Александр Демченко : Звуки, мелочи, картинки

От автора: ранее публиковал эту тему на парочке ресурсов.

Звуки, мелочи, картинки.

Месяц назад в моем доме поселилась молодая семья. Парочка въехала в двухкомнатную квартиру этажом ниже, в первую же ночь принялась шуметь и топать. Ругань, дележ личного пространства, стук по батарее, бьющаяся посуда да крики о деньгах и общем ребенке.

Такие тонкие стены из цветного картона, в светло-серых дворцах из стекла и бетона…

На фоне соседского «веселья», этого боя за квадратные метры, моя квартира выглядела как тихая гавань, ну а я напоминал испуганного штормом юнгу: заробел перед бурей, спрятался в трюме, а с наступлением штиля был с позором выброшен за борт. Я вне нормальной жизни: у меня душевные переживания, творческий коллапс, безденежье, одиночество. Теперь еще и бессонница. Если к вышеперечисленным составляющим «образа творца» я привык и даже научился жить с ними, находя в своем духовном и материальном застое плюсы (нет денег – нет проблем, нет вдохновения – нет последующего разочарования от не дай бог неудачной работы), то с бессонницей дела обстояли куда сложнее. В ней не было ничего положительного.

Сонливость и спаленный феназепамом мозг стали работать против меня. Окружающие предметы, краски, образы приобрели хмурость. Желтые узорчатые обои побледнели, свет в комнате стал тусклым, «снег» в телевизоре как никогда черен, пелена въелась в полузакрытые глаза, а неожиданные скрипы стали громче, пугали меня. Да и крик младенца ощущался в разы отчетливее, чем в день въезда семьи в дом. Я не мог работать, спать, ненавидел всех и вся…

Люди ночами делают новых людей…

Соседи не знали о муках художника, не брали в расчет мою многострадальную фигуру и продолжали цинично сыпать соль на мой моральный геморрой. Три ночи кряду за в квартире №31 рождалась дикая симфония из детского рева, родительской брани, топота. Ребенок орал по нарастающей: сначала тонко, едва слышно, будто стесняясь слушателей, а потом, видимо, набравшись храбрости, повышал голос и доходил в искусстве крика до хрипоты. Он продолжал давить на уши минут пять, затем замолкал на некоторое время, а после вновь выплевывал из беззубого рта истошные звуки.
Это был не ребенок, а диверсант. Маленький сорванец, который еще не научился делать пакости, но уже умел портить жизнь людям.

Родители старались утихомирить младенца, но все было тщетно: чем больше они крутились вокруг чада, пихали в него пустышку («На, бери ее! Бери! Да возьми же соску!»), умоляли замолчать, тем больше он раздирался.

Иногда мне казалось, что он вовсе не плачет, а смеется, издевается над ними. Со временем в длинном тревожном «Ааааааа», я стал слышать издевательское «Аааааахаахахахаахахааа».

- Ну хватит! Хватит! Заткнись! Леша, сделай что-нибудь!

Это мать ребенка. Голос у нее звонкий, почти школьный. Слушать ее
приятно, есть в ее крике мольба, отчаяние, драма, юность.

- Да черт с ним! Пусть орет!

А это отец. Немного басит, лет ему не больше 20-ти. Нет в голосе хрипотцы, потому и такой вывод. Говорит редко, отрывисто.

Я не сплю, нервничаю, шепчу под нос проклятья для семейки. Лицо мое сморщено и походит на разваренный пельмень, белки глаз воспалились, в желудке снотворное, которое, увы, не уносит в сон, не защищает от тревожных соседей.

- Заткнись! Ну заткнись же! – вопит мать. – Ну хватит! Замолчи уже! Ну же!
- Заткнись! – вырвалось и из меня.

Взрослые ничего не ответили на это, ребенок продолжил плакать.
Я вяленько поднялся с кровати и прошел на кухню, навел чашку кофе, решив тем самым окончательно усугубить бессонницу. На сон осталось три часа и если сейчас отправиться в кровать и все-таки отдохнуть, в 7.00 едва встанешь на работу.

Раньше я часто не спал ночами, все клепал картинки. Такое было «увлечение» во времена студенческого недоедания. Чтобы спастись от голода, приходилось работать и днем и ночью, выдавать «искусство» пачками, а потом стыдливо продавать рисованную халтуру в креативные агентства.

