Голем : Если удача плачет...

* * *
Какого счастья ищете, молодые люди: именины, свадьба, похороны?
Тётя Этя, ну что — тётя Этя?! Ой, не морочьте голову!
Чихала я на все мемориальные доски.
Ну да, что касается в фас, то это Сашенька Васнецов.
А если в профиль, сущее наказание.
Хочете знать, как было на самом деле? Вашему классику в девятьсот седьмом как раз проломили голову. Что и сделало с Шурки подлинного поэта. Так что не надо вешать бронзу мне на уши!

В Одессе когда-то жили этакий Васнецов и Сёма Друкер.
Дружили между собой, что ты с них будешь делать — гой и аид. Занимали комнаты в меблирашках на Французском бульваре. В ту пору тёте Эте, дети мои, не надо было торговать скумбрией: я танцевала в Оперном фарандолу… ой, дайте чуток присяду. Ноги теперь не просятся к танцу, они хотят немножко срезать мозолей. Нет, ничего мне не кажется за фарандолу! Я была подлинная артистка. Представьте, даже немножко прима. Украденная невеста, бежавшая с грузинским князем Котэ Гегечкори… да-да – хвала Господу, я тоже где-то мемориал! И что, базланить об этом на весь Привоз? Ой, чтобы да, так нет.

В гастрольных афишах писали: «Этери Какоя, танцующая звезда Кавказа». Представьте, какой был полёт! Впрочем, равви Исхак с Большой Арнаутской не раз повторял: не заноситесь слишком, Эсфирь Канторович!
Вам будет больно падать с большой высоты.
Холера мне в селезёнку, если равви хоть капельку был неправ!
Так и вышло, дети мои. Нет-нет, как раз теперь всё беседер.
Не трогайте, это тяжко: в кошёлке рыба соседним кошкам. Можете её растревожить… короче, дайте нам со скумбрией немножко покоя!
Они меня спрашивают, найдётся ли что сказать за Васнецова и Друкера?! Или! Эти два поца с галерки были до безумия влюблены.
Как это, в кого? В меня, разумеется!
Я не говорила? А вы не спрашивали!

Шурка Васнецов, это был холодный сапожник со склонностью к философии и непробудному пьянству. Шурка рассуждал о Ницше, как профессор консерватории (или, может быть, филармонии?), но никогда ничего не пил, кроме первача кукурузной выгонки. Нет-нет, в виски и джинах я нисколько не разбираюсь. В белокурой Шуркиной башке дремала пропасть силы и страстной любвеобильности. Он совершенно не выносил только двух вещей, запаха сирени и матюгальных биндюжников. Редкостный был засранец.
Как сейчас помню, букет малиновых роз, поднесённый Шуркой в театре, смотрелся в его здоровенном кулаке пучком одуванчиков. Он мог быть истошным и убедительным, если не хватало на выпить. Душа в Васнецове жила игриво и поэтически, за что по Шурке вечно страдали городовые и горничные.
То спит в фонтане, то серенаду распевает, влезши на водокачку...

Его приятель, тоненький и хрупкий Сёма Друкер, был богодухновенный щипач и очень продуманный фраер с Ланжерона.
О нём можно рассказывать долго, и всё не будет чуточку слишком.
Сёму чтили сторожа, городовые и газетчики, то есть люди, лишённые всяческого воображения и пиетета. На Ланжероне о Друкере ходили легенды. Хилька Другораки, известный шулер, однажды выиграл в покер у Сёмы целую кучу денег. Так Сёма с Ахиллесом похристосовался на дорожку – и выудил всё обратно! Наш общий знакомец, неунывающий Зибен-Ахт, частенько говаривал: даже чёрная кошка уступит Сёме дорогу, имея самый призовой фарт!
Манежил Друкер там, где и жил — на Французском бульваре.
Всегда играл отборную рыбу: рестораторов, судей, городских чиновников, а также мореходных англичан и французов. Бывало, сходит на прогулку, зачерпнёт плечом субчика, шаркнет ножкой — звиняюсь нежно… и вася-кот!
Я вам как женщина скажу: Друкер, это был очень шикарный гец.
Ходил, как на службу, в соломенном прибамбасе, или попросту канотье, в белом полушерстяном костюмчике с чёрной бобочкой и в алой шёлковой сорочке с искрой. Вертел в руках тросточку с ручкой в виде обнажённой субретки.Всё, разумеется, контрабандное, включая лаковые шкары на Сёминых ножках… но-но! По нижнему белью мужчин ищите себе другого эксперта. Глянешь на него, бывало, и сердце ахает: какой там вор? Шпрехшталмейстер! И вот он, весь мой цирк с увертюрой.

