Бабука : Синема Маяковский
23:48 31-05-2012
В кинотеатре имени Маяковского еще показывали фильмы. Владельцы большинства других кинотеатров города, выбросив к черту экраны и деревянные кресла, открыли на полезных площадях рестораны, магазины и даже один автосалон. А «Маяковский» не сдавался, работал по профилю. Первый сеанс в восемь тридцать утра, последний в девять вечера. Бабушка с вязаньем в окошке кассы. На стенах фойе – фотографии актеров советского кино. Оплывшие эклеры в буфете. И афишы, конечно. «Дневник вибратора». «Властелин разинутых ртов». «Вечеринка пись-пись». Сегодня – «Рабыня греха». Убогое название, ни грамма интриги. Но ладно, время убить сойдет. Врач сказал: «Через пару часов приходи забирать, папаша!» – и, добродушно хохотнув, хлопнул Соларева по плечу.
Клиника «Гармония» – на соседней улице. Все цивильно. Стерильно-накрахмалено. Девушка в регистратуре улыбнулась как родным: «Здравствуйте. Очень рады вас видеть. Вы на прерывание? Присаживайтесь, пожалуйста». Не то что крыса в студенческой. Та долго потрошила Маринку, а потом заявила: поздно, двенадцать недель. Иди рожай. Маринка выбежала в слезах. Пришлось зайти в кабинет и попросить лично. Врачиха – толстая, едало бульдожье, залупленное на весь мир. «Вы это куда, молодые люди? Здесь гинеколо… Что вы делаете? Положи инструмент! Вон! Немедленно вон!!! Я милицию позову!» Леха Буров взял какие-то щипцы, поклацал у крысы перед носом и сказал негромко: «Или ты выписываешь направление, или я этими пассатижами ампутирую тебе печень. Через жопу». Леха умеет донести. Полезно иметь такого друга. К тому же, с машиной. Он и до «Гармонии» подкинул.
Зал полупустой. Публика в основном – сутулые мужички, сидящие по одному. На экране возникает католический собор. Героиня приходит исповедоваться. «Прости меня, святой отец, ибо я согрешила» — бубнит переводчик. Падре, понятное дело, в нетерпении: одной рукой перебирает четки, другой гоняет лысого. Давай, дочь моя, повествуй, да поподробнее. Девица смущается, но как добрая католичка священным обрядом пренебречь не может. Дальше –ретроспекция. Две подружки в погожий день отправляются на пикник. Сидят на лугу, едят бутерброды. Тут к ним на лошади подъезжает мажор и увозит одну из подружек к себе в особняк.
Как делают аборт? Интересна сама процедура. Соларев слышал про вакуум. То есть, вроде пылесоса, что ли? Соларев представил, как веселый врач засовывает в Маринку гофрированный шланг и нажимает кнопку. Фссс – и готово. Хотя нет, на более поздних стадиях делают выскабливание. Чем? Как выглядит пиздоскребок? В воображении возник длинный стержень с лезвием на конце – блестящий и холодный.