Думают люди в Ленинграде и Риме, что смерть – это то, что бывает с другими…

Долго размышлять над сюжетом не пришлось. Я взял лист А4, обычный карандаш, хлебнул коньяка, поморщился и стал живенько набрасывать на бумагу все то, что волновало в эту ночь, что раздирало и ставило на колени. Первое, что выдал подавленный бессонницей мозг, так это комнатку в серых тонах, широкое окно из которого бьет свет уличного фонаря, детскую кроватку с маленькими кривыми ножками и вытянутые из кроватки пухленькие ручонки младенца. Тон за тоном, серое сливалось с черным, давало едва заметную тень, кончики луча касались рук маленького героя.
В голове картинка сменяла картинку, я улыбался и с большим чувством прекрасного налегал на карандаш.

Младенец размером с двухлитровую бутылку Coca-cola лежит на спине, глаза его зажмурены, пульсируют руки, а из широко раскрытой пасти рвется крик. Рядом крутятся уставшие родители, движения их резкие, лица утомленные, капилляры на белках глаз воспалились, скулы напряжены. Вокруг скромный интерьер из двух стульев, облезлого дивана, лакированного советского шкафа, ноутбука на потертом столе. За стеной с розовыми цветочными обоями — тесная кухонька, прожженный окурками коричневый половик, замызганный холодильник «ЗИЛ», раковина с отбитой эмалью, а в ней пять-шесть немытых чашек. Под потолком растянуты стираные пеленки-распашонки, сушатся себе над газовой плитой, свисают с потертой бечевки. И дверца облезлого кухонного гарнитура так истошно скрипит, и нет занавесок, и герань не цветет на подоконнике…

Я старался передать в рисунках настроение той квартиры, ее обитателей, ухватиться за детали, превратить яркие цвета в серые, добавить трагизма и безнадежности. Я хотел, чтобы на бумаге получилось что-то живое переходящее в мертвое. К примеру, такая картинка: над детской кроватью тонкая женская рука заносит кухонный нож, и край лезвия так мило дает блик, а младенец тянется к острой полоске стали, кричит ей что-то на своем языке. Нож резко входит в тонкую грудную клетку, раз, два, три… На белом появляются бледно-красные тона, тень багровая, наливная.

***
Я закончил работу к утру. Выпил еще чашку кофе, смыл послевкусие коньяком, затем бросил эскизы в рабочую папку и отправился в ванную отмачивать бессонное тело.

На работе показал рисунки координатору проектов. Он с улыбкой посмотрел на них и сказал, что надо кое-что доработать, добавить пробивные подписи и получится социалка.

- У тебя получилось. Очень натурально, очень. Смотрю и сразу внучку вспоминаю, 2 месяца ей… Слушай, а давай сделаешь серию плакатиков, типа счастливое детство, ну или неблагополучные семьи. Потянешь?
Мою работу наконец-таки признали. Я сдерживался, чтобы не расплакаться от счастья. О Боже, спасибо! Спасибо тебе! Где твоя жилистая рука, я готов поцеловать ее! Сердце стало шире, внутри защекотало тепло, а голова закружилась.

Три месяца… три месяца застоя, и тут яркое пятно в карьере. Где-то здесь, сейчас — нереализованные идеи, загубленные проекты, пьянство, нищета, упреки начальства. Чуть дальше, ну вот почти рядом — новые работы, признание коллег, блеск в глазах публики и деньги, деньги, деньги.
Жирные купюры ласкают мои грубые испачканные тушью и грифелем ладони, я ломаю банкноты, внимаю их хрусту, слышу в нем самую гениальную мелодию, которую мог создать человек.

Люди кричат, задыхаясь от счастья, и стонут так сладко, и дышат так часто.

- Ты же не дурак, — говорили мне пару месяцев назад, — вроде работаешь, стараешься, но пойми… твои эскизы — никакие, они не цепляют. По графике вопросов нет, тут ты мастер, но нужен и смысл. А его нет. Да и души тоже… Посиди, подумай и выдай наконец-таки что-то такое, во что можно поверить.

