net_pointov : Виталик

(спасибо Виталику Тэ)


Ко мне приходит младший брат.
— Угадай, что я тебе принёс?
— Крота.
— Нееет.
— Ну пожалуйста, пусть крота!
Брат вынимает руку из–за спины:
— Сушеный сладкий имбирь!
Через некоторое время он приходит снова.
— Угадай, что я тебе принёс?
Я кладу руку ему на плечо и смотрю умоляющим взглядом:
— Ну теперь–то точно крота?
— Нет. Крота нет.
Я резко вскакиваю с дивана.
— Что значит нет крота? – хватаю рубашку со стула. – Только не говори, что ты забыл крота на улице! – натягиваю шорты, беру рюкзак. – Нашего дорогого крота!

Брат смеется, а я, чтобы выглядело все максимально натурально, выхожу и громко хлопаю дверью. Теперь мне нужно погулять где-то минут пятнадцать, а то это будет и не игра вовсе, а так поддельное удовольствие.
Я всегда учу брата – делай все по-настоящему. Если бей – то больно, если тебя бьют – то больно, если уходишь искать крота – то пойди и поищи, даже если крота и в помине нет. Брат соглашается по всем пунктам.
Поэтому сейчас я иду на троллейбусную остановку, а он стоит и смотрит на меня через окно, контролирует, не поверну ли обратно к подъезду. Но нет, мой близкий родственник, нет – я играю по правилам.

Когда брат был маленьким, то просыпался до неприличия рано и приходил меня будить. По неофициальной версии он приходил попрыгать на сетчатой кровати, которая досталась мне по наследству от покойной бабушки. Мне кровать не нравилась, потому как бабушку я не застал, а значит не успел полюбить, и факт того, что на моей кровати кто-то спал, а потом умер, огорчал неимоверно. Брату кровать нравилась, потому что можно было открутить набалдашник от спинки и засовывать в полую проржавевшую стойку обломившиеся усы нашего сибирского кота, пуговицы, бумажные салфетки, конфеты «Полет» и прошлогодние каштаны.
Когда брат был маленьким, то любить его было просто. Сейчас сложней – он вырос, а значит и любви на квадратный метр стало требоваться поболе, но ничего, я как-то справляюсь.

Утро красит. Каким цветом – непонятно. Про Кремль вообще молчу.
Прохожу мимо мужика, сутулого, байкового, рыхлого от кризиса среднего возраста. Он жутко похмельный в раннюю пятницу. В правой руке у него сигарета.
Мужик стоит немного поодаль пешеходной дорожки и делает вид, что совершенно не смотрит на людей, которые идут мимо. Он говорит сразу всем им и никому одновременно:
— Хочу курить.
Подносит сигарету ко рту, поджигает, затягивается, отводит в сторону.
— Курю.
И столько в этом какой–то спокойной радости и уверенности, что мне на секунду кажется, что я вижу самого счастливого мужика в мире.
Настолько счастливого, насколько хреново бывает, когда ты собираешься помыть посуду, включаешь воду, и струя попадает в ложку, лежащую в раковине.

Помню, когда-то давно я посмотрел совершенно непритязательный мультик про мышонка Серафима. Один из тех ненастоящих кукольных мультфильмов, в которых подвох видит каждый уважающий себя ребенок. Тем не менее, облезлая мышиная судьба так запала мне в душу, что я решил с этим мышонком подружиться. Тогда я учился коряво писать да и то с ошибками, и худо-бедно сочинил ему письмо. Ясно помню, вот яснее некуда, как тщательно облизываю треугольную крышечку конверта, стараясь не выйти языком за границы липкой полосы, прошу маму надписать адрес «взрослыми буквами» и опускаю этот артефакт в синий почтовый ящик, привстав предварительно на цыпочки.

А через неделю мне приходит ответное письмо. От Серафима.

