чалдон : ПАЦАН И ХУДОЖНИК

«Ты помнишь детские года?..»
Лишь солнце село, покраснев, за тонкий зимний лес, пурга утихла. И пацан, лежавший на печи, спустился вниз, на пол холодный земляной. С печи достал нагретые пимы и полушубок и одевался долго, плотно, так, чтобы тепло из-под полушубка по дороге не ушло. Надел пимы и вышел из избы вспотевший.
Тропу немного занесло колючим мелким снегом, за спиной, — огромные следы не по размеру оставались, попеременно валенки терял, с тропинки оступаясь.
Он взглядом смерил путь: до невысокого холма подъем пологий, а затем, с вершины плоской, огни деревни видно быть должно, и долгий спуск ему ходьбу облегчит.
Когда он полпути прошел, мороз окреп, а небо прояснилось, и белая луна морозу помогала. «А все равно теперь, — подумал он, — что мне вперед идти, а что вернуться». И был доволен тем — луна тропинку освещала.
Прожитых девять лет никто б не дал ему. Его отец, один из мужиков немногих, оставшихся с войны, то жил в одной деревне, то в другой. Теперь вот жил в другой.
Подъем закончился. Пацан нисколько не замерз, но отдышавшись, голод чувствовал сильней. И заторопился, увидав, как гаснут в избах огоньки.
Погас последний, только он, от потяжелевшего тулупа сгорбясь, достиг окраины деревни. И шел по улице прямой. «А может, здесь?», — подумал, остановившись у избы с железной красной крышей. Прошел во двор, поднялся на крыльцо и в дверь сенную постучал.
В избе зашевелились и затихли. Немного подождал и двинул в дверь ногой. Зажегся свет и сонный женский голос: «Кто там еще?» — из-за дверей спросил. «Я это», — сказал пацан и замолчал, и думал, что узнали. Но стихло снова за дверьми.
Тепло ушло из-под тулупа.
Засов в сенях загрохотал и голова отца, лохматая со сна, в дверном проеме показалась: «Сын? — сказал отец, и, помолчав: ты есть, наверно, хочешь?».
Пацан кивнул. «Ну заходи,» — сказал отец и в темноте сеней его оставил, а сам зашел в избу и хлопнул дверью. Тепло, казалось, не ушло, а все стоит возле дверей, и пахнет паром из избы, пока не стало холодней, чем было.
Отец отсутствовал недолго — в накинутом на плечи полушубке вышел, кулек бумажный протянул: «Возьми, — сказал, — иди домой. Не шляйся по ночам».
Пацан присел на занесенное крыльцо и развернул газетную бумагу: лежали пряники в кульке. Достал один и надкусил, и положил обратно, кулек за пазуху засунул: «Домой приду, доем, — подумал, — пойду обратно по дороге».
Дугой дорога огибала холм и путь по ней был дольше вполовину. Но ведь подъем не одолеть. И он пошел. Скользил и падал. А полпути когда прошел — упал, и не захотел вставать.
Снежинки ласково ложились на лицо….
Очнулся он от боли, но глаз не открывал. И так лежал.
Недолго — проникла снова под ребро тупым ударом боль. Он веки приподнял, увидел снизу вверх: мохнатые чудные сапоги, над ними галифе, потертую шинель, под небом темным самым – пушистым шарфом скрытое лицо. Пацан прикрыл глаза и подтянул колени к животу — теплей и безопасней.
- Давай вставай, — услышал сверху он, — я не отстану.
Пацан поднялся. Сначала на колени. С колен — с трудом. Пошел, зигзаг рисуя на снегу следами валенок огромных. Потяжелевших, словно снег свинцом налип. Он падал — отдыхал, пока потертая шинель не приближалась, и кожаный носок сапог из-под нее не бил, с размаха, по бокам. «Фашист, — он думал, — гад проклятый». Но только бешенство его со снега поднимало.
- Я бы тебя, парень, и руками поднимал, — сказал фашист, — да я художник. Нельзя мне пальцы обморозить.
«Худ-дожник», — пацан подумал, но падать меньше стал.
Когда приблизились к развилке, пацан, кивнув, свернул к деревне по тропинке.
- Дойдешь? — спросил художник вслед.
Пацан пошел быстрее, стараясь показать ему, что полон сил, чтобы дойти к теплу.
1990