Если срок двенадцать недель, то Маринка стопудово залетела на дне рождения у Бурова. Именинник тряхнул новой русской мошной. В его съемной двушке стол отягощали заказанный в ресторане целый осетр, два молочных поросенка, вяленые угри, двухлитровая банка черной икры и батарея алкоголя. Было весело. Соларев пытался позажимать одну из баб в гареме Бурова, но та, по виду типичная давалка, каждый раз вырывалась, а потом вообще послала. Когда легли спать, Солареву с Маринкой досталась раскладушка. Начали трахаться – скрипит. К тому же спавший на полу Боря Волховицкий вдруг поднялся, как мертвец из гроба, и в приступе лунатизма обоссал собственную жену Яну. На памяти Соларева это случалось в третий раз: и всегда стрелы Бориса находили супругу. Описанная Яна негодовала и стегала мужа мокрой душистой кофточкой по лицу. В общем, эякуляция не задалась. Когда ссаные страсти утихли, Соларев потащил Маринку на кухню, заваленную ящиками и автомобильными покрышками – Буров дома никогда не готовил. Кое-как втиснулись в пространство рядом с мусорным ведром. Соларев наклонил подругу и пристроился сзади. В лишенное занавесок окно смотрела луна – желтовато-белая, как Маринкина задница. Маринка покорно стояла, носом к носу с недоеденной головой осетра. Хмель, луна в окне, Маринкина нагота и запах только-только начавших подгнивать объедков – эта странная смесь обострила ощущения Соларева, они стали свежее и ярче, будто с них сняли корку. Соларев драл Маринку как в последний раз – яростно и нежно. Маринка упиралась в стену, ее большие сиськи, на весу ставшие продолговатыми, раскачивались – левая вперед, правая назад – в такт толчкам, словно убегали от Соларева. Он гнался за сиськами злыми рывками, натыкался на жопу, вжимался в нее до предела, до озноба в мошонке, а когда дрожь стала нестерпимой – притянул Маринку к себе и замер.
После экзаменов Маринка уехала домой. Уже в июле позвонила и сказала, что у нее задержка, но вернулась в город только в конце августа. Не хотела, чтобы мать догадалась. Дура.
Героиня Солареву не нравилась. Слишком тоща. И вульгарна как петеушница. Трахаясь, выражение лица имела злобное и пошло прикусывала губу. Странно, что мажор увез ее, а не аппетитную рыжую подружку. Правда, мажор рыжей все-таки вдул – что называется извращенным способом, на кресле в парикмахерской, в которой она как бы работала. Это несколько оживило фабулу. Но больше всего по душе Солареву пришлась женщина постарше из свиты мажора – смуглая, похожая на испанку, обильно сисястая и в меру жопастая – которая опекала героиню и обучала тайнам мастерства. Однако дуэнья в кадре появлялась редко. На героине уже негде было ставить клейма, а испанку все еще никто не трахнул. Соларев заскучал и подумал, что в эту самую минуту, врач-весельчак скоблит Маринку жутким холодным скребком. Наконец, свершилось: дуэнью начал драть приятель мажора, тоже мажор – в белой рубашке, жилетке и галстуке-бабочке. Он был негр, настоящий, неразбавленного африканского разлива. Солареву стало немного обидно: столько ждал, и вдруг – негр, хотя и очень интеллигентный. Африканца вскоре сменил белый. А когда новый партнер развернул дуэнью задом и ее люляки закачались мягкими маятниками, рука зрителя потянулась вниз. Соларев пытался подгадать время так, чтобы кончить одновременно со смуглой женщиной на экране. Получилось. Лысый дядька, сидевший через три кресла, повернулся к нему. «Ччче, ппппацан, дддрочишь?» И подмигнул – заговорщецки, как своему. Соларев стал пробираться к выходу.
«Как фамилия? Да, пожалуйста, можете забирать», – девушка в регистратуре улыбалась все так же мило.
-– Я ничего. Спасибо, – бледная Маринка села на кровати. Потом пошла, шаркая шапочками, за занавеску одеваться. На простыни под откинутым одеялом Соларев увидел пятно – ярко красное и почти идеально круглое – как солнце на японском флаге.
2
Маленького, но гордого кинотеатра в здании теперь нет. Фасад радует глаз новой отделкой и вывеской «Облако в штанах. Литературное кафе».
Соларев был разочарован. Еще в самолете он настроился на ностальгический эксперимент: просмотр кинофильма в том же зале девятнадцать лет спустя. Ну, да ладно. Тогда мы здесь сегодня вечером поужинаем. Стены-то те же. Они помнят.