Конечно, я не дурак. Теперь уж точно, когда выдал «что-то такое, во что можно поверить». Я отчетливо понял, в чем была моя главная ошибка. Время, проведенное в поиске сюжета, судорожное перелистывание книг по рекламе, просмотр портфолио креативных работников, воровство идей у мэтров были глупостью. Все было проще, все лежало на поверхности. Высокое искусство (да-да!) скрывалось за бетоном, там, где крик младенца, там, где настоящая жизнь.

Оказывается, жизнь может быть высоким искусством. Главное рассмотреть в простом гениальное и вовремя схватиться за карандаш. Иначе никогда не услышишь самую гениальную мелодию, придуманную человеком.

***
Жизнь соседей не раздражала меня, я следил за ней с интересом, работал на износ, и как следствие, почти не спал. Утомленный, накофеиненный я вслушивался, что происходит в квартире молодой семьи, потом брался за эскизы. Работа шла уже не так легко, как в первый раз. К моему горю, соседский ребенок больше не плакал. Этот стервец наконец-таки обрел сон и не желал больше драть глотку, допекать родителей. Первый день, второй, третий… На четвертый день «прослушки» я понял, что не дождусь от младенца «благодати». Тишина не давала вдохновения, нечего было набрасывать на бумагу. Даже родители не зажгли во мне энтузиазма. Теперь вместо брани родители лихо поскрипывали диваном, придаваясь так называемой юношеской похоти, бренчали посудой на кухне, включали в ванной воду. Ценных в художественном плане тем не стало.

На душе подгнивал навоз тревожных дум. Я стал пугаться, что не сделаю работу и не сорву свой куш. Мечта о самой гениальной музыке, придуманной человеком, не покидала меня. Она тяготила, стала постепенно размывать мое творческое Я, превращать меня в бесчувственного потребителя и неумелого созидателя. Во мне было два желания – заработать и еще раз заработать. Еще не полученные купюры тянули ко мне свои хрустящие ручки, намекали, что я получу свое вознаграждение.

Желание иметь деньги стало выше желания работать над собой, вылизывать сюжет, ставить его на первую ступень, ведущую к высокому искусству. Я принялся халтурить, без трепета марать бумагу, надеяться, что изуродованные мною листы понравятся начальству и их купят.

Я склонялся над листом и делал стандартные картинки быта семьи. Кормление грудью, купание младенца в детской ванночке, игра с погремушкой… Чего греха таить, работы были нелепыми, от них несло брошюрками для молодоженов. Чудовищно прорисованные нечеловеческие рыла, кривые полоски губ, руки-кегли … Естественно, такое не воспринимается как нечто глубокое, осмысленное. Это однодневка, потеха, плевок себе в душу, выдавливание прыщей, а не срубание головы дракона. Мне стало казаться, что я не художник, а манекен в магазине: красивая фигура, одетая в хорошие вещи, но все-таки пластмассовая, безжизненная. Ты просто стоишь на месте, и все. Так и я застопорился…

***
После парочки пьяных ночей, проведенных в борьбе с самим собой, в поиске истины и выхода, я пришел к выводу, что мне нужно писать с натуры. Мне нужны живые люди, их комнаты, детали. Иначе не будет искусства. Я был уверен, что работа пойдет веселее, если я загляну в соседские окна. Иного выхода, как изобразить утонченное и вечное, выйти из застоя, я не выдумал.

Я взял плотный блокнот, обычные и меловые карандаши, спустился по пожарной лестнице на соседский балкон, пригнулся и с опаской заглянул в первое из двух окон, в то, из которого шел свет. Под серым потолком большой, замаранной ремонтом комнаты висела голая лампочка, стены были обнажены до бетона, на них кое-где виднелись мелкие обрывки старых обоев, те, что не дались шпателю с первого раза. Около выхода, под полиэтиленом, стояли два продавленных кресла с потертыми подлокотниками, здесь же пузырьки и ведерки с краской, на полу, среди газет, валялись лохматые кисточки, несколько малярных валиков, поблескивал канцелярский нож.

Что ж, не так уж и плохо. Сюжет пусть и не новый, но по-своему интересный. Вроде ты знал о нем, но забыл. И вот тебе напомнили. И как-то все иначе смотрится.

