Варвара Уризченко : На встречке (продолжение -2)

Она кивнула, глядя на него снизу вверх. Он взял её под руку. И стало вдруг спокойно и хорошо. Только вот по-прежнему не знал, что сказать.
- А вас не Андрей зовут? – спросила она вдруг.
- Почему … Андрей?
- Я «Войну и мир» перечитывала вчера. И остановилась на сцене первого бала Наташи Ростовой. Даже закладка на этом месте.
- Потому и пошли сюда?
-Нет, что вы, я тут сегодня впервые. Меня подруга из педучилища позвала с собой. А у неё вдруг мама сегодня заболела. Я уже уходить отсюда собиралась.
- Нет, меня Виктор зовут
- Хорошее имя, — кивнула она, — это по латыни – «победитель». Вам очень подходит …
И тут же покраснела.
Они тут все краснели.

Она была как теплая ватрушка с яблочным темным повидлом.
Широколицая, кареглазая, с круглым подбородком, и чуть заметной татарщинкой в лице, волосы завитые, до плеч. Плотная, снизу даже полненькая, ладная, как уточка. Особенно понравились большая круглая попа и толстые икры в плотных чулках. И маленькие ножки, почти детского размера, в туфлях с перепонкой.
- А меня — Галя. Савушкина, Галина.
Ему понравилось.
Галочка. Галчонок …
- А вы, Виктор, здесь первый раз?
- Да я, собственно, так зашел … — время точно сбилось, оказывается они уже не на танцплощадке, а идут рядом по аллее, украшенной гирляндой из лампочек. – Я в Москву в командировку приехал. А чемодан с документами украли …
- Вам в милицию надо! А вы здесь время тратите …
- Да ладно, сегодня поздно, завтра с утра зайду, — отмахнулся он.
Он первый раз видел, чтоб кто-то так сильно о нем беспокоился.
- А где вы ночевать будете? В гостиницу не пустят без денег …
- Да ладно, перекантуюсь где-нибудь до утра. В зале ожидания или тут, на скамейке. Ночь не холодная.
- Так не годится. Вы же не бездомный в Нью-Йорке, — пахло от неё корицей, яблоками, он бы ей вдул хоть сейчас. – Знаете что? Пойдемте ко мне. Это не очень далеко, в Лефортово. А я у соседки заночую.
Через четыре остановки в пустом, грохочущем трамвае они сошли в Лефортово. Витек помнил год 81-й, Лефортовский парк. Только тогда была зима. И лыжи.
Было уже темно. Светился одинокий фонарь на столбе. Лаяли собаки за заборами.
Он, не отрываясь смотрел на Галины ножки, полные, с круглыми икрами.
На камни под ногами. Брусчатка, как на Красной площади. Двухэтажный деревянный дом с надписью «Гастроном». Все, как в детстве, в Талдоме, тоже в СССР.
Почти.
- Разве так можно? – спросил он то, что всю дорогу не давало ему покоя. – А если я вор? Или ещё хуже…
- Нет. У вас же всё на лице написано. – Она повернулась к нему. – К тому же брать у меня нечего, кроме швейной машинки. Вор был бы очень разочарован.

Дом был деревянный, бревенчатый, со ставнями. Галя зажгла свет. Витек остановился у комода, застеленного тюлевой накидкой. Фарфоровые безделушки – пара голубков, мальчик в пилотке с фарфоровой собакой. Кукла типа пупс. И ножная швейная машинка.
И фотки. Много пожелтевших, ещё до революции. Девчата в белых футболках Школьницы в белых фартуках. И какой-то мужик в военной форме.
- Ты одна живешь? – спросил он.
- Раньше с папой. Он с войны не пришел. Мамы не помню. Ещё бабушка есть, только она в деревне. Виктор, вы садитесь за стол. Вы же голодный.
- Не надо так, — попросил он, — давай на ты …
- Ладно, — кивнула она.- А я кашу гречневую сварила на два дня, сейчас разжарю её с луком на хлопковом масле. Тушенка есть, ленд-лизовская. Ещё картошку сварю.
Он сидел, как зачарованный.
Как маленький.
Вдруг это все кончится сейчас?
Галя надела фартук поверх юбки с кофточкой. Вышла в другую комнату, вернулась с чуть подкрашенными губами.
Поставила две маленьких рюмочки. На дне стеклянного графина было чуть-чуть наливки.
- Это соседка приносила на майские. Для гостей, я-то не пью.
- Давай чокнемся, — предложил он. – за встречу.
На руке Гали был шрам, типа ожог. На пальце — какое- то дешевое колечко с эмалью.
Витек боялся шелохнуться, заговорить.
Вдруг всё это кончится?
Он тогда умрет …

