Ирма : Про дурачка

Ваня – хороший мальчик: он не знает плохих слов, любит папу, маму и сестер. Ваня – скромный мальчик: он никогда не просит новых игрушек. Ваня – добрый мальчик: он отрывает мухам крылышки, когда они уже мертвые. Ваня – красивый мальчик: щедро раздаренная природой максимума прекрасного. Только мама, глядя на Ваню, редко улыбается. Ваня – дурачок. Ваня пускает слюни, смеется над чем-то своим, путает туалет и комнату, проносит ложку мимо рта, не умеет считать до пяти.

- Ма-ма-ааа, — мычит Ваня, мама беззвучно плачет, с упреком смотрит на папу, думает о чем-то страшном. Что-то страшное обретает человеческое обличье, съедает все мечты, поливает их слезами, требует добавки. Мама никогда ему не отказывает. Может быть гораздо хуже – она смирилась с этой мыслью. Оттенки лучшего давно забыты Она знает: это что-то, став человеком, принесет в ее дом зло.

Папа не спешит с работы, забывает свой адрес и телефон. Ноги по инерции переносят его из одного пункта в другой. Папа хмурит брови, сереет лицом, курит на кухне. Он мало говорит, еще меньше делает. Усталость – защитная оболочка. Нейлоновый кокон. Каменный саркофаг, в котором нет грез и разочарований. Пустота – вот к чему стремится папа. Со стороны это невиданная жестокость. Но это только со стороны.

Папа ненавидит маму, мама ненавидит папу, но никто об этом не говорит вслух. Мама прячется за вязанием и книгами. Что она читает неважно, главное — перелистывать страницы. Это сродни медитации.

У папы своя философия – стакан, бутылка и похуизм. Папа не бьет маму, и все равно вся она в синяках. Темно-лиловые следы на коже для нее благодать. О ней не забыли, о ней помнят! Но вместо стигмат оживают развернутые ленты запястий. Долго-долго мама сидит в ванной, ищет выход, которого нет. Потом она слышит голос. Голос учит. Голос приказывает. Голос наставляет. В этом голосе столько любви и понимания. Чтобы ни случилось, мама покорно подставляет вторую щеку. Чужая рука ударяет наотмашь, мама отбрасывает книги и вязание, становится на колени и молит о чуде того, кто стократ слабее ее. Этот кто-то такого не прощает.

«На все моя воля», — говорит новый Понтий Пилат, распиная на кресте старые надежды.

Ночью папа распинает маму. Мама не видит звезд, не видит неба, лишь шершавая простыня натирает спину. Мужчина с небритой щекой, зовущийся мужем учащенно дышит ей в плечо, слюнявит всегда открытые для поцелуя губы. Пробирается в нее угрем. Разряды тока бьют его жилистое и колючее тело. Мама зажимает в зубах край подушки, и все равно ее крик оглушает соседей.

«На все твоя воля», – шепчет мама, перебирая четки своих страданий.

Реальность распинает папу. Жизнь – есть сон, – убеждает себя папа, но никак не может проснуться. Подскакивает нервно на кровати, рядом с ним лежит все та же женщина. Она старше его на тысячу лет. Он помнит ее совсем ребенком, а сейчас она непростительно стара. Ее тщедушная красота вызывает в нем жалость и отвращение. Когда ему особенно гадко, он дарит ей и себе несколько минут забвения. От одиночества это не спасает. Лишь на один детский плач в комнате становится больше.


У Вани есть сестры: существа совершенно непохожие на него. Они обидчивы, ревнивы, а главное – вопиюще некрасивы. Как и все обделенные в чем-то дети, они очень жестоки. Девочки с пышными бантами и в ситцевых платьях дергают брата за руки и ноги, подбрасывают вверх как тряпичную куклу, роняют на пол.

- Эх, Ванька-встанька! — поют они ему, Ваня хохочет – он не понимает, что такое боль. Боль гладит его по усеянной шишками голове, целует в саднящие губы, скалит зубы сестрам, подмигивает папе, утешает маму. Боль благосклонна к каждому. Боль милосердна. Боль учтива. Боль добра.

- Лю-бо-вь – эт-о бо-ль. Бо-ль – эт-о лю-бо-вь. – считалочка в детской игре, пароль между строк в книге мамы, мантра для папы, когда его пальцы, повинуясь странному импульсу, тушат о ладонь окурки.

- Они просто играют, — с умилением смотрит на дочерей мама, когда сложенный вдвое ремень затягивается крепкой удавкой на шее сына. – Это все понарошку. В детях нет зла.

- Девочки выросли, – замечает папа. Старшей уже мало платье и коротки гольфы. Совсем скоро чужой мужчина с небритой щекой, зовущийся мужем, будет распинать ее на простынях. Папа заранее ненавидит его.

Младшая во всем повинуется сестре, но совершенно не слушает родителей. Она жуткая вредина. Ей надоели пластмассовые пупсы и плюшевые зайцы. Подавай – живую игрушку! Поскребыш, шутливо дразнят ее взрослые и смотрят сквозь пальцы на шалости ребенка. Она таскает брата за уши, отвешивает ему звонкие пощечины, кусает за нос, колотит кулачками, топчет кожаными сандалиями.

Каждое утро дети уходят далеко от дома. Ваня бежит вслед за сестрами в лес. Кружится с ними в хороводе. Запутывается в длинной траве. Качается на упругих ветках. Корчит обезьяньи рожицы своему отражению в воде. Девочки хихикают и перешептываются. Придумывают новую забаву: кто больше соберет ягод, того сильнее любят родители. Мама сварит малиновое варенье, папа купит молочный пломбир.

- Знаю я, у меня есть большая семья – папа, мама, Ваня, ты и я, – начинает старшая игру. – Кто меньше малины принесет, того мишка загрызет, – переводит она пальчик с заусеницами с одного игрока на другого. Ваня выбывает первым.

Вечером девочки рисуют на белом чистом листе бумаги такую картину. Мама и папа стоят на берегу коричневой речки, глубокой речки с илистым дном. Их привел сюда Ваня. Он плакал так громко, что проснулись все в доме. Мама бегала по комнатам, долго искала, но Вани нигде не было. Мама тормошила сидящего на стуле папу; папа сжимал в ладонях стакан, пока тот не рассыпался на осколки. Наскоро надевали сестры ситцевые платья, обували туфельки. И вот вчетвером идут они вдоль коричневой речки, слышат – Ваня истошно кричит. Смотрят – никого. Вдруг слышат – Ваня истошно кричит. Смотрят – вокруг никого. Смотрят – это дерево на ветру скрипит. Это, оказывается, дерево так скрипит. Значит, это здесь*, — говорит папа, вырезая из ветки деревянную флейту.


Перифраз текста проекта «Коммунизм» « Однажды иду вдоль коричневой реки...»*