дважды Гумберт : Искусственные

1.
После конца света европейское летоисчисление сохранили. И это было нормально. Время замерло как вкопанное. Заикнулось, нашло на камень. А помыкавшись, оно заскользило снова с этого самого места своего безвременного препинания.
Все люди умерли мгновенно и без мучений. И в этом тоже была своя гадкая справедливость. Все, как один, оказались рядовые смерти, равновелики. Но далеко не всех воскресили существа, которые снова толкнули маятник жизни. Для этих существ, по их наущению, я и составляю эти заметки. А посвящаю я свои записи неподдельным людям, которые навсегда остались на том берегу, за бортом, в своей завершенной истории.
Меня клонировали 15 августа 20… года. Я артефакт. Долго я ни о чем не думал, ничего не старался понять и ничему не удивлялся. Просто подчинялся коротким командам. Eat, shit, drink, piss, sleep – из молодильного вакуума всплывали крошеные зеленые черви со смыслом. Словно без этих подсказок мой организм рассыпался бы, как наборный. Вязкая ароматная кашица, шарики клейстера, чистая вода. Да, конечно, еще было зрелище. Я принимал в нем участие. Это был один и тот же насыщенный и убедительный кошмарный сон. Виделось, что нахожусь я в нескучном раю. И там встречаюсь с какими-то презабавными личностями. Просыпаться от этого не хотелось. Связный сериал, что-то из смерти, но отличное от нее. Прокладка, надстройка над бездной.
С самого начала я знаю, что всё бесповоротно потеряно, как для меня, так и для всех прочих людей. Меня взяли, вынули из ничего ради какого-то научно-фантастического эксперимента. Я чёрствый, нелюбознательный, самодовольный, противный, как подопытный кролик. От всей канители прожитых лет остались, пошли в новый цикл только выборочные детские воспоминания, несколько вспышек подлинности. Вся моя жизнь пошла в корзину. И это нормально.
Я не делал то, что можно не делать. Но однажды у меня появился этот жирный кружок с надписью *встань внутрь*, и тело мое стало чесаться. Пришлось подчиниться. Встав в кружок, я оказался выведенным на прогулку. Там я увидел других клонов, своих собратьев. Все они были унылые, хотя там, где я оказался, было светло и вольготно. Еще они казались грязными, хотя на них так же, как и на мне, было чистое шерстяное белье и тренировочные костюмы. Может, потому что они, словно дразня друг друга, без конца чухались и чесались. На прогулке можно было ходить, а можно было сидеть. В основном, все сидели на полу в стороне друг от друга и напряженно смотрели в высокую сплошную стену. Иногда кто-то выл песню. Помещение шириной и высотой метров в тридцать представляло собой бесконечную галерею, трубу с тихим ветром. Я пошел направо и шел до тех пор, пока не устал. В следующий раз я пошел налево. Было ясно, что направление здесь ничего не решает. Потому как никуда уйти отсюда я не мог, и заблудиться тоже не мог. Жирный кружок-интерфейс тащился за мной, точно ручная скотинка.
Я не замечал бы эти бессмысленные выходки, если бы и дальше мог прятаться в развлечение сна. Но химический состав атмосферы слегка изменился, и видения прекратились. Теперь после приема пищи я спал как убитый, под однообразный мягкий, малиновый перезвон. В нагрузку к болезненной заторможенности и скотскому тщеславию, которое присуще всем клонам, добавилась человеческая скука. Эта гремучая смесь вынудила меня искать компанию.
Общение в среде клонов – явление сугубо вынужденное, то есть, добровольное. Многие предпочитают носиться сломя голову – бегут, бегут, с дребезжащим рычанием, пока не выбиваются из сил. Таких называют *бегунками*. Иные вписывают в свой кружок знак рыбы – отстаньте, мол, все, я холодная глубоководная рыбина. *Рыбаки* — самый отчаянный народ. Но большинство, как и я, предпочитают создавать ячейки. В них от пяти до восьми человек, больше я не встречал. По какой-то причине интеграция дальше не продвигается, и между отдельными ячейками пролегают прямо-таки космические бездны. Всё общение сосредоточено внутри круга, в *сердечнике*.