- Да вы ешьте, не стесняйтесь.
Точно проснувшись, он начал есть. Умял полсковороды картошки, гречку с тушенкой, заедая ломтями кирпичного хлеба. Не мог остановиться. Галя отставила тарелку в сторону и молча смотрела на него.
Откинувшись на спинку стула, он блаженно потянулся, выпятил набитый живот, и забарабанил по нему двумя ладонями. Из всех его «быдляцких привычек» эта почему-то раздражала Светку больше всего.
А Галочка, солнышко, только улыбнулась.
- Ну всё, я вам чистое белье перестелю и пойду … А вы отдыхайте. Я будильник поставлю. Мне с утра на занятия.
Сердце забилось часто-часто-часто. Он понимал – она ещё целочка. Чистая. Может, ещё не целовалась. Тогда вообще были другие понятия. Не мог он её сейчас завалить, выпить по капле, вдохнуть как воздух, глоточками.
Но и отпустить не мог.
Поэтому попросил:
- Выйди за меня замуж.
- Я? – переспросила она.
- Ну, да. – Он встал у дверей, закрывая выход. – У тебя же нет никого?
- А ты?
- У меня была. Но мы расстались. Она сама ушла. В общем …если ты не хочешь, я просто сейчас уйду. И больше никогда не увидимся. Никогда! В общем, как знаешь.

Он и вправду так решил.

- Нет, ну как же …Зачем так спешить?
- Зачем?! – Он подошел к ней. – Затем! Вдруг я завтра умру … Под трамвай попаду! Или убьют! В общем, решай …
Галя молча хлопала глазами.
- Ну, я пошел …
- Нет!
- В каком смысле нет?
- Да!
- Ну и всё. – Он взял её за руку, усадил на кровать. – Значит, не надо тебе никуда идти. Ложись на кровать, а я на пол. Слово даю, я тебя не трону. Ты ведь девушка?
- Ну, а кто, — удивилась Галя, — парень, что ли?
Ему стало больно – точно ниточку выдернули из сердца. Или, наоборот, иголочкой туда ткнули, в мягкое. Комариный укус.