За три последних года он приезжал в Россию в одиннадцатый раз. Сначала в командировки, потом по зову сердца. Каждый приезд был расписан по часам. Социальные сети и «Сиалис» – могучая смесь. Соларев начинал селекцию заранее. Возраст от двадцати семи до сорока, плюс-минус пара лет. Предпочтительно замужние. В среднем выходило по свиданию в день. Случались и накладки. Бывало, что дама сердца, разомлев, не спешила вернуться в семью и норовила задержаться в номере дольше, чем было предусмотрено квотой. В таких случаях у Соларева возникали дела, и женщина смирялась: в конце концов, гость в командировке. К тому же, если подумать, такое служебное рвение характеризует кавалера скорее положительно, чем наоборот. Время, когда нравятся раздолбаи, для этих женщин прошло – давно и безвозвратно.
Давали все. Большинство – в первый же вечер. Те, кто могли не дать, отсеивались на этапе переписки. Излишне едкая ирония, раздраженная интонация – самая малейшая, упрямство, агрессия, заумность, снобизм в любой форме со стороны корреспондентки – и Соларев тут же закрывал проект, независимо от внешних данных. Времени мало, и действовать нужно наверняка.
На свидание соискательницы приходили во всеоружии. Почти все имели с собой презервативы, а некоторые – смену белья и зубные щетки. Соларев поначалу дивился нечаянно нагрянувшей неотразимости. Потом рассудил, что все закономерно. В самом деле, почему бы взрослой женщине, трезво смотрящей на жизнь, не пообщаться близко с мужчиной, тоже взрослым, небедным, без проблем и вредных привычек, но с чувством юмора и такта, который, к тому же, проживает в благополучной стране? Что эта женщина, собственно, может от такого общения потерять? Ничего. А то, что она может приобрести зависит во многом от нее самой.
Из самых лучших, придирчиво отобранных и проверенных в деле соискательниц образовался более-менее постоянный контингент – «гвардия», как называл эту элитную группу Соларев. В каждый приезд часть времени он посвящал смотру гвардии, стараясь охватить не менее трети личного состава – по очереди, чтобы тропа не слишком зарастала. Остальное время он тратил на новые встречи, или скаутинг.
Занятия с гвардией и скаутинг требовали сил. И тут выручал «Сиалис». Соларев провел сравнительный анализ препаратов и заключил, что именно продукт компании «Илай Лилли» подходит ему лучше всего. Одна таблетка пока дама в ванной приводит себя в порядок – и наступала полная боеготовность, которая держалась два дня. Помимо главного средства, Соларев принимал тестостерон – в виде таблеток или мази – для поддержания фигуры и огня во взоре. На пике формы Соларев испытывал неведомое ранее желание атаковать что-нибудь, что не может дать сдачи или подать в суд. Например, врезать кулаком в стену. Или, чувствуя в душе силы совсем уж необъятные, он принимал упор лежа и начинал отжиматься. Рекорд пока пятьдесят раз. Кевин столько не сделает. Сучонок.
Сын раздражал Соларева. В шестнадцать лет жизнь ему давалась слишком легко. Кевин с самого начала прекрасно учился, не прикладывая особых усилий. При этом, в противоположность «гикам»-отличникам – неуклюжим угреватым дрочилам – Кевин был классический «джок». Квортербэк в школьной футбольной команде, серфер и сноубордист, он превосходно плавал, играл в баскетбол, бейсбол, и в странную игру лакросс. Кевин пошел в мать. Жена Соларева Сьюзи в колледже была чиэр-лидером, до сих пор легко садилась на шпагат, могла сделать колесо, даже сальто, и легко обыгрывала мужа в теннис. Высокий, с квадратным подбородком и улыбкой, одновременно открытой и чуть высокомерной, Кевин был очен популярен в школе. При этом сыном оставался послушным и неконфликтным. По-настоящему уперся рогом он единственный раз: в третьем классе сын вдруг заявил, что не хочет быть Ваней, Иваном или даже Айваном и потребовал, чтобы его называли вторым – американским – именем Кевин. В этот же день сын перестал говорить по-русски. Соларев продолжал обращаться к нему на родном языке, тот все понимал, но отвечал по-английски. Билингвизм длился несколько месяцев, потом Соларев сдался.
