чалдон : Композитор

Закончив прогулку, — так утром обычно, поев после сна, композитор гуляет по парку, — на краешек стула присел у окна и записи нотные мятые из серого в клетку кармана достал.
В комнате стены от края до яркого белого цвета побелены, белая дверь в коридор, и за ней — чуть слышно подкрался и распахнул: никого. За окном только парк, он открыл и окно: вверху и внизу — никого. «Одиночество», — сказал композитор себе, и только тогда, оглядевшись вокруг, открыл свои нотные записи.
Дождь — только жаль — не стучал за окном. Раскрывая окно, работать на фоне дождя композитор любил и утром так часто он плащ надевал.
Без помарок в тетради разложены ноты на первой странице в аккорды, и каждая нота имела свой цвет, насыщенный ниже, а выше — прозрачный, и каждый аккорд со страницы второй принимал свою форму, и цвет, и тоску в глубине.
«Настоящая вещь всегда изнутри, — размышлял композитор, готовясь к работе, — и только потом, а потом и не знаешь когда, никогда — и такое бывает — принимаешься складывать рядом, словно бы прятать, ноты, аккорды, соблюдая гармонию цвета и формы, и когда все получится, и вещь закруглится, производишь огранку. И все это даже сложнее, — никогда не получится, как ты хотел, если хочешь закончить работу», — говорил композитор себе.
Он рояль представлял себе — белый, по веранде прозрачной плывущий на фоне — желтых листьев, деревьев пустых. У него был инструмент неплохой, но на этот совсем не похожий. Композитор часами сидел над откинутой крышкой его — касанием клавиш рассматривал ноты на свет и аккорды любые по форме. Он запомнил их цвет. Прозрачность. Пропорции. Свойства. Он клал их в карман пиджака, мял потными пальцами их. Или пил, растворяя в воде акварель, различая по вкусу. Инструмент стал не нужен. В последнее утро композитор побрился и, сев у рояля, закрыл клавиши крышкой ему.
«Работать, работать, — сказал композитор, — так время уходит». Заточил карандаш цвета «до» и вычертил первую ноту за утро. И строил в линейку аккорды различных размеров и правильных форм до обеда. А потом отдыхал и смотрел за окно: все сереющий парк да поля до реки, темный лес за рекой — написал он давно и грустил: «Я русский, — он думал, — мне хочется водки стакан. Прелюдией кольцами лук. Вступление чтоб обожгло обожающе долго до стенок желудка и нежно, тоскливо и терпко смягчить малосольным затем огурцом. Ожидая — волну расслабленья разлитой с надеждой по телу», — сочинял он так сложно на сытый желудок; тишина сытой ленью тянула ко сну.
Он поспал (со слюной изо рта): возвращаясь промокший с прогулки гладил нежно рояль по спине, водил пальцем по крышке и ниже, белых ножек стараясь коснуться и крышки раскрытой щекой — так приснилось ему и он удивился, проснувшись, что сухо в паху.
Композитор был зол на себя — и страницы за день не заполнил. Он работал всегда: на ночь клал под подушку тетрадь (вдохновение утра не ждет), у окна под луною сидел, вдруг проснувшись, и ждал. Однажды он так написал, на едином дыханьи, «Сонату волков» — только в серых тонах до смертельной тоски (другой карандаш не нашел), лунный свет тоже серый и снег, и серая стая волков на погибшей от долгих морозов земле. Каждый волк одинок со своею луной.
Лишь под утро смягчился мороз. Лежал на кровати одетый, закончив работу, — облезшие стены, постель без белья, изношенный свитер и с дыркой на пальце носок, соната, теплым снегом под утро сохранившая жизни волкам, — в гениальности все убеждало его.
А затем две недели не мог написать ничего.
Темнело в квадрате окна и без света, держа на весу карандаш, уловил композитор движенье мотива со стройными строчками нот, дверь за спиной отворилась, когда двое вошли:
- Эй, придурок, — первый крикнул, — давай на уколы.
- Да чего ты кричишь, — сказал тише второй, — он с детства глухой, наш Бетховен.
Композитор услышал, и ноты распались.
1996-1997