Часы с кукушкой, ходики, пробили одиннадцать.
- Может, я радио включу? – спросила Галя. – Там сейчас музыкальный концерт …
Давай тогда ещё потанцуем …
- Не сейчас, Галь, — он виновато улыбнулся, расстегнув пуговицу на брюках. – Пусть у меня там немножко переварится …
- Пусть, — согласилась Галя. И села рядом, на стул. А он надеялся, что к нему на колени, – Ты, почему сказал, что тебя убьют?!
- Я сказал? Тебе послышалось.
- Нет, не послышалось! Может, ты военный? Ты это имел в виду?
Блин, черт бы побрал эту войну! Перед Галей тем более стыдно. Что не воевал. Нет, он отслужил в армии, два года, как положено, и звание имел офицер запаса, но это сейчас не в счет.
- Я тебе все потом объясню. Не сейчас …
Галя включила музыку.
Классика … Не для танца.
- Пятый концерт Бетховена, — сказал он шепотом.
Он любил музыку. Но только классику или шансон. Всегда включал в машине – под настроение. Только сегодня забыл, когда ехал на стрелку – не до того.
Светку и это бесило. Всегда вырубала звук.
Почему он не мог расстаться со Светкой до сих пор, почему терпел и её хамство, и блядство, хроническое, и её шуточки, за любую из которых, будь Светка мужиком, прибил бы на месте?
Только из-за хорошего минета? И тех редчайших минут, когда её точно расколдовывали, и она становилась вдруг обычной, нормальной девчонкой, только уж очень худенькой … Могла и поговорить, и дать дельный совет.
Могла даже ему улыбнуться …
Он и не помнил, когда это было последний раз.
А так – выёбывалась, притом все больше и больше. Всем видом своим показывая, какую жертву она приносит, претерпевая рядом со своей прекрасной особой это быдляцкое хамло. Или хамское быдло.
Как будто (однажды пришло ему в голову) она была типа дворянская дочь в революцию, которая, чтоб не поставили к стенке и семью не расстреляли, с презрением отдается чекисту или матросу. Родители у неё и вправду были интеллигенты, доктора наук, на грошовой пенсии. Так он и отцу её оплатил лечение, и деньги им в Питер высылал регулярно. Даже квартиру в Москве для них купить собирался, только Светка не дала – «будут ещё здесь доставать».
Он и правду чувствовал – ей в нем всё отвратительно.
В целом и по отдельности.
Мощные бицепсы. И пресс.
Всё без единой жиринки.
Молочная кожа и здоровый, «колхозный» румянец. Большие ладони с широкими запястьями. Татуировка в виде якоря, на правой руке (ещё с детдома). Бритый затылок и светло-русая копна, волной спускавшаяся на лоб. Нос, перебитый ещё в армии.
Зверский (или наоборот, скотский) аппетит.
Говорила, что если он и дальше будет так жрать, то к сорока годам превратится в жирного пузатого борова, у которого на часах вечные пол-шестого.
Белые рубашки и лакированные ботинки. Привычка литровыми пакетами пить молоко.
Её почему-то всегда воротило даже от молочного запаха.
Бесил его смех (быдляцкий гогот).
И улыбка.
Точно такая, как на мальчишеском фото.

Да, особенно бесило, когда он улыбался. Всегда в этот момент скажет что-нибудь этакое – точно серпом по яйцам.
Не давала ему лёжа – никогда. Визжала, царапалась, кусалась больно. Однажды до мяса прокусила ему плечо.
Ей почему-то нравилось его ненавидеть. Возбуждало, что ли … Он это кожей чувствовал, хоть и не понимал.
Последние полгода она вообще перестала с ним спать. Сделает дело (в основном, орально, тут этой суке равных нет и не будет) и сразу же в свою спальню. И запрется изнутри. А когда он поинтересовался – почему, с удовольствием объяснила, что трахаться с ним пока ещё можно, да и то – не фонтан, а спать – разве что в бронированном противогазе …
Мало того, что он храпит, как целое паровозное депо, так ещё и воздух портит всю ночь со страшной силой.
Он ничего тогда не сказал, только малиново залился краской. Но больше ни с кем не спал. Если имел — только днем и по быстрому. Да и хотелось все меньше, честно говоря.
Он вообще, последнее время устал.
Очень.
Очень …
Он стал расшнуровывать ботинки. Снял и поставил у кровати.
Лег поверх покрывала на пружинистую кровать с панцирной сеткой.

- Галь, я спать очень хочу. Ты лучше иди к соседке, заночуй.
- Так она уже легла. – Галя села рядом. – Сам же не пустил.
- Тогда ложись. А я встану. Я лучше всю ночь в кресле посижу.
- А если я рядом лягу? Только раздеваться не буду …
Если она рядом, он точно не заснет … Можно не бояться.
Он положил голову на подушку. И — точно провалился в вату….

Витек открыл глаза. Горела настольная лампа.
Галя сидела на постели и глядела на него, почти не мигая.
- Ты спи …Зачем проснулся? – спросила она шепотом.
Блин, неужели заснул …
Ну, зачем?!
- Что ты на меня так смотришь? – не выдержал он
- Ты такой красивый … — сказала она шепотом. – Я в жизни таких не видела. Ты, правда, очень красивый … Как в кино. И глаза – ясные-ясные, точно ручей на солнце.