Поначалу я был бегунком и как-то раз налетел на одну девушку. Вместе мы засекли время на наших наручных хронометрах и посмотрели друг другу в глаза. Я догадался, что ее зовут Ясина, а она прочитала мое имя – Карим. У Ясины был большой рот и растопыренные ресницы. Рядом с ней я почувствовал аналог любовного воспламенения. Мой кружок, жирный, нелепый, жадно схватил и умял ее изящную искривленную лодочку. Ясина вскрикнула, толкнула меня в грудь и расплакалась. Так она стала моей бэби.
Ясина жила в Западной Германии, работала служанкой, официанткой, снималась в порно. Умерла она в 1984 году от передозировки героином. В отличие от меня, она хорошо помнила и глубоко представляла свою взрослую жизнь. Но помнила только с той точки, как потеряла невинность. У нее было множество встреч и романов. Она занималась любовью самозабвенно и постоянно. Смерть не уничтожила в ней память о моментах любви, но, напротив, придала этой памяти качество документа. В общем, ее было интересно послушать. Она рисовала мир, совершенно мне чуждый, и, в то же время, завораживающий, обволакивающий. Если в ней и был порок, то мой взгляд проходил сквозь него, не встречая сопротивления. Вся пошлость, вся нужда ее жизни отпала. Осталась формула авантюры. Чистый слепой порыв. Голые ощущения. Ясина была помнящей кожей, кладезем ощущений.
- А ты? Что помнишь ты? – дерзко спросила она, словно ждала чего-то взамен.
- Несколько хрупких моментов из детства, — ответил я.
- Например?
- Например, какие-то разрозненные вещи. Швейную машинку *Зингер* моей бабушки.
Подшивку *Футбол-Хоккей* за 1984 год.
- Это год моей смерти, — напомнила Ясина.
- Я хорошо помню, как мы с отцом и матерью смотрели московскую Олимпиаду по телевизору *Рубин*. Легкая атлетика, плавание, штанга. Стояли такие темные душные ночи, и окно было распахнуто настежь. Азарт борьбы, расходящийся от центральной арены по всей необъятной державе. Победы советских спортсменов, гордость, патриотизм. Моя семья ютились в маленькой комнатке, рядом спала сестра, которой было полгода. Мы смотрели в магический кристалл и болели тихо, просветленно, искренно. А потом Мишка улетел навсегда.
Ясина слушала меня, приоткрыв рот, словно я раскрывал какую-то необычайную тайну. А между тем, ее трепещущие ресницы сканировали мою память, недоверчиво рылись в ее пустоте.
- Ну, расскажи мне, как ты в первый раз поцеловался? Ты же помнишь, я вижу.
Не знаю, что во мне привлекло Ясину. Детская горстка воспоминаний была ничто в сравнении с ее человеческой комедией.
- Это хуйня, Ясина. Странная наша ничья. Видишь – цветет калина? И сапоги у ручья? Стукнулся пыром ножик. Сердце, луна, уволь. Больше ничто не сможет нам причинить боль.
Таня и Медея умерли в один час в разных частях света. Может быть, поэтому они здесь сошлись и подружились. Медея, маленькая негритянка, пряничная колдунья, много лет заведовала специями на кухне у одного чернушного диктатора. Но однажды хозяин недооценил ее кулинарное решение. И Медея была вынуждена принять яд – болотную африканскую жвачку, от которого ее тело быстро распухло и разложилось. Таня, высокая, мосластая, беломраморная, с рифленым плоским животом. Даже по копии видно, что от природы к ней перешел бескомпромиссный, взрывной характер. Там, вдали, она была успешная небожительница, бабочка-переполох. Своим отточенным мужским умом она раскромсала жизни многим великим людям. Собственно, в этом и была главная ее страсть – выставлять мужчин идиотами, недорослями, животными. *Лишать отдушки*, как она сама говорила. Вычурная малахитовая сыпь украшала нежное лицо Татьяны, на котором все было крупное — глаза, рот, скулы и нос. Умерла она молодой, задохнувшись от зловония денег. Таня переборщила с райской пылью и перепутала икону с окном.
Медея и Таня притянулись к нашей паре. Они были ртом и носом, привнесли в наш обиход вкусы и запахи с того, нынче уж, света. А потом появился Пётр. Подошел и просто спросил:
- Возьмете меня в свою бригаду? В люди хочу.