За два года до окончания школы Кевин точно знал, в каком университете будет учиться: в Гарварде, разумеется. И ведь, поступит, стервец. Даже если папа откажется платить, Кевин попадет в Гарвард: по спортивной стипендии, или еще как-нибудь. Соларев в этом не сомневался, как и в том, что за этим последует. По окончании университета сыну предложат работу сразу несколько инвестиционных банках. Он выберет Голдман Сакс. Через пару лет его перекупит хедж-фанд, и дела пойдут совсем уже хорошо. К тридцати Кевин несколько раз станет миллионером, если вся система к тому времени не развалится. Впрочем, хрена лысого она развалится – не дадут, по крайней мере на нашем веку. А жаль, – Соларев удивлялся своей абсолютной готовности ввергуть мировую экономику и собственные финансы в хаос, ради того, чтобы помешать успеху сына.
Но неприязнь к Кевину не шла ни в какое сравнение с брезгливой яростью, в которую приводила Соларева дочь Джулия. Юлька… Папина дочка, его кудрявая принцесса, в четырнадцать лет вдруг стала превращаться в шалаву. Вскоре от доброй смышленой девочки не осталось ничего. Ничего вообще. Вместо нее в доме поселилась существо, которое заштукатуривало прыщи слоями косметики, малевало жирные круги вокруг глаз, носило чулки в сетку, просвечивающие майки, юбки, закрывающие полжопы и штаны, открывающие всю жопу, если присесть. Разговаривала Юлька теперь нарочито низким блядским голосом и хрипела как удавленница. А когда она закатывала глаза, показывая, как ее все достало, в особенности мудак-папаша, Солареву хотелось ее ударить – не дать пощечину, а зарядить смачный кросс в челюсть. Юлька открыто курила и, возращаясь домой за полночь, кисло пахла алкоголем и потом. «Ну, наеблась?» –как-то спросил ее Соларев. Юлька вдруг разревелась, и, давясь соплями, заборматала про какого-то Хэнка, про то, какой он классный, и какой он козел. Соларев не стал слушать.
Мусульмане правы, что с рождения плющат своих женщин стыдом и страхом, – думал Соларев. – В каждой бабе сидит шайтан, и он в тысячу раз сильнее ее. В одних, как в Маринке когда-то, – это бойкий лукавый чертик. А в дочери – монстр, источающий только зловоние и похоть. Юлька отравлена навсегда. Раньше таких побивали камнями. Сейчас снимают в риэлити-шоу.
Однажды соседка, миссис Фример, пришла к ним домой и попросила подписать петицию. Миссис Фример все время за-что-то боролась и неутомимо собирала пожертвования. На этот раз ее гражданскую активность возбудил насильник, пожелавший после освобождения из тюрьмы поселиться неподалеку: «Вы только представьте. Это чудовище будет жить в трех милях от школы, где учатся наши дети!» Каждое воскресенье после церковной службы милая женщина отвозила дочь, не имеющую по молодости водительских прав, к бойфренду на случку и ровно в семь забирала обратно: вечером ребенок должен быть дома. Соларев пробежал глазами послание, поминавшие всуе Иисуса Христа и Конституцию Соединенных Штатов, и спросил: «Вы полагаете, этот тип может наших девочек чем-то удивить?» «Что вы имеете в виду?» – миссис Фример действовала быстро, но соображала, к счастью, медленно. «Я имею в виду, что вы абсолютно правы. Извращенцам не место в нашем городе!» – спохватился Соларев и подписал. Ситуация не предполагала альтернативы: отказаться значило стать объектом следующей кампании миссис Фример, а этого он не пожелал бы и заклятому врагу.