Он прижал её к себе, к вдруг бешено застучавшему сердцу — мягкую, горячую …
Как хлебушек.
Как щенок.
- Я, наверное, храпел, потому и не спишь …
- Нет, — удивилась она, — ты очень тихо лежал. Только плямкал иногда губами во сне, как малыш. Да, и ещё один раз простонал, точно от боли. И лицо стало такое … страдающее. Я подумала – это, наверное, война, тебе война снится … Я её очень боюсь. Вдруг опять, без объявления …
- Ты что? Мы же их победили …
- А как же американцы? – напомнила Галя. – Они лучше, что ли? Напали же на Корею.
- Не будет войны — в ближайшие сорок лет.
- Ты-то откуда знаешь?
-Знаю! Я всё знаю …

Не будет войны.
И Гагарин в космос полетит. И другие тоже. А потом — Чернобыль. И очень большой капец …
Сколько ему будет в девяносто пятом? Если сейчас 28?
И что, его сын тоже поедет на стрелку?!
Двое пацанов. Хорошо, чтобы сразу двойня. Русые, как он. А дочура – каштановая, как Галчонок.
Он точно сердцем чувствовал этот её страх. И не знал, как успокоить.
- Давай потанцуем, — предложил он, — даже без музыки …
Ему-то сейчас было легко. Гора с плеч …
Он так и думал – Светка про него эту ерунду придумала.
Злая дура …
Откуда в ней столько злобы?!
Почему, вообще, все люди такие злые …

Он отставил стул в сторону. Вышел с Галей на освободившийся пятачок.
Танцевать он не умел. Просто обняв её за плечи, медленно развернул — а потом повел обратно. И снова прижал к себе.
- Чего-то мы не танцуем? – улыбнулась Галя.
Он замотал головой. И вдруг обнял её, крепко-крепко. Носом уткнулся в её макушку.
Еле справившись с горячей, звериной волной от паха до самой глотки.
И снова повел её в танце.
- А я вспомнила …Постой!
- Чего?
- Я все думала, где тебя раньше видела? Ещё когда ты на танцах ко мне подошел. Ты на Джека Лондона похож! Просто копия.
- На кого?
- На Джека Лондона, — повторила она тише. — Это мой любимый писатель. Я все его книжки прочла, по второму разу. У тебя и глаза такие, и улыбка …

Он вспомнил. Индейцы. Бродяги Севера. «Белый клык» он в десять лет смотрел по телеку, смотрел и плакал. И сейчас бы, наверное, тоже.

- Ты так говоришь, будто с ним целовалась…
- Не смейся. Я завтра книжку в библиотеке возьму с его портретом и покажу – сам удивишься, до чего похож. У него была очень трагическая судьба.
- У меня тоже … ухмыльнулся он.
- Тоже сравнил. Он жил при капитализме …
«Я тоже жил … при капитализме, блядь …»
- И умер молодым … И красивым. – Она осторожно, одним пальцем тронула прядь у него на лбу.
- Во сколько?
- Что – во сколько?
- Сколько лет ему было?
- Не знаю … — У Гали смешно зашевелились брови. – Наверное, за тридцать. В общем, молодым. А ты не умрешь …
- Ты уверена?
- Конечно. Сам же сказал – войны не будет. А со здоровьем у тебя, вроде бы, все в порядке.

- Ну, да. Разве что обожрусь до смерти …
«Или переебусь», добавил он мысленно. Если до неё дорвется, уж точно …
Неужели это случится когда-нибудь?!
- А ты учишься? Или работаешь?
- Учусь в педтехникуме, на педагога начальных классов. На вечернем. А днем в школьной библиотеке работаю …
- Так что, я тебя завтра целый день не увижу?!
- До вечера.
- Зачем тебе работать? У тебя что, дети по лавкам плачут? Галь, не ходи утром никуда! Скажешь – заболела … Я очень тебя прошу … Я тебя не выпущу отсюда, вот и всё!
- Ты что – очумел?! – Галя вырвала руки из его рук, заложила за спину. – Тебе завтра с утра в милицию идти. Лучше сейчас пиши заявленье. Я вообще не понимаю, как можно паспорт с документами потерять, да ещё на вокзале … Дурной совсем! У тебя на сколько дней командировка?
Он вдруг вспомнил то, что словно из головы вылетело….