За пятнадцать минут я сделал карандашный рисунок, вытер о джинсы запотевшие, грязные от графита ладони, вдохнул посильнее воздух июльской ночи и направился ко второму окну, к детской.

Она меня порадовала. Здесь почти все было точь-в-точь, как на моих эскизах, сделанных в четвертую бессонную ночь. Только имелись детали, о которых я и не подозревал. В дверце лакированного шкафа отражались огоньки дома напротив, свет уличного фонаря доходил до угла комнаты, падал на те самые кривые ножки кроватки, на разложенном диване горбилась белая простыня, на столе урчал работающий ноутбук. С теплого экрана на меня смотрел завернутый в пеленку маленький зевающий человек с зажмуренными глазами.

Я налегал на карандаш, ловил приятное душевное волнение. Заточал красоту в бумагу и заранее радовался своей победе.

Хочется двигаться с каждой секундой быстрей, делая, делая, делая новых людей…

Спустя десять минут дверь в комнату распахнулась, ручка глухо ударила по стене. С криком в мой сюжет ввалилась юная черноволосая девушка ростом не выше метра шестидесяти. Ее толкнули в худую спину, и девчушка, наступая на подол домашнего халата, брякнулась о паркет. Следом зигзагами вкатил бритоголовый сбитый парень в семейном нижнем белье. Ладонью шлепнул по включателю, свет зажегся, краски стали ярче, ну а семейный разговор, начатый наверняка на кухне, продолжился.

Он строился на брани и ударах. Пацан кричал «Сука!», волосатые накаченные икры были напряжены, щиколотки двигались задорно, удары шли в обнажившуюся грудь и живот девушки, то достигали лица и припухших губ, с которых свисали нити слюны. Жертва ерзала на боку, путалась в халате, старалась прикрыть лицо тонкими ладонями, локти подбирала к бокам, колени прижимала к грудной клетке. Через секунд двадцать ослабла, сняла оборону, оголила сочные места для гематом. Удары в скулы! Зубы! Подбородок! Еще! Еще! Еще!

Прошло минуты две, женский плач становился все тоньше и тоньше, лицо стало сплошным кровоподтеком, девушка почти не двигалась, лишь иногда поддергивала рукой и старалась приподнять голову. Она теряла сознание. Я схватился за карандаш средней мягкости и бросился зарисовывать жертву! Ком страха съежил внутренности, дышать стало трудно, ноги немного тряслись, но рука… рука с карандашом была спокойна. Она послушно направляла графит в нужный край листа, линии путались, где-то дрожали, но в итоге образовывали четкие силуэты.

Неожиданно для всех проснулся ребенок. Сорванец заерзал спиной, заплакал, стал шевелить ручонками. Отец резко перевел взгляд на кровать, белки его глаз заметно порозовели, на губах была ухмылка. И вновь бац, бац! Еще пару ударов и он остановился. Плечи его подергивались от тяжелого дыхания, выпученные глаза смотрели то на неподвижную девичью фигуру, то на младенца.

Опустив взгляд, чудовище вышло из комнаты. Спустя секунды он вернулся с канцелярским ножом. Подойдя к кроватке, с умилением посмотрел на дитя, а затем с улыбкой неспешно несколько раз черканул острием по тонкой шейке младенца. В горле у ребенка забулькало, детские пальчики потянулись к открытому рту, из которого все тише пульсировал крик, из которого бухала бледно-алая кровь…

Я бежал по пожарной лестнице домой. Оказавшись на своем балконе, перевел дыхание, затем влетел в комнату и сел за рабочий стол. Вокруг мозга накручивалась спираль из одного желания — зарисовать, зарисовать, зарисовать увиденное…

***
Но ничего-ничего, погрустит и забудет, через время появятся новые люди…

- Месяц назад в моем доме поселилась молодая семья. Парочка въехала в двухкомнатную квартиру этажом ниже, каждую ночь ругалась, ребенок у них кричал, ну а я не спал. Не спал, понимаете? И вот пока была бессонница, я слушал, что у них там происходит, представлял себе быт и делал зарисовки. Ну вот те самые….

Координатор не отрывается от гламурного журнала, он очень сосредоточен над статьей о психологической помощи для тех, кто потерял близкого человека.

- И?