Дожил. Неужели я не люблю собственных детей? – думал Соларев, но лениво, без пафоса. – Ну, да не люблю. И что? Имею право. Я их растил, как говорится, не спал ночей. Работал на них, на их нянек, врачей, на «Диснейлэнды», на «Плейстейшены», на идиотский минивэн, на частные школы, спортивные секции и уроки разной левой фигни, на шмотки, на их тупорылую мать, на ипотеку, на этот дом, чтоб он сгорел на хер. Пока Ваня и Юлька были маленькие, Соларев любил возиться с ними. Геморрой, конечно, но он стоил того: дети были свои, родные. А сейчас все: выросли детки. И выросло из них… Мда, с потомством как-то не получилось. А могло бы. Наверно...
3
Женщину звали Ифа. То есть, на самом деле у нее было редкое имя Глафира, но Солареву оно не нравилось: в воображении возникал залапанный графин. Производные Глаша и Фира звучали и того хуже. Еще в начале переписки Соларев переименовал проект в Алгорифу, а потом сократил до Ифы. Проект не возражал.
Внешне Ифа не разочаровывала. Южного типа. Чуть полновата, но лучше так, чем наоборот. Одна деталь особенно порадовала Соларева: у Ифы была выдающаяся задница, в прямом смысле. Облегающее платье открывало взору два очень круглых и очень выпуклых полушария. Будто небольшой глобус распилили напополам. Соларев подумал, что не удивится, если, раздев Ифу, обнаружит слева Америку, а справа — Африку с Евразией. А если не обнаружит, то нарисует сам. Впрочем, картография подождет. Сначала – ужин.
Интерьер кафе «Облако в штанах» должен был передать дух времени, когда поэт работал шершавым языком. На стенах местами открыли кирпичную кладку, будто обвалилась штукатурка. Тут и там висели плакаты: рабочий колол штыком буржуя, большеротая Лиля Брик в косынке призывала покупать книги Ленгиза; реклама Моссельпрома, Гума, Трехгорного пива, которое выгонит вон ханжу и самогон, и Резинотреста, чьи соски предлагалось сосать до старых лет.
Соларев заказал рыбный салат «А вы могли бы?», борщ украинский «Бурлюк» и биточки «Хорошо!» Ифе приглянулась блюдо под названием «Азорские острова». Из напитков выбрали ананасную воду и красное вино. Юная официантка долго боролась с пробкой, раскрошила половину и, когда уже почти вытащила, не удержала бутылку. На скатерти растеклось бордовое пятно. Девушка перепугалась, хотела тут же сменить скатерть, но Соларев сказал, что все окей и беспокоиться не надо.
Ифа болтала без остановки. Рассказывала про подружек, смеялась над ними и – что понравилось Солареву – сама над собой. Отвечать было не обязательно. Соларев пил вино, и, разглядывая ее рот и глубокий вырез на платьею, представлял, как будет развиваться вечер. Ифа ему кого-то напоминала.
– Кстати, в этом здании раньше был кинотеатр, и в девяностые годы здесь показывали исключительно порно», — вдруг сообщила собеседница.
Точно! Ифа была похожа на дуэнью из «Рыбыни греха». Девятнадцать лет назад, пока веселый доктор выскребал из Маринки его наследника, в этом же зале Соларев смотрел, как два мажора на экране по очереди пердолят сочную брюнетку.
Лицо Ифы, кадры старого фильма, бледная, пьяная после наркоза Маринка, винное пятно на скатерти, простыня с кровавым кругом, – картинки перед глазами Соларева менялись, будто узоры в калейдоскопе. Продолжая кивать и улыбаться, Соларев опустил руку под стол и расстегнул ширинку. «Двадцать лет спустя», — подумал он, принимаясь за дело. – «Сеанс ностальгии и онанизма. Что, в общем, одно и тоже». Израсходовать боекомплект Соларев не боялся: элексир он уже принял.
