евгений борзенков : Малява-джампинг

Нас провожал весь двор. Многие солидные дамы шагали в ряд, ступая на вытянутых, приподнятых носках в балетных пачках, торжественно несли охапки и букеты цветов, разбрасывали их плавными, неторопливыми движениями танцующих лебедей. Они грациозно тянули шеи и склоняли головы набок, скромно опустив взоры.

В воздухе пахло горечью, елью и почему-то пластмассовыми венками. Почему-то не было музыки.

Выйдя из подъезда, мы с Димкой сразу же попали в объятия толпы. Под ногами хрустели гвоздики и астры.

На дворе, скорчившись, в медленных муках умирало лето, смертельно травмированное в живот слепым сапогом сентября.

Вчера мы решились на эту авантюру, а уже к утру весть облетела всех. Как узнали? Непостижимо.
В этом дворе нельзя чихнуть, все тут же хором кричат «Будь здоров, Пантюша!». А уж приведёшь девчонку, то слышно как вокруг перестают дышать, липнут к стенам и в треснувшей штукатурке наблюдаешь контуры огромных ушных раковин от пола до потолка...

Соседи, родственники и знакомые обступили нас гурьбой, тянули руки, теребили за плечи, всячески подбадривали. Баба Нюра, соседка снизу сунула мне записку со словами: «Передай там Мишеньке, всё у нас хорошо, Саша закодировался, а Валечка сделала аборт на днях, всё обошлось, пусть не переживает». Дядя Коля, умирающий старик-туберкулёзник со страшным лающим смехом грозил нам кулаком из беседки: «Всё-таки решились, сорванцы! Ох, отчаянные, еби вашу мать, заразы! Ну дыть, ладно, увидимси».
Мы слегка прихуели от всего этого, припустили бегом, но толпа не отставала, на разные голоса умоляя передать весточку и узнать там про своих.

Впереди показались высокие фермы заброшенного моста через ущелье. На той стороне мост упирался в отвесную скалу, дороги не было. Он здесь ржавел ещё с прошлого века. В ветреную погоду подгнившие рамы шатались и по округе разносился адский скрежет, как будто стонал из под земли недобитый каким-нибудь Муромцем, печальный дракон. Три его головы вразнобой дурными голосами тянули заунывную песнь о предательстве и любви. О том, как его кинула, опоив зельем-клофелином, роковая стерва Царевна, обул в карты («очко» ) мутный штемп Иван-дурак и в результате подлого приворота бандерши Яги, простодушный Илюша из жалости отрубил ему всего лишь крылья и ноги.

Мы спешили на банджи-джампинг.

Его открыли только вчера. По слухам это филиал малоизвестной фирмы под названием «Последний орлиный приют».

Мы были пока первыми. Толпа провожающих обступила со всех сторон, наконец-то все торжественно замолчали.
Внизу блестела тонкая сабля реки.

Откуда-то из под камня вынырнул и подскочил к нам смуглый католический пастор в затасканной сутане, с юркими бегающими глазками. Он был похож на конокрада, пойманного на горячем, всё выглядывал, нет ли погони. В его правом ухе болталась серьга. Настороженно озираясь, он приобнял нас с Димкой за плечи, притянул к себе и вполголоса деловым тоном предложил покаяться. Многозначительно подмигивал, словно уговаривал прибыльно вложить деньги в стоящее дело. Клялся и «давал зуб», что тут же отпустит нам грехи. Горячо и с присвистом шипел, цокал языком, выразительно делал глазами, в его речи густо мелькали выражения типа «да штоб меня убили!», «бля буду», «бог не фраер» и т.д. Для большей убедительности помогал себе жестами. По-шулерски быстрые, явно привычные к картам, пальцы и кисти рук, сплошь синие до рукавов от вполне недвусмысленных татуировок, не будь он пастором, могли бы не хуже ксивы или личного дела поведать о нелёгкой судьбе вплоть до последнего дня. Но сутана, а тем более, выглядывающие из под неё, джинсы и какие-то слишком мирские «казаки» баксов за пятьсот на ковбойских, скошенных каблуках, ломали все наши стереотипы и мы уже не знали, что думать.

Из лап этого проныры нас выручил инструктор.

Он поинтересовался, кто будет произносить последнее слово.
Мы с Димкой переглянулись. Услышав что никто из нас не собирался, он сказал, что так не принято и выступить надо обязательно. И протянул нам какие-то бланки на подпись. Я глянул вскользь — там что-то про передачу имущества, завещание, «не имею претензий»… Забрав у нас подписанные бланки и ручки, он почему-то именно мне сунул залапанный пальцами, размером с книгу, картон с набитым текстом и мягко подтолкнул в спину.
Я неловко шагнул на середину, лицом к толпе и стал читать.

Непомерно торжественное и пафосное содержание этой дежурной речи в другое время вызвало бы тошноту и неприятный озноб, но сейчас тишина звенела между застывших фигур провожающих, их лица приняли выражения официальной скорби. Они смотрели на нас прижав руки к груди, с печальным одобрением и с готовностью хоть сейчас возложить к нашим ногам цветы.

Я что-то ещё мямлил про «оставить след в памяти...», «всё, что хотелось достичь...», «с чувством глубокого удовлетворения и благодарности всем тем, кого знал и ценил...»

- Так, всё, регламент. — Инструктор прервал меня и глянул на часы. Он был категоричен и собран. Поправив накрахмаленную белую бабочку в чёрный горошек, он сказал, — теперь можно по порядку подходить прощаться. — И сделал приглашающий жест в нашу сторону.

Несколько баб в толпе для приличия сдержано заголосили. Но тут же смолкли, видимо посчитав, что вполне достаточно.
Они стали подходить, трогали нас за руки, протирали платочками сухие глаза, траурно кивали головами, совали письма, просили обязательно передать, не забыть...

Инструктор подтолкнул нас к раю.
Почему это к раю? Как это… подождите...
А точно, а вдруг...?!

А, нет, инструктор подвёл нас к краю.

Быстро и скороговоркой он провёл формальный инструктаж, произвёл кое-какие последние манипуляции с креплениями на нас и крюком, проверил всё ещё раз, просмотрел.
Баба Нюра всё тёрлась рядом. Крутилась у него под ногами и мешала, инструктор даже в сердцах прикрикнул на неё.
Наконец, всё готово. Мы взялись с Димкой за руки.
Инструктор резко и одновременно хлопнул нас в спины между лопаток так неожиданно, что мы заорали...

И полетели вниз.

В последнюю секунду я обернулся и увидел, что конец резинового жгута с крюком остался в руках бабы Нюры.

Старая сволочь вытирала слёзы, шмыгала сопливым носом, махала нам ручкой и что-то ещё кричала про своего умершего Мишу, а что — я уже и не разобрал....