И в жизни своей, и здесь, на выселках, Пётр Ухов был одиночка, настоящий рыбак, тот, про кого там говорили — *похуй мороз*. Он прожил жизнь трудную, страшную, но счастливую. Пел песни, что-то мастерил из дерева умными руками, родил стране детей. Он застал недолгий расцвет русской деревни, зорьку сказочной прибыли, упоительной небыли. В 1970 году Пётр выпил две бутылки водки и упал в хрустальную лунную ночь, проверяя крючки на налимов. И хотя это произошло еще до того, как я родился, Пётр знал о конце света значительно больше моего. Энциклопедист конца света, он брал свои знания прямо из мрачных глубин своего существа. Его изощренный слух улавливал вездесущие колебания потустороннего мира. Да, он внимал мёртвым. Нам, конечно же, было интересно узнать, как и почему погибло всё человечество, включая украинцев и пигмеев.
- Точно лампочка перегорела. А может, ее скрутили, — рассказывал он, прядая большими ушами. – Бах – и всё. Ужас людей был настолько велик, что повышибало предохранители. Карим, ты один среди нас, кто мог дожить до конца света. Неужели, ничего не помнишь?
При жизни Пётр работал электриком. Держал на себе целый район.
- Ничего, — ответил я. – Думаю, так оно всё и было, как ты говоришь. Наверно, конец света – это не то, из чего можно сделать историю.
- Люди говорят, — произнес он со значением и кивнул. – Был писатель один. Фантаст. Он придумал такую историю. Что из глубин космоса прилетел некий фотограф. Сфотографировал Землю с поверхности Луны. И Земля исчезла. Может быть, этот писатель и накликал беду?
- Всё может быть, — согласился я. – А что еще говорят люди?
- Еще говорят, что конец света могли сотворить гуманоиды из будущего. Из самого светлого, лучезарного будущего человечества, — заговорщицким шепотом сообщил Пётр.
- А им-то зачем? – спросила Татьяна Носова.
- Из логики, нам неведомой. По технологии экзальтации абсолютного духа. Чтобы отсечь все дурные хвосты, — ответил Пётр. – А нас, самых лучших и свеженьких, они приберегли для чего-то еще. Нам уже не понять их науки.
Пётр, в народной своей простоте, излишне близко подошел к истине. А кроме того, он во множестве знал и умел исполнять задушевные песни. Его синтетический, сам себе подпевающий голос задевал в душе какие-то басовые струны.
- А ты-то как сам считаешь? – почесалась Ясина.
Пётр не хотел рассказывать нам всей правды. Но, в конце концов, ему пришлось выложиться.
- Мир, в котором мы жили, — торжественно произнес, почти пропел он, — придумал Яшка-шткукарь из Черткова. Этот мир просуществовал около сотни лет, но на большее просто не был рассчитан. Ведь он был обманкой.
Правда оглушила нас на некоторое время. Девушки стали плакать и обниматься.
- Ну, не грустите, девушки, — стал упрашивать Пётр. – Эх, потешить бы водочкой сердце молодецкое! Нам еще очень повезло, что мы жили в обманке. А ведь, кроме обманок, бывают еще пустышки, трухляшки, гнилушки, тухляшки.
- А почему тогда нас клонировали? – спросил я. – Именно нас?
Все посмотрели на меня так, точно я сам знал ответ на этот вопрос. У всех у нас было нечто общее. Ясина сидела на героине. Медея была знаток природных ядов. Нос Татьяны завьюжил немало розоватого порошка. А что употреблял я?
- Мы что – все конченые наркоманы? – в изумлении переспросил я и оглянулся на другие, параллельные звёздочки.
- Ой, цветет калина в поле у ручья, — затянула Татьяна чистым замогильным голосом.
Все подхватили. Мы очень любим петь.
Наша *звёздочка* сформировалась 22 января 20… года в 6.30 утра. Мы сели в кружок, взялись за руки и совместили свои интерфейсы с центром круга.
2.
Однажды Пётр посмотрел на свои большие залихватские руки и сказал:
- Работать хочется. Не могу я без работы. Зачахну.
