Безнадёгин : Рыляне

Я- рылянин. Нет не в смысле, что я огромная туша с ебалом похожим на сбежавшее из кастрюли тесто и черной грязной щетиной. Нет конечно. Просто я уроженец Рыльска. А все мы жители и уроженцы- рыляне. Так решила Родина, а ее как известно, не выбирают. Нас таких рылян- тысяч пятнадцать, ну это тех кто живет в городке и окрестностях. А так даже поболе. Бля это даже унизительно- рылянин. Ну и похуй
В городе нашем- Рыльске, всегда много интересного- например ничего. Вдалеке от железной дороги, занюханный, избитый город, без боя сдававшийся всем последние лет пятьсот, так и существует в тисках то жары, то холода, то липких, как потная баба, дождей. На гербе, как усмешка- свиное рыло. Пиздец, правда. Да, точно, пиздец.
Пыльные бесконечно пыльные улицы. Пыльные и летом и зимой, когда колючий маленький, как осколки кариеса снег, заваливает собой гололед. И люди пыльные. Пыльные и пьяные. Сколько в детстве я насмотрелся на них.
Помню на нашей теплой кухне бился лбом об пол местный краевед, истово крестился в пьяном угаре и причитал «Прости оспади николаюшку угодничка твоего». Не простил. Николаюшка умер через несколько месяцев, пьяный в дрызину, уснул возле завода чертежных принадлежностей и был избит Касперами- бичами, жившими по соседству, так и откинулся, от побоев. Всяко бывает. И сами мы в детстве ломали Молдовану- алкашу, пальцы.
Много жили, грязно и плохо. Просыпались в заблеванных палатках, трахали таких женщин, к которым теперь бы и в резиновых перчатках не подошел. А друзья там, они подходят, и без перчаток и с полной уверенностью. Наверное, хорошо, что уехал. Впрочем, и уехал-то недалеко. И бабы здесь такие же, только побритые где надо, мытые и с гандонами в сумке. Помню, подогнали одну, разговорились, сказал что журналист, она удивилась, типа, о, коллега. Когда я спросил кем работает она, сказала, что торгует в печатном ларьке. Коллега блядь. Но еблась хорошо, чего уж там. А Рыльск, что Рыльск- так – еще одна метастаза на раковой опухоли каким-то невероятным образом разросшейся на одну восьмую.
Помню, сдавали мы квартиру, лет пятнадцать назад было это. И попросила через знакомых знакомая прописать там свою дочь, для того чтобы дура смогла за бесплатно в больнице сделать аборт. Родители мои долго уговаривали не убивать ребенка, тем более что срок был поздний. Один хуй, легла сука в больницу на прерывание. Потом я сидел с отцом пил чай, лето хуле, мама на работе была. Сидим пьем спокойно, жрать- шаром покати. И тут заходит мать этой бабы с огромной сумкой, клетчатой и уебищной, заходит и благодарит. Достает колбаску, коньяк, батя руки трет, я слюной тоже брызгаю. Быстро сделали бутеров, разлили взрослые по двум стопкам конину. Отец ее и спрашивает: «Ну как-то хоть, операция прошла?». «Хорошо, говорит, вот везу хоронить ребенка»- и на сумку показывает. Первый раз в жизни видел, чтобы батя взашей гнал человека.
Странные люди, жестокие и страшные. Рыляне, хули. Страшные, даже в добрых порывах. Так отравившаяся поганками далекая тетка, после выписки из больницы принесла на гостинцем- банку маринованных грибов. Святая простота, в рот ебись.
А все же немного жаль. Жаль тех ребят, которые были альфа-самцами в школе, играли в футбол, волейбол, баскетбол, КВН, и прочую беззаботную уную хуету, а теперь мотаются по стране, роют в аэропортах котлованы, строят мосты и честно пропивают все бабло после вахты. Жаль баб, что не дождались даже не принца, а просто нового корыта. Так и сидят они со спиногрызами на шее, заебаные, нелюбимые и с огородной грязью под ногтями.
«До слез обидно. Но не от того, что жрали мы говно.
И не из-за того, что матерей своих пришлось забыть давно,
Что бесконечно темными бессонными ночами
Беседы сокровенные за жизнь вели со стукачами.
И не из-за того, что первую любовь с блядями мы делили.
Обидно потому, что все осталось так, как будто мы не жили.»
Действительно, прав Зиновьев, обидно до ужаса, за просраное поколение, которое мчится на своих роликах в невыносимую бесконечность русской безнадеги, обидно за спущенную сперму строителей коммунизма, которая теперь возле ржавых гаражей встречает суровые радости похмельного будущего, обидно за то, что ничего не случилось, и вряд ли случится. Самоубийство длинной в тысячу триста лет, это так по-рассейски. Когда в никуда, когда все нипочем, когда не было, нет, и не надо. И только один остается вопрос, почему так долго не дохнем?