девицу: приговор – сто ударов палкой. Тепло холодной зимы проникает сквозь стену деревянного дома, из окна которого Юханнес не раз любовался рассветом. Сейчас солнца не видно со спины до поясницы.

Всё это время работа отвлекала его: он двигался от шеи девицы до пупка, включал лоно нажатием на клитор, исписал груду бумаги подробными порнографическими отчётами. Какие только истории ни запечатлела его цепкая память: вот он у причала голых коленей колет булавкой оба соска и клитор, пронзая тело в глухой темноте. Бесконечная ночь, озарённая пламенем солнца, — он капает ей горячим сургучом на ягодицы, во влагалище и на грудь. До утра затерялись следы искушений.

Но день на день не приходился, бывали хорошие дни, а бывали и дурные. Однажды он пускал ей кровь на руке, когда рухнуло море.

Порой в самый разгар работы чьи-то глаза всплывали в его памяти раздувшимися трупами, гася сознание. И тогда он в беспамятстве вскакивал и начинал петь о том, что любовь смеётся над болью и кричит над домами про бессилие мира.