- А мне бы – всё ничего, да еда эта надоела кукольная. И пахнет здесь, как в общественной клинике, — подхватила Татьяна. – Те, кто это всё нам устроил, ни в грош нас не ценят как потребителей.
- Да и тела у нас какие-то странные. Словно они не из плоти, а из какого-то заменителя, — Ясина обратила внимание на свою развитую мускулатуру. – Я люблю Карима и люблю Петра. Но мне совсем не хочется заниматься с ними любовью.
- Да какая уж тут любовь? Чесотка одна, — подтвердила Татьяна.
- Мы все умрем? – проникновенно спросила Медея, и мы призадумались. Бонусная наша жизнь была крайне бедна на впечатления, мы были клоны, но жить-то хотелось по-прежнему.
Все снова посмотрели на меня, словно я таю что-то важное, ключевое. Словно мои новые друзья ждут от меня успокоительного. Я должен был сделать честные комиссарские глаза и утвердить: *Нет, мы больше не умрем*. Но отчего-то мне было понятно, что никто нас вторично клонировать не собирается.
- У меня нет для вас радости, — сказал я.
- А ты пошукай в себе, покопайся, — хитро прищурился Пётр. – Хорошо сидим, основательно. Только этого мало. Давай, посмотри получше. Может, ты по сусекам скребешь, а каравай на столе да на красной скатерти дышит?
- Вы бывали в Африке? – неожиданно спросила Медея. – Никто не бывал в Африке. Та Африка, куда можно было приехать из других частей света, была настоящая только наполовину. Настоящая Африка, не визитная, внутренняя, она была для своих. Редко кто в ней бывал, а кто в ней побывал, тот уже не возвращался. Она необъятная, неисчерпаемая, девственная, в нее нужно уходить без оглядки. Была в нашем племени особая порода людей. Пионеры. Они уходили жить в эту настоящую черную африканскую глушь насовсем, переселялись туда, где не было плотин и тракторов, пороха и антибиотиков. Уходили, как правило, ночью, по пять человек. Три женщины и двое мужчин. И зачинали там новый народ.
- Новый народ – это звучит, — высказалась Ясина. – Все наши органы, вроде бы, функционируют. Я надеюсь на это, — она сунула руку себе между ног.
- Только не думаю я, что нас воскресили для размножения, — невесело усмехнулся Пётр. – Скорее всего, для чего-то другого. Для какой-то бесстрашной науки.
- А что говорят люди? – спросил я.
- Люди говорят, что нас будут судить. Взвешивать на чутких весах добро и зло, которое мы совершили. А потом, по приговору, множество раз запытывать до смерти.
- Ерунда, — дрогнув голосом, возразила Татьяна. – Мы диверсанты, подрывная команда. Люди из будущего зашлют нас в наше время, чтобы мы выполняли боевые задачи.
- Что вы хотите услышать от меня, друзья мои? – воскликнул я, ударив себя в грудь. – Да, мы не избранные. Мы великие грешники. И выхода отсюда, по всей видимости, нет. Я вижу только гигантскую конструкцию, которая висит на окраине вселенной, посреди беспросветного мрака. Она похожа на замкнутую трубку, змеевик. Вполне возможно, что она – своего рода кубышка, в которой мы вызреваем для высадки. Но там, куда мы предназначены, будет, точно, не сладко. Там мы будем и размножаться, и убивать. Нам предстоит совершить искупительный подвиг, чтобы снова вернуться в порядочное общество. Я видел сны, и могу сказать, что такое справедливое и духовное общество существует. Но далеко. Как раз где-то через всю вселенную.
- Может, наша звёздочка должна вызреть? – с надеждой спросила Медея. – Наверно, мы должны еще крепче сплотиться.
- Нет, глупо – сидеть ждать. В хоккейной коробке язя не высидишь, — резонно заметил Пётр. – Вот смотри, Карим. Нас пятеро. Медея права – это доброе, жизнеутверждающее число. В советской школе было ох как не просто получить пятерку. И потом посмотри – пять чувств, пять континентов, пять жизненно важных органов. Пять лучиков у советского знака качества.
- Пять природных стихий. Пять отверстий у женщины, — добавила Ясина.
- Ну, пусть, — сбился Пётр. — И наконец, пять нот.
- Пятница, — сказала Медея. – Мой любимый литературный герой.