- И вы знаете, это ужасно. Все ужасно. И метод, и картинки. Меня аж выворачивает…

- По-моему, хорошие работы, — наконец-таки он смотрит на меня своими красными от бессонницы глазами. – По графике и задумке – пять баллов. Очень натурально передана идея. Ты прямо-таки на своей шкуре почувствовал проблему неблагополучных семей. Такой сюжет поймал, что ах! Мне особенно понравилась картинка с отцом и ребенком. Ну там, где ножом по горлу… Смотрю и сразу внучку вспоминаю, 2 месяца ей было, царство ей небесное…

- Это ужасно! Это нельзя показывать людям! – срываюсь я.

- Ну хватит уже! — рявкнул координатор. — Нужно, нужно показывать! Такое покупается на раз…

- Это бесчеловечно…

- Всякое бывает в жизни… ну смерть, ну ребенок, зато как пробирает, — спокойно продолжает он и вновь переводит взгляд на статью. — Чего ты дергаешься? Разве не получил гонорар?
- Получил, но это же только деньги, а там человеческая жизнь…

- Месяц назад ты думал иначе…

Он делает паузу, перелистывает страницу журнала, с улыбкой изучает полуголых манекенщиц.

- Ты знаешь… Ты эти мысли о морали, отцах, детях и смерти отбрось и принимайся за новые работы…

- Понимаете… Я не смогу… Ребенок всегда перед глазами…. Я чувствую свою вину, и у меня не получается сделать что-то новое…

- Я думаю, у тебя получится. Через месяцок-другой получится. Ты возьми отпуск, съезди куда-нибудь, отдохни… И все получится. Я прошу немногого. Мне не нужно высокое искусство. Мне нужна более-менее симпатичная однодневка. У тебя хорошо получается…

На это я отвечаю «хорошо», выхожу из кабинета и иду к себе в мастерскую. Здесь открываю настежь окно, вдыхаю воздух, морщусь от вида города, который с высоты 14-го этажа походит на разложивший труп, рассуждаю сам с собой.

Ну разве не дурак? Не чудовище? Как так получилось? Чик – и нет человека. Получилось. Буль-буль и брызнуло на лицо красненькое. Чудовище… А ты шлеп-шлеп и у себя, ты шарк-шарк и на бумаге. А потом хруст-хруст и ты счастлив. Ты живой и на секунду великий...

Вот смотрю на себя такого «великого» и чувствую, как в комнате начинает вонять луком.

Чудовище… Чудище просто. И тут же Человек. Человечище. Оказывается он есть во мне. Во мне. Именно во мне. Он вошел уверенно, дал мне пощечину и начал показывать короткометражный фильм об избитой матери, безумном отце и мертвом ребенке. Каждый день он делает такие сеансы, напоминает о моем грехе. И сегодня он вновь это сделал.

От случая к случаю, он любит дергать за грудную клетку, невидимой булавкой делать укол в сердце, когда я вижу молодых родителей с детской коляской. Смотрисмотрисмотри!

Он до такой степени берет меня за нутро, входит под кожу, что я уже не могу слышать самую гениальную мелодию, которую придумал человек. Тот, что с маленькой буквы. Музыка купюр теряет смысл, не ласкает меня. Я не могу работать. Один невнятный хруст...

Я свешиваю ноги с подоконника, болтаю ими, изучаю серый асфальт у подножия офисного здания. Я называю это всматриваться в свою бездну.

Мой Человек любит высокое искусство и вид из окна мастерской. Он каждый день приводит меня на подоконник, чтобы я вкусил утонченное и наверняка вечное, чтобы, глядя на город, решил для себя, буду ли дальше марать бумагу или наконец-таки отойду от дел.

Там, за стеклом, около шумной автострады, в землю вбит рекламный щит в метров десять, на нем изображен молодой парень с взъерошенными волосами, с лицом кривым от гнева, с зубами сжатыми и обнаженными. В пунцовом кулаке героя зажат кухонный нож, который через секунду-другую ударит по орущему в детской кроватке младенцу. И к этой сердечной картинке строка: «Самая гениальная мелодия, придуманная человеком, — это крик младенца. Не обрывайте музыку жизни».

Я делаю движение вперед…

Курсивом Сплин «Новые люди»