Валерка — с братанами или без.
Место встречи….на которое не явился.
Скрылся, исчез.
Испугался?
- Блядь … — сказал он сквозь зубы. – Ой, ну и бля-адь ..
И грохнул кулаком по столу. Что есть силы.

Он не понял. Почему так тихо?
Галя смотрела на него.
- Я? – спросила она, одними губами, с каким-то детским удивленьем, даже без всякой обиды.
- Нет, конечно. Не ты …Галь, ты что?!
Он взял её руку, с большой теплой ладонью и толстоватыми пальцами, прижал к губам. После чего расцеловал каждый палец. А потом лизнул её ладонь, языком чувствуя потную соль.
Потом нагнулся и поцеловал её колено под синей плотной юбкой.
- Ты что, совсем?! Витюша, не надо … Я боюсь.
- Не бойся меня. Не надо … Ну, не надо.
- Я не тебя боюсь. Я за тебя. И всё время теперь буду бояться. Ты что, ревешь, что ли …
Он что-то промычал, замотав головой.

- А почему у меня пальцы мокрые?

Он отпустил её, лег животом на кровать, уткнувшись лицом в подушку.
Он чувствовал её руку, две руки – на спине, на затылке, на макушке, гладят, гладят и гладят его без конца. И уже ревел в голос, подвывая, чувствуя, как наволочка под лицом становится всё мокрей.
Он не хотел от неё уходить.
А как же — там?
Пусть так и думают, что он — слизь?
На стрелку не явился? И вообще, сбежал …
Всех кинул. И фирму накануне аудита. И ребят. Не друзей, нет – соратников, компаньонов, штат.
Всех, кому он деньги платил.
За кого был в ответе.
Он. Никогда. Так. Не. Поступал.
НИКОГДА, НИ С КЕМ.

Он снова увидел фуру – белую, как айсберг. Точно в замедленном кино. Даже если «Икарус» врежется в такую хрень– вряд ли кто уцелеет.
Не то, что БМВ.
Так может он там и остался? В смысле, его телесная оболочка, в самом неприглядном виде? А здесь его, типа – клон?
Может, вообще, люди попадают после смерти – в будущее или прошлое?
Не все, но некоторые?
Может он здесь – а там его уже похоронили? Под плитой с толстыми цепями.
И бюст поставили. Противно, конечно.
Но в данной ситуации, пожалуй, самое лучшее