К сожалению, писем, адресованных мышонку, у меня совершенно не осталось по совершенно простым и понятным причинам – они наверняка попадали в руки удивлённых работников главпочтамта.
Но ответные письма я сохранил все до единого, в родных раскрашенных карандашами конвертах, как стайку птиц, летящих с Вудстока.
Естественно, письма вместо мышонка мне писали родители, а если точнее — отец.
Рассказав о Волшебной реке и поляне, о грибах, ягодах и прочей несусветной хрени, эпистоляный гений мышонок перешел в наступление и вскоре стал использовать нашу переписку в воспитательных целях. После разведывательных «не капризничай», «слушайся маму», «реши пример», он забойчел и посоветовал мне учить английский язык, потому что он (мышонок) знает только мышиный и этот самый английский.
Хорош аргумент – Как известно люди, к которым я, несомненно, относился, по-мышиному не говорят, поэтому если мы с Серафимом встретимся (а мы обязательно встретимся!), то я обязан понимать фразы вроде Hello, my dear friend и I’m living near Dremuchiy Forest.
То, что письмо написано по–русски, конечно, не должно было меня смущать. Равно как и то, что вместе с письмами я зачем-то получал еще и рисунки (привет, мама!), например, с Воробьем Семой в клетчатых штанах и пропиской явно где-то в Люберцах. Стоит также отметить, что мышонок всё время писал мне с разных адресов, как будто он жил на съёмных квартирах, и с них его регулярно выгоняли за дебош с этим самым хамоватым люберецким воробьем.

Я наворачиваю круг вокруг дома. Потом еще один. Утро плавно перетекает из ладони в ладонь. Брат стоит и смотрит в окно. Я поднимаю вверх руку и машу ему, он машет мне в ответ, расплываясь в чесночно-белой улыбке.

«Дорогой мышонок, Серафим. Здравствуй. Пишет тебе твой друг.
Ты все еще помнишь меня? Я уже не играю на ксилофоне, да и быть агрономом как-то передумал. Я вырос, состриг челку. Но ты все равно меня узнаешь – по шраму от велосипеда, вернее от того, как я с него упал. Есть и другие опознавательные знаки, но, думаю, этого достаточно.
У меня все хорошо, мышонок. Я выучил английский, еще я выучил французский. Просто так. Захотел увидеть Эйфелеву башню – и выучил, будто мне с ней разговаривать пришлось бы. А ведь на башни, ты должен это знать, нужно просто смотреть.
Я все еще люблю пельмени. Люблю выковыривать из них фарш и съедать тесто. Теперь я знаю, как это называется – «непрезентабельно» или «хуета», но меня это мало расстраивает. Помнишь, мышонок, как я рассказывал тебе о волшебных кляксах? Нужно было взять стержень от старого фломастера, достать из трубки цветной фильтр и положить в стакан с водой. Тогда вода становилась красочной и отвратительно пачкала соседское белье, распятое на грубых веревках. Как ты думаешь, дорогой мышонок Серафим, зачем я это делал?
Зачем мы вообще делаем некоторые вещи?
Почему, почему, где тонко, там и рвется? Почему вообще бывает тонко?
Я хочу накрыться с головой грубым армейским одеялом, Мышонок, и провести под ним лучшие годы.
Я хочу провести год 1988, когда на прилавках магазина «Прогресс» стояли бутылки с уксусом, банки с морской капустой, а из булок-восьмерок можно было составить бесконечность, горклую от пережженного сахара.
Я хочу провести под ним год 1991, когда руки были липки от сока одуванчика, голуби вили гнезда прямо под балконом, да так, что захочешь – и дотянешься рукой до новой желторотой жизни.
Я хочу провести под ним год 1996, когда умереть от любви хотелось быстро и небольно. А желательно вообще не умереть.
1999 год тоже можно было бы попробовать – потому что там, в растрепанном поле стояла взрослая женщина, тряпичная от сарафана, молочная от спелости. И смотреть на нее хотелось вечно, и ждать ее хотелось долго, до самого заката, до самого рассвета, до самого последнего выпотрошенного прогнозом погоды октября.
И все, что вокруг – я могу сыграть.
Сыграть и выиграть.
Я создаю правила. Я геройствую.
Вот только, дорогой мышонок Серафим, больше под одеялом находится решительно невозможно. А знаешь почему? Оно колется.
Хочется – и колется.»


Младший брат уже ждет меня в коридоре.
- Нашел?
- Кого, крота? – я снимаю потекшие снегом ботинки.
- Ну да.
- Нет, не нашел. Наверное, крот решил не ждать, пока его в дом пригласят, и пошел домой.

Брат выжидает, мнет в руках край домашней футболки и молчит.
- Ты спросил имя? – я пробую его приободрить.
- Крота?
-Ну да, чтобы мы могли его найти, обратиться в паспортный стол или в пункт приема-выдачи кротов, я не знаю.

Брат улыбается.
- Виталик. Его звали Виталик.

Серафимович.