Безнадёгин : Васильевский спуск

Время лилось тягуче, даже не как жвачка, а как гудрон, который жует сельский парнишка на солнцепеке. Василий Сергеевич Булгаков сидел за пустым столом и смотрел в зашторенное маленькое окошко своего дома. На улице увядало лето, в душе Василия Сергеевича зрел запой.
- Понимаешь, Толян, ведь все так и будет, все сука именно так и будет. Вот повезет он ее в Крым, ты думаешь они там по музеям ходить будут? Нет, Толька. Будут ебаться они там, я тебя уверяю. Ксюха баба такая, долго не ломается. Ведь ей то что? Он ты думаешь первый драть ее будет? Да сам ведь знаешь, что не первый, сколько раз, сученыш, здесь все разглядывал, когда мы на полу ласкались? Думаешь противно ей будет, когда брюхом своим Олег ее придавит? Нет, брат. Ну, а коль противно будет, так и свыкнется. С таким уродом, как я, еблась, и с ним приебется. Эх, Толян, нихуяшеньки-то ты не понимаешь, а еще ваше отродье умными называют..
Василий Семенович слегка ударил по загривку ничего не понимающего рыжего кота- Толика, и потянулся в кресле. Сейчас перед ним встал вопрос о выпивке, выпить было сложно, но необходимо.
Василий Сергеевич откатился немного назад, крутанул колеса на кресло-каталке и не спеша поехал в зал. Через десять минут он достал со старой советской стенки ключи, а еще через полчаса по пластунски выгреб из дальней комнаты с банкой самогона в руке.
Сложность с которой инвалиду доставался самогон была неслучайной. Каждый раз после того как он выгонял жидкость, последнюю банку отвозил Василий в дальнюю комнату, потом закрывал ее на ключ и потом еще и на навесной замок, ключи закидывал в самые высокие углы дома, чтобы выпить горького только при самой последней необходимости. И сегодня она настала: ведь через два дня Оксана- жена Василия уезжала в Коктебель с Олегом Степанюком- продавцом солнечных очков.
- Вот ты понимаешь, сука какая она, блядь эта третьесортная, помнишь, как лазила здесь стелилась гнида?! Все ты помнишь, Толька, все ты тварь знаешь, и как сука эта пьяная здесь блевала тоже помнишь, как деньги инвалидные мои пиздила, как в душу паскуда срала тоже ведь знаешь, не зря ж я тебя кормлю, а Толька? Зря, блядь или не зря? А вот ведь и сука она, и блядь грязная, а люблю я ее, может от безысходности, может от своей ущербности люблю, но люблю ведь, понимаешь, люблю хоть убей меня, хоть руки мне отруби, а буду на культях и без рук валяться, а все равно не разлюблю, глаза мне повыколи, зубы выбей, язык вырви, а кровью выхаркаю имя бляди этой, понимаешь Толян, ты понимаешь? Ты ведь представь Толик, ведь гондон этот Олежка здесь сучара сидел, мои харчи хлебал мой самогон нахваливал, а сука эта соглашалась и поди уже тогда подмигивала? Подмигивала она или нет, животное блядское? Знаю, молчите суки сговорились на старика
Василий Сергеевич был пьян вдрызг. Мало что понимая, захлебываясь слюной от крика, он бил кулаком по столу, кота давно уже не было напротив, а инвалид смотрел в пустоту и продолжал свой диалог по инерции, также как и пытался пройтись на парализованных ногах- по инерции, по импульсу, по привычке. Вот только ни кот, ни ноги Булгакова не слушали, слушало его только старое черное радио висевшее над этажеркой с тарелками и не пиздевшее по причине отключения за неуплату. Василий Семенович закончил орать, плеснул в стопку самогона, опрокинул ее и подъехал к столу, достал нож, посмотрел на него, усмехнулся и кинул обратно: «Ха, едет инвалид небритый и пьяный по улице на каталочке своей, а в руке нож, вот поди участковый обосрется, нет, рискованно это хоть и забавно, здесь по проще бы чего-нибудь, по уместней, да и на гниду эту нож пачкать-жирно будет». Инвалид переехал на другую сторону кухни и достал ящик с инструментами. Когда в руках заблестела отвертка Василий Сергеевич улыбнулся спрятал ее за пазуху и подъехал к домашнему телефону.