Его разбудил крик петуха – недалеко отсюда, точно на соседней улице.
И тут же громко залаял пес.
Витек открыл глаза. Он был укрыт покрывалом – легким, пикейным, с какими-то языкастыми цветами. И без ботинок.
Его серый пиджак висел на деревянных плечиках. Ботинки стояли ровненько у кровати.
Она даже ботинки с него сняла. А он и не прочухался.
За окном занимался рассвет. За тюлевыми шторками, за стеклами, отмытыми до блеска.
Рассвет на московской окраине, за 16 лет до его рожденья….
Где-то здесь, далеко или близко, жили люди, давшие ему жизнь.
И были, скорей всего, ещё незнакомы друг с другом.
Гали в комнате не было. Неужели пошла к соседке, среди ночи ?
Живот бурчал, как всегда, злой и голодный, со сна. Витек его погладил и прошел на кухню. Все было перемыто, посуда поставлена в шкафчик. На столе ни крошки. Он заглянул в хлебницу – пусто.
За кухней была ещё комнатка, маленькая, как шкаф.
Галя спала на коврике, на постеленном сверху байковом покрывале, накрывшись зимним пальто.
Юбку с кофточкой она сняла, халатик с короткими рукавами, сатиновый в горошек был ей, как будто мал. Одна пластмассовая белая пуговица расстегнулась.
Прямо на груди.
.
Он сел рядом, на пол, внимательно разглядывая и прядь на полненькой щеке, и полуоткрытый рот с набежавшей слюнкой, и особенно – обтянутую сатином большую грудь без лифчика.
От Гали тянуло теплом. Как от теплого хлеба, на расстоянии. Он коснулся её плеча и тут же отдернул.
И вообще, встал – тяжело дыша, прислонился к стене, чувствуя липкую тесноту в трусах. И даже сладковатый запах спермы вокруг себя. Рубашка тоже взмокла.
Он стал вспоминать. Когда в последний раз кого-то лишал невинности. Получалось, что никогда. Даже не знал, как это бывает. Все были опытными, даже его первая, девятиклассница …
Он знал – если возьмет её на руки, чтоб перенести на кровать, то уже не сможет остановиться… Даже если она будет кричать, отбиваться, царапаться. Даже если выставит его потом.
Выставит – так выставит. Внезапно охватила злость. Ну, и ладно. И получше есть. Вон какие ляли ходят по улицам.
Стоило только это представить – и стало холодно. Понял, что не надо больше ему никого. Никакой ляли.
Нужна только эта целка, при том ещё ебанутая на всю голову. Способная постороннего мужика среди ночи привести к себе домой — точно котенка бездомного на улице нашла. И теперь, чтоб не побеспокоить его распрекрасное высочество лежит на драном коврике, свернувшись калачиком, как песик.
И потом – он дал слово. Чуть не забыл …
Он пощекотал её пальцем по щеке.
Она открыла глаза и посмотрела. Сначала – испуганно, потом – радостно.
- Родной, — Витек пальцем тронул её подбородок, — перебирайся на кровать, пока после меня не остыло. А я схожу, пройдусь. Ненадолго.
- Зачем?
- Да так, надо мне.
- А-а … Там уборная деревянная, на дворе – общая, на два дома. А если помыться – баня есть. А так – я воду в тазу согрею на печке.
Витек кивнул. Вспомнилась джакузи в пять метров и японский унитаз с подогревом. Впрочем, как ни странно, без особой тоски.
Он вышел на крыльцо. Трудно поверить было, что это Москва. И воздух был чистый, как в деревне.
Витек нашел деревянную будку на четыре очка. С наслаждением облегчился, подтеревшись нарезанной аккуратными прямоугольничками газеткой, наколотой на гвоздь. Остановившись у железной водокачки посреди улицы, снял рубашку, подставил голову и плечи под ледяную струю, прополоскал рот, так, что заломило зубы. И пошел дальше, к ближним домам с огородами, медленно обсыхая на солнце.
Оно только поднималось – над деревянными домами с наличниками, сараями и огородами и над еле видным отсюда Лефортовским парком.
«Утро красит нежным светом, — вспомнилось ему – стишок из учебника,- стены древнего Кремля»…
Нежным светом красило – лефортовские дома и крыши, ближнюю улицу, мощеную брусчаткой, новые, построенные немецкими военнопленными дома на Госпитальном валу, невидные отсюда казармы и крышу Лефортовской тюрьмы. А внизу, за домами с огородами блестела река – Москва или Яуза. Небо над головой было синее, без единого облачка.
Небо Москвы 1950 года.
Витек набросил на чистое тело рубашку, несвежую, пахнущую потом, c ещё невыветрившимся запахом воды «Moskhino».
На косогоре стояло дерево, толстый и большой дуб. Как стоял здесь, наверное, и сто лет назад. Витек прислонился к дереву, спиной чувствуя шершавую теплую кору. Ветер шелохнул вихор на его макушке.
Начиналась новая жизнь.
Он чувствовал – все будет ОК, как по маслу. Сложится паззл. Вполне возможно, что есть и тезка такой, и однофамилец. И вообще, какая у них там информационная база, компов ещё нет, документы в машбюро машинистка печатает. Прорвемся! Получит паспорт, устроится на работу в Москве. Такую, чтоб над душой никто не стоял. Лучше, шофером. Грузчиком тоже можно, на крайний случай. И будет поступать в институт, на вечернее. В любой технический вуз, в МАИ, в МЭИ или в Бауманку, как ещё в той жизни хотел. Ещё не поздно. А дальше … Голова есть, руки на месте. Можно стать крупным руководителем, типа директором завода, или конструкторского бюро. Летчиком, блин, уже не возьмут – старый слишком. Жаль, конечно, что время не самое лучшее, Сталин у власти, всюду его портреты, люди в лагерях.
Что ж, зато не война. А Сталин – у Галочки вон тоже его портрет висит над комодом. Не всех же это коснулось …
Зато потом все понемногу наладится, жить легче станет, Гагарин в космос полетит. Ни хрена себе, и он, значит, будет в апреле на Красной площади вместе со всею Москвой встречать первого космонавта?! С Галочкой под руку …
