Яблочный Спас : Цой жив.

Когда календарь иссяк, под номером две тысячи десять отщелкнув очередную годовщину рождения Бога, наша семья обрела после долгих мытарств по съемным квартирам, судебных тяжб и прочих разборок свою, долгожданную квартиру.

«Белый снег, серый лед…» — надрывался магнитофон.

Все было, как полагается: гости; нешумное застолье и тщательно скрытая от чужих радость обладания заветным жильем. Своим.
Красный угол в спальне светился бабушкиной иконой, вывезенной из старого дома, проданного по нужде. Но горько то, горько то как продавать было. И оттого верно через день после дела того во сны мои бабка являлась, укоряя. Но потом перестала. Потекла осень дождями. Да и зима, верно приморозила. Поеду весной.
Бабушкина могила была крайней слева. Под толстой березой. А рядошный куст бузины зацветал к маю алым, огненным цветом. И тихо там было и спокойно. Лягу и я там когда-нибудь.

Всё одно прощенья не вымолишь, так хоть объясню. Да и детей покажу…

Уже под утро, когда дети улеглись спать, десять раз обежав ёль и, наконец, найдя свертки от Деда Мороза, я остался один.
Вышел на опустевший балкон черной лестницы и просто стоял. В прозрачной голове гудел эхом вечно живой Цой.
«…группа крови… будь осторожен… одеялом лоскутным…»
Я тупо пялился на заходящие лайнеры. Сверху и впрямь одеялом — да что говорить… Отлетал свое уж – другим удачи.

Люблю это дело с детства. Вот что значит – не повезло. Да что об этом.
«Полоса девять эр, курс двести семьдесят пять, ветер ноль три, разрешаю посадку».
Штиль.

Зыбкое солнце страшного года робко маячило за горизонтом, и еще долгих три с половиной часа было у ночи, чтобы творить свои страшные сказки, пугая детей похитителями рождества, поездами, исчезнувшими в туннелях и самолетами, рухнувшими в океанские бездны.

О, добрый, добрый Святой Николай – где твоя песенка о цветущей весне?
Где шортики цвета лазури и исцарапанные коленки?
Где мое детство, старый плут? Где?

Пузатые аэробусы, подсвечивая фонарями глиссаду, заходят на полосу и эхо доносит реверс, лишь когда серебристые кили исчезают за перелеском.

Я выбросил сигарету, и, проследив оранжевую дугу, окончившую свой путь в сугробе рядом с парадной, пошел спать.

А через четыре часа, жена трясла меня за плечо.

- Сорок у Тимофея! Сорок уже! Спишь, пьянь? Сорок, вставай скорее!

Детская была наполнена детским потом, бисером налипшем на лбу. Испуганным дыханием старшего, делавшего вид, что спит, но не спавшего. Звоном пустого таза в липких от страха руках жены.

- Нужно в больницу.
- Я повезу? – мне даже не стоило этого произносить. Мать растерзает любого, кто будет стоять на тропе перед ней, держащей в руках больного сына.
- Похмелись, и через час будь.
Буду. Раньше буду.
На удивление, скорая приехала через пятнадцать минут после того, как охрипнув от мата в гудящую порожняком трубку, я коротко объяснил причину.

- Приезжай там, сам куда знаешь, — жена унесла ребенка, закутанного в клетчатый плед.
Следом, словно конвой азиатских султанов, шли доктора в синих халатах. Я случайно коснулся одного из врачей, и тотчас отдернул руку – ткань была скользкой. Холодно стало. О Господи, как же холодно. Щелкнув замком, я рванул в ванну.

Когда-то я видел как моя собака пыталась срыгнуть какую-то дрянь, сожранную на прогулке. Корчась над унитазом в бессильной попытке выблевать выпитое вчера, я вспомнил о давно ушедшем в страну вечно зеленых болот и галдящих гусей курцхааре.

Нет лекарства от этого. Нет. Или не пить или…
Я добрался до холодильника, и в два приема убрал оставшееся с вечера пиво. Ну, все. Теперь без машины.
Да и слава Богу.
Оставшийся с вечера ром согрел. Окутал в теплое, оберег от страхов.