- Алло, да здравствуйте, Клавдия Константиновна, да Василий это Сергеевич, направь своего ко мне, смертью клянусь последний раз тревожу, дело к нему срочное, самому ведь не справиться, ноги ведь не шевелятся, отсохли ведь к хуям собачьим.
Через 15 минут, а точнее через три стопки самогона на пороге кухни появился щуплый подросток лет пятнадцати
- А Максимка, привет, не ругайся только на старика, да напился, да пьяный, да сволочь, но в последний раз прошу, отвези на рынок меня, братец, уж очень хочется мне туда, а, сынок?
Максим посмотрел с брезгливым состраданием на Булгакова, вздохнул, ловко развернул каталку Василия и выкатил во двор.
По пути, размарившись на солнышке, и попивая теплеющий самогон из зеленой бутылки от минералки, вспоминал Василий Сергеевич свою жизнь. Вспомнил, как въехал с Ксенией в новый дом, вспомнил, как долго и кропотливо копил деньгу на старенький Опель, как аккуратно ухаживал за ним позже, как протирал фары и чистил лобовуху. Вспомнил, как утром рванул в туман забирать Ксению от родителей из деревни, как влетел в КАМАЗ, как очнулся не чувствуя ног, как никогда больше не почувствовал их. Вспомнил и как баба его начала закладывать, как запирала она его коляску с костылями в кладовке, забирала ключи и уходила на всю ночь, как плакала по утрам извиняясь, и как однажды не вернулась из загула, оставшись у старого друга Василия Сергеевича- Олежки Степанюка.
Василий Сеергеевич катил по избитому асфальту старого городка и все мелькало перед его глазами, как картинки из черно-белого старого фильма.
Вот обрисовался и рынок на холме, Максим толкавший коляску перебежал через трассу, проходившую, как раз под торговыми рядами, и покатил Булгакова в гору. Обычно Василий Сергеевич помогал на подъеме пацану, но в этот раз он не отвлекался от бухла, слишком тяжела была его ноша и слишком короток путь. Взобравшись на возвышение Максим отдышался.
- Что, Василий Сергеевич, на тетю Ксению опять смотреть будете?
- Да нет Максимка- вздохнув, отхлебнув и поморщившись, проговорил Булгаков- на тебе Максимка за работу денежку, не пей смотри на них, лучше вон матери зефиру купи, а я поеду, сынок, сам прокачусь, покумекаю о своем, а ты иди, братец, иди домой, или куда там вы молодежь уходите.
Василий Сергеевич аккуратно поставил на землю недопитую бутылку, нащупал отвертку, положил ее на колено и покатил в сторону палатки Олега. Палатка стояла на широкой дороге, прямо на спуске к трассе. Рынок пустел, покупатели на солнцепеке не особо желали покупать, поэтому только древние старухи в платьях то ли из ХБ, а то ли из паутины бродили по рядам выбирая рыбу и похоронные наряды. «Что ж, значит для маневра возможности поболе»- усмехнулся Василий Сергеевич. Ксения разбирала товар, а Степанюк, обвязавшись платочком, грелся, сидя на табуретке. А инвалид разгонял свой скорбный снаряд. Никто ничего толком не успел понять, когда на скорости приблизившись к продавцу Василий Сергеевич, что есть силы ударил его отверкой в бок, в район печени. Олег успел чертыхнуться, оттолкнуть Булгакова, и повалиться на землю, перед тем, как закричала Ксения.
Ее тупой бабий крик был по Олежке, по Крыму, по проебаной жизни.
Вот только Василий Сергеевич его уже не слышал, он слышал только бешенный ветер который свистел в ушах, когда инвалид спиной вперед мчался вниз по склону прямо на трассу, прямо к бесславию, прямо к бессмертию. Это был его спуск и его песня.