При мысли о ней даже в животе заболело, от любви и ещё чего-то такого, что не умещалось в слова, в бумажные коробочки и скорлупки слов, и вполне могло без них обойтись, существуя само по себе.
Он, типа, любил сейчас — всех на свете. Всех до единого. И каждого, конкретно. И мошку, чуть не залетевшую в нос. И велосипедиста в светлой рубашке там, внизу, махонького, как комар. И безногого, спутавшего его с другом, убитым на войне. И контролершу, пропустившую его без билета в пригородном автобусе. Он бы за них за всех на фронте погиб. Жаль, что не вышло. Миру, подарившему её, как на ладони, хотелось отплатить – сейчас и немедленно. Хоть чем-нибудь …
Он вынул из кармана голдовую цепь и повесил на ветку – так, чтоб было видно издалека. Пусть найдет кто-нибудь. Настоящее, 905-й пробы.
Сдаст государству, получит вознаграждение. А если и возьмет себе – на здоровье. На счастье. И себе, и детям, и внукам. Это ведь не клад утаить, или ещё что-нибудь. Это от него, Вити Малышева.
Из будущего, хоть и не самого светлого.
Какое есть.
Последний год был самым херовым в его жизни.
Несмотря на то, что круто вырвался вперед, на зависть очень многим. Но когда узнал про Валерку …
Другие – хер с ними. А здесь — мир точно перевернулся. Это же Валерка хотел его убить. Чужими руками …
Он никогда не понимал, что другой человек может быть хуже, чем он сам, умом понимал, но фантазии не хватало…
Оказывается, не только любви нет, её в кино и книгах придумали, но ещё и дружбы.
Ему в таком мире было делать нечего.
Дни, когда ничего не хотелось, дни на автопилоте сменялись тоской – черной, страшной. Середины не было. И выхода тоже. Уйти в запой он не мог. Нет, трезвенником не был, наоборот, мог здорово расслабиться на досуге, но – только в компании. Потому что однажды, в 15 лет, непонятно с какого хрена самому себе дал честное слово, что в одиночку бухать не будет. Никогда. Может, потому что чувствовал – это его самое слабое место …
Сейчас беречь себя не имело смысла. Но он же ДАЛ СЛОВО …
А видеть не хотелось никого. Даже голоса с улицы слышать.
Он стал жрать в одиночку.
Вечерами, а то и на два или три дня срывался в обжорство, как в запой. Весь запас, что приходящая домработница закупала на неделю, уничтожал за вечер, потом заказывал пиццу, десять штук. Ел и не мог остановиться. Заливая всё это кока-колой или банками сгущенки, которую с детства любил, сгущенка всегда была в холодильнике. Нажирался до тошноты, до хрипа, потом блевал, не спуская воду, пачкая брюки и рубашку, потом опять жрал. Точно на спор или кому-то назло, до колик, до судорог. Однажды и вправду, едва не умер, но врача вызывать не стал – стыдно. Никому не говорил об этом, даже Светка не знала (да они тогда и жить стали врозь). Но остановиться не мог. Странно, что вроде бы и не поправился, даже намека на брюхо не появилось, но если ещё полгода такой жизни … Впрочем, вряд ли успеет в толстяка превратиться – ещё немного, и дозреет, наберется духу, чтоб запереться в пустой квартире с «Макаровым» в обнимку.
И мир разлетится в клочья, а мозги по комнате.
Он вспомнил это всё, и стало жутко. А вдруг опять заберут ТУДА? Не надо, точно взмолился он этой неведомой Силе – ну, пожалуйста …
Пусть хоть Сталин, хоть Брежнев, хоть лысый хрен, не в этом дело. Галчонок здесь, вот что главное.
А без неё – смерть…
Цепочка качалась на ветке.
«Златая цепь на дубе том», — догадался Витек. А котяра где?
Только он это подумал – маленький котейко, зеленоватый в полосу, юркий, как ящерица, ползком-ползком забрался по стволу.
Сел на ветку, где висела голдовая цепь.
И стал умывать лапой треугольное лицо.
Пушкин написал – и сбылось в 1950-м году.
Вначале было эхо. Потом появился голос. А уже потом — человек.
Ему вдруг показалось, что он ВСЁ понял.
Всё до последнего.
Нет времени. Его вообще нет. Люди придумали слова. И стрелки на часах. И сами часы. При чем тут время…
А на самом деле всё одновременно. Все до единого.
Стало страшно, а вдруг Галочкиного дома уже нет? Или ещё нет?
И её тоже? А вдруг она ещё не родилась? Или …
Неужели она тоже умрет… как все?
Он этого не мог представить. И не хотел представлять.
Потому и пошел быстрым шагом, почти бегом к деревянному дому слева от водокачки.
Дом был на месте.
На печке грелся таз с горячей водой.
Галя, стоя у зеркала в том же халате, завивала волосы.
На железные щипцы — пассатижи, то и дело прикладывая их к печке.
Увидя его, ойкнула, щипцы бросила на стол, прикрыв их какой-то тряпочкой.
Витек засмеялся – полголовы были в локонах, половина торчали, как перышки.
Галчонок мой …
И больше ничей! Иначе убью на месте.
А потом себя …разумеется. Как же после этого жить?
- Я воду нагрела, сейчас помоешься … — Она подошла к нему, быстро, коротко тронула плечо, потом провела по щеке – всё робко. – Тебе и побриться надо …
-Ну, да … — он провел по подбородку, точно, сутки не брился. И, между прочим, сутки не курил. И не хотелось, только сейчас об этом вспомнил, точно и не курил никогда. — Ладно, в городе побреюсь. Между прочим, кушать охота. Неужели я всё вчера сожрал?
- Я как раз в продмаг собиралась идти, — заторопилась она, – пока очередь не набежала …
- Не надо. Я в городе поем. А вечером в ресторан закатимся, какой ты захочешь … В «Метрополь»! Командировочные у меня остались, бумажник с собой, в кармане был. Что, даже молочка нет?
- Будет! – обрадовалась Галя. – С утра молочница ходит по дворам, сюда должна скоро подойти. Деревенское, почти парное. Я двухлитровый бидон возьму.
- Вот я весь его и выпью, — пообещал Витек, — тебе чуть-чуть оставлю, на донце.