Я сразу вспомнил, как первый из волхвов одарил Дитя смирной. Другое конечно — но, как будто бы и это. Какая разница, перед кем стоять на коленях.
Или простят тебя, или нет.
С другой стороны – главное выжить. Как Цой.

На столе, безобразно раскурочились недоеденные салаты. Жалкие ножки дешевой индейки торчали из-под маскировочных картофельных контрэскарпов. Помидор…
Гости ушли чуть раньше, чем можно было добавить под это дело очередной литр, и отворив дверь холодильника, я просто взял его, как трофей. Взял, и через три полных рюмки понял, что нужно остановиться. Прошел в спальню, упал на колени перед древней иконой, которую привез из проданного пять лет назад деревенского дома, и осторожно согнулся, коснувшись стеклянным от водки лбом, холодного пола.

«Отче… — а потом, широко перекрестившись, двинул голову навстречу с дубовым паркетом. – Отче наш! Да не оставь же, такую мать, ежи еси на небеси!»
И, устыдившись святотатства, уронил себя навстречу.
И брызнуло хрустальной волной по новому полу.
И зачернела кровь под фанерным плинтусом итальянской работы.
И снова захолодело.
И словно груз возложили на плечи.
Больно.

Старший пришел под утро. Разбудил, тронув за плечо. Помог перебраться под одеяло и лег рядом. Обнял, пытаясь отдать ту любовь, что копилась в нем, но выхода не имела пока, ибо ни женщины он еще не познал в тринадцать лет, ни даже самой первой любви не случилось. Что оставалось ему? Отец? Брат?
Я скорчился, пытаясь отдать свою любовь и то добро, что живет во мне, пока я сам живу.
Он уснул у меня на плече.
А вот всю боль и страх я попытался доверить Богу, но тот, видимо, был занят.
Стало совсем муторно.
Тяжело стало.

А потом раздался звонок:
- Тима в реанимации. Приняли нас. Когда приедешь?

Утро. В сером, похмельном дурмане маячило углекислое солнце. Нормальный такой, мегаполисный рассвет.
И было такси.
И три лихорадочных залпом, чтобы доехать, не сдохнув от бешено скачущего давления.
И бесконечные коридоры серой, как сны о смерти, больницы.
Детское — все в ромашках.
Зачем?

- Нельзя без халата сюда! Нельзя!..
Бумажки, втиснутые в руку врача.
- Здесь я. Здесь! А ты где?
И вышла она, раздвигая стеклянные двери боксов.
Нагрузила одеждой, списками, что привезти.
А я все пытался заглянуть через стены, чтобы увидеть сына.
И не мог. Не мог.
Плохо…

- Где главный у вас тут, сестричка?
-Да что вы себе позволяе…

- Домой поедем? – таксист, оказывается, ждал меня.
- Домой.
- Цоя любишь? Купил тут, по случаю. Давай воткну, а? Нормальный был, помер жаль.
Я пошарил в кармане, вытащил чудом уцелевшую сигарету и сказал: — Да жив он. Врут придурки. На Ибице сейчас, на островах поет… Платят вроде.
Водитель недоверчиво хмыкнул, но потом улыбнулся.
«Бывает, что уж там. У меня дочка от скарлатины тоже чуть… — спохватившись, вильнул рулем немного, и дальше шли по зеленой волне через весь проспект. Только когда я решил шикануть и оставить сдачу, твердо положил ладонь на торпедо – Не стоит, брат. Хватит на сегодня. Удачи».

У круглосуточного, уже ни о чем не думая, взял фляжку дешевого коньяка.
«Все хорошо будет. Зря вы так переживаете… — звучали в голове слова главврача, — Хотя состояние…»
Деньги решают, конечно. Что уж там говорить – даже жизнь теперь стоит не каплю смирны. Крохотный piece of incense.
Какие здесь короны царей.

Старший открыл двери молча. Ткнулся в плечо и растворился в компьютере, словно его и не было.
Захотелось вслед крикнуть: — Ну, ты хоть любишь его? Жалеешь? Да что ж ты…
Но глянул Бог строго с бабушкиной иконы, и я просто свернув красную пробку, быстро выпил. Грамм сто пятьдесят.
Дрянь коньячок, конечно.

А молиться… Молиться не стал.
Всему свое время.
В том числе и для молитв.