- Пять тибетских жемчужин, — сказала Таня.
- Пять колец, — задумчиво произнес я, и тут меня сразила догадка. – Олимпийская символика. Пять переплетенных колец. Нам надо расположить…
Я замолчал. Все уставились на меня, как в телевизор, по которому шла передача из олимпийской Москвы. Через четыре года после московской олимпиады наша сборная из отвращения к капитализму не поехала на Игры в Лос-Анжелос. И умерла Ясина.
- Если отсюда нет выхода, значит, нам остается только одно. Створить себе мир. Вот завтра спозаранку и начнем, помочась. А пока идите спать. И крепко подумайте. Почему вы здесь оказались? Я вижу, каждый из вас что-то скрывает от меня и от коллектива.
Пётр отвел меня в сторонку и прошептал в самую душу:
- Бабы как на подбор. Не могу я, Карим, перед такими бабами голой правдой блеснуть. Ужаснутся!
- Мы не в разведку завтра пойдем, Пётр, — нажал я. – Ты был совестливый человек. Но теперь ты клон, существо другого порядка. Просто перед рывком в неведомое надо очистить душу.
- Эх, хорошо бы глазки промыть, — покладисто вздохнул мой товарищ.
Наутро мы вновь собрались в кружок и после ряда попыток сочли наши окошки наподобие олимпийских колец. Что-то массивно щелкнуло, и прежняя обстановка пропала. А мы остались сидеть одни внутри контрастной световой формы, похожей сразу на клетку и на цветок. И задвигалось что-то вокруг, зашелестело, пронзительно, жалостливо.
- Я немного боюсь, — призналась Ясина. – Я сделала семь абортов. Один раз уже после того, как мой ребенок родился. Я торговала плохим героином, от которого умерло много людей.
- Я готовила человечину своему господину, — потупив взор, тихо молвила негритянка. – Приходилось снимать пробу. Мне, в общем, понравилось, особенно мясо белых обезьян. И еще я иногда забивала сама тех, кто помельче.
- Я, — глухо начал Пётр, — я после великой войны как с ума сошел. Травму мне она нанесла немалую. Женщин я стал убивать. А прежде того, пытал их по-всякому. И в половом смысле тоже. Трупы топил. И никто на меня не подумал.
- У меня, как и у любой другой светской женщины, много скелетов в шкафу, — нехотя сказала Татьяна. – Но мне никого не жалко. Кроме родителей. Я ведь отравила папу и маму. Они были советские затрапезные пуритане, не отпускали меня заграницу. Моя блестящая карьера началась с того, что я продала родительскую квартиру.
- В детстве, — наступила моя очередь, — я случайно стал злым волшебником. В меня вселилось древнее мстительное божество, чьи права ущемили монотеисты. Думаю, что мои злодеяния несметны и безмерно отвратительны. Но я ничего не запомнил. Ведь где-то, на последней стоянке души, я так и остался робким, доверчивым мальчишкой, который однажды в кинотеатре Дворца Энергетиков посмотрел двухсерийный фильм *Сталкер* режиссера Андрея Тарковского.
Груз балласта был сброшен. И сразу мы ощутили невыносимый душевный подъём. Световая структура содрогнулась в стартовом пароксизме. В волнении Пётр закрыл глаза и робко запел гимн коммунистической молодежи.
- Товарищи, — тихо сказал я.
10 мая 20… года наша звёздочка породила новый мир и совершила отчаянный побег из инкубатора клонов. Что поделать, мир у нас получился трухлявый, или трухляшка. Мы назвали его Гринвич. Здесь всё очень зыбко, податливо, смазано, воздух насыщен гнилостными испарениями. Виды удручают своим однообразием. Почва, климат и притяжение таковы, что мы можем ходить только на четвереньках. Но Пётр укрепляет небесный свод, чтоб погасить смертоносные излучения. Медея нашла уже несколько способов изготовить наркотик. Таня увлеченно работает над дизайном всего. Ясина летает, как очумелая божественная муха. Аборигены самодела — гигантские морские чудовища, ходячие секвойи, разумные грозы, человекообразные пауки. Со временем мы собираемся обучить их огню, колесу и любви. Чтоб никогда не прерывалось европейское время.