Для достижения результата потребовалось больше времени. чем обычно. Люди вокруг. Это, знаете ли, отвлекает.
– Что ты там делаешь под столом? – спросила Ифа со смехом. – Что у тебя в руках?
– Ооооблако, ¬ выдохнул Соларев.
– Какое облако?
– Которое в штанах. Сейчас покажу.
Соларев вытер руку о скатерть, достал из кармана коробку и поставил перед Ифой. На картонной крышке было написано «Cloud Nine Jewelry».
– Это мне? – Ифа прижала ладони к щекам. – Ой, какая прееелееесть!
Бижутерию для раздачи гвардии и новым знакомым Соларев покупал по интернету оптом. Если разницы не видно, зачем платить больше?
Ифа ахала, восхищалась размером и формой псевдожемчужин и, надев ожерелье, то и дело прикасалась к нему. Приятный вечер превратился в романтический – и стал еще приятнее. На десерт Ифа заказала чизкейк «Вероника» в виде сердца, залитого клубничным сиропом. Соларев ограничился фирменным коктейлем «Бруклинский мост». Он следил за фигурой.
Когда они вышли из ресторана, вечер был теплый и тихий. Ифа взяла Соларева под руку, уютно прижалась к нему, и они пошли по улице, неширокой, со старинными домами по обеим сторонам. Студентом Соларев здесь часто гулял. Правда, кафе и бары тогда выглядели иначе. Вот тут на углу была пельменная. Пельмени – дрянь, зато можно было приносить с собой водку. Давясь мерзким варевом, юный Соларев разглядывал красные лица посетителей и думал, что у него будет совсем другая жизнь. Большая и яркая. Радостная. В общем, так и случилось. Грех жаловаться. А главное – не на кого.
Соларев остановился.
–- Мишенька, ты устал?
– Не знаю…
Невидимая преграда мешала идти. Минуту Соларев стоял и, пытаясь придти в себя, дышал медленно и глубоко. Так вот оно что… Запах. Запах! Тошнотворный и восхитительный. Запах настиг его через двадцать лет.
– Пойдем. Туда. Туда! – Соларев потянул Ифу к проходу во двор.
В углу темнел массивный куб. Соларев шел на запах и тащил за собой женщину в вечернем платье.
– Ближе. Еще ближе! Ближе, я сказал!
– Миша, что тобой? Это же мусорка. И рыбой гнилой воняет...
Соларев схватил Ифу за локти, притянул к себе, заглянул в красивое испуганное лицо.
– Глафира, то, что ты от меня хочешь – а ты хочешь многого, правда? – так вот, все это будет. И даже больше. При одном условии. Давай не в гостинице, а здесь.
– Как это здесь, Мишенька? – Ифа хлопала ресницами.
– А вот так!
Соларев, развернул ее спиной к себе и толкнул. Чтобы не упасть в помои головой вперед, женщина схватилась за край контейнера.
– Вот-вот. Молодец! – шептал Соларев. –Так и стой. Хорошо. Очень хорошо!
Скульптурная задница Ифы вблизи оказалась теплой и мягкой. Желтовато-белой, как луна.
Ифа стонала – сначала часто и отрывисто, потом протяжно. Ее голос, словно по горке, скатывался с верхнего регистра сопрано в контральто. На высокой ноте Соларев шел вперед, на низкой – подавался обратно. Потом размеренный ритм смялся, сбился комом, скрутился как простыня после бессонной ночи. Врываясь в Ифу, Соларев рыскал, метался, бил в стены. Запах – вязкий, настоявшийся за двадцать лет, сладкой слизью стекал в горло. Перед глазами стояла пелена –то мутная, то сверкающая. Слезы, одна за одной, падали, катились по лунным склонам – вниз, в глубину, чтобы слиться с главным потоком.
Ничего. Какие наши годы. В этот раз получится.
*****