Галя подошла к нему, прижалась к его плечу. Потом осторожно потрогала мощный бицепс под рубашкой. И тут же отдернула руку. Чего ж она такая робкая …
- Да щупай смелее! – не выдержал он. – Как ты думаешь, если меня зарезать, много мяса получится?
- Полоумный! – она не отшатнулась, наоборот, ещё крепче прижалась к нему. Потом, точно оберегая, сомкнула руки на его спине, между лопаток. – Не говори такое никогда! И вообще …
- Что – вообще?
Вместо ответа она уткнулась ему в грудь, часто дыша. Он поднял её за подбородок. Глаза, карие, чуть раскосые, глядели ему в лицо, точно слезясь от солнца.
С минуту он растерянно смотрел в них, точно не мог поверить, потом крепко её стиснув, прижал к себе, ткнулся губами в горячую щеку, потом раздвинул языком мягкие губы. Она не сопротивлялась, неумело, неловко целовала в ответ, мокрыми губами, только дышала все чаще, и стала очень горячая, будто поднялась температура.
В дверь постучали, а они всё целовались и целовались, точно не слышали.
- Вот и молоко пришло, — пробормотал Витек, облизывая распухшие губы.
- Что-то рано сегодня …- Галя, вся красная, поправила волосы, обдернула задравшийся халатик.
Раздался ещё стук, громкий, напористый, точно сапогами в дверь. Молочница так стучать не могла.
- Может, из пожарной охраны …- Галя оглянулась, робко, потом пошла к двери.
Стучали уже несколько человек, слышались голоса, все мужские …
Витек вдруг понял – кто бы это ни был, это за ним.
По его душу.
Он надел пиджак и вместе с Галей пошел к двери.