Представьте новенький, как с иголочки, летний вечер.
Князь Гегечкори нежно сжимает локоть, уцепившись за него сразу после спектакля, и вызывается проводить до извозчика. Однако подсаживает не в пролётку, а в тёмную, но очень нарядную карету с витыми шнурами. Я ахаю, Котэ зажимает мне рот рукой в шёлковой перчатке… ну подлинно, Вальтер-Скотт! Карета трогается, и тут же раздаётся крик: останови, абрек! Я сказал… эй, в карете: притормози немедля! И прочее хамство. Карета рывком останавливается, я грохаюсь лбом в окошко.
Князь открывает дверцу, а там — я тебя умоляю.
Под лошадиными мордами стоят красавцы в наёмных смокингах, Шурка Васнецов и Сёма Друкер. Один бледный от пьянства, другой багровый от бешенства, и оба с букетами алых роз.
Да-да, помереть хочется, как было весело.
Я говорю:
– Ой, Сёма, какой вы галантный… а теперь, Бога ради, отпустите нас с князем. Не то я крикну, и выйдет сорес!

Я не говорила, что тайно была обручена с Котэ?
Так вы и не спрашивали! Сёма вздрагивает, делает большие глаза и шаг назад. Но бледный поганец Шурка, раскачиваясь на каблуках, как Вавилонская башня, хватает князя за шиворот и рвёт на себя. Тоненький князь выскакивает из кареты, как пробка из-под шампанского, и Шурка определённо хочет князю выполнить боже-ж-мой… зачем я вспомнила про шампанское? Ах, да! Оно стояло в ногах, мы собирались пригубить по бокалу. Сёма смотрит на Шурку с Гегечкори в руках, но как-то уже задумчиво. Потом размахивается початым шампанским и бьёт Васнецова по темени. Разлетается всё, пополам вдребезги. Что конкретно, темя или шампанское, в темноте я что-то не словила: там стекло, там пенные брызги. Шурка моментально – брык с копыт, и только запонки скачут по мостовой. Князь вызволен, я спокойна. Мы даже готовы ехать.
Тут Сёма вздыхает, как артезианский фонтан, и говорит:
– Не стану перечить, Этери, но всё же птица вы другого полёта! Немного жаль: в других руках богиня фуэте могла бы стать бы принцессой Ланжерона. Но не фартит сегодня… наши не пляшут.
– Оставьте нас! – кричит Котэ.
– Прощайте, Сёма, – киваю я Друкеру, и сердце вдруг заходится вьюгой. – Берегите себя… и этого поца.

Как сообщили Друкеру медсёстры, к полуночи Шурка вернулся в чувство.
Громко призвал своего дружка опохмелиться шампанским и снова заснул. Сёма просидел над ним до утра, страдая и угнетая себя сомнениями.
Но что вы хотите с пьяного Васнецова? Стоило Сёме чуточку задремать, и Сашка вышел пройтись в обличье голого Бахуса по больничному коридору! Медсёстры были скандализованы, но очень довольны.
В больничной койке, страдая похмельем, Шурка сочинил свою знаменитую фоно-поэму «Крыло огня», которую на рабочих диспутах взахлёб читали Йося Уткин и Додик Багрицкий.
Затем дорожки Сёмки с Шуркою разошлись.
Один почапал в тюрьму, другой в большую литературу.

Издался целый сборник стихов, моль их заешь.
Шуркины вирши где-то хвалил сам Хлебников… и гораздо позже, в тридцатых, мне рассказывал об этом сам Шурка.
Видите, какая у него на барельефе морда довольная?
Ожидались аресты, и Шурка приволок шесть длинных тетрадных книжек.
Я не стала его расстраивать, что не читаю даже либретто… однако с поэзией Васнецова, кажется, немножко знакома.
До сих пор, и только для друзей, я заворачиваю в Шуркины листочки свежую скумбрию. Но, мальчики, другим-то больше не повезло! Сёму Друкера убили воры на этапе, проиграли в карты под Тихвином. Князь Котэ сгинул в окопах германской. Воевал с Брусиловым, кажется...
Боже, и для чего я столько живу?!