Григорий Перельман : Кроха сын к отцу пришёл

«Только истинный творец выпадает из пресной литературы в соблазнительно-пряную пищу»
Александр Дюма(отец) — Дюма-сыну.

Ты вот интересуешься, mon cher, как выстроить гармоничное повествование. Как возбудить интерес читателя замысловатостью форм, хитросплетеньем сюжетных линий; как скомпоновать и уравновесить; как не пережать, или, наоборот, не размазать; как держать в напряжении, когда приспустить, где подтянуть за уши, — так вот всё это, сынок, чушь и лепет. Налей-ка мне лафиту, дорогой сын, плесни и себе, а затем отложи в сторону весь свой вздор, перо и тетрадки, и давай поднимем за творческий дух, за единственный честный дух во всём белом свете, ну, будем!
Хороший лафит, хоть и вреден…
А что, простите, из вкусного – не грешно или вредно?! Спроси меня, сынок, что такое творчество, и я отвечу: творчество – это тот самый дух, что из кухни. Смеёшься? И зря. Ты думаешь, что Россини создавал свои блистательные оперы в мрачной тиши кабинета, как изысканно мрачный бош, вроде Гёте? Э, нет! Он записывал вскипевшие, пахучие ноты прямо на сальной клеёнке, вязкой от жира стене, мучными пальцами. Ругаясь на плачевный латук, весело проклиная кайен, обжигаясь пальцами о плиту. И вертел своих оперных див, как пулярок. Рыдая от смеха сочетал их визгливые тушки с фрачными каплунами, щедро лил в зрительский гарнир винный уксус из раздирающих нот, тут же припуская елеем благозвучных мелодий. Так писал свои волшебные оперы Джоакино, и знаешь, почему вдруг бросил все, не дотянув единой до сорока? Потому, что выбрал и предпочёл. Честный кухонный дух — парфюмному трупному духу. Он отринул преющий в шубах жульен в пользу свежайшего ломтя филе с глотком терпкого кьянти. Филе, мой мальчик, было вокруг него в изобилии, уж поверь. Ровно как и грудинка, хехе. До сельских барышень наш Антонио был охоч, и какой дурак его в этом осудит? Да никто, разве, что какой промозглый Вольфганг, или дряблый овсяночник Диккенс.
Плесни-ка ещё, Александр, и перестань скрипеть, как какой-нибудь Мендельсон, копающийся в своей кошерной жене или щуке…
Ты спрашиваешь, что такое творчество. Тебе мало понятия дух. Слишком низменный для тебя этот дух, потому что из кухни. Ну что ж, пиши: творчество – это процесс, а процесс – осознанный выбор. Записал? Ну, а теперь давай выпьем, ишь глаза заблестели, как умное слово, лучше бы это искрило лафитом, ей-богу. Переходим на портвейн, дружок, а не то сидишь этаким парацельсом, вздорным сычом из неписанной басни Мольера.
Что такое осознанный выбор? Ну, а как ты думаешь? Похоже, никак ты не думаешь, да и пьёшь вяло, мда, прям неродной. Ну-ка немедленно выпей!
Вот ты, думается, уверен, что главное в творческом деле – душа? Созвучно, да не так. Главное, сынок, это полноценная, свежая туша. Вот если выбрал такую, парную, со всеми делами, копытами и требухой, то это и есть осознанный выбор. А дальше в чистом виде процесс. Выбор и отсечение лишнего. Мяса от костей, зёрен от плевел. Ты одеваешь фартук, колпак. Берёшь пару острых ножей. И кромсаешь житейскую плоть. Перед тобой во всей красе полнейшее безобразие. То, что недавно блеяло, мумукало, бегало; всё что жевало, хрумкало, лежало в тени; доилось, размножалось, телилось – всё лежит ободранной, сочащейся, дурно пахнущей кучей. Интересное лишь тебе, и вдвойне только крысам. Ну и мухи, куда как без мух. Они подобны критикам. Однозначно рьяно лезут в пищу, в говно, одинаково радостно вьются над трупом или будущим кулинарным шедевром. Вот тут, благословясь, и режь, сынок.
Режь нежалеючи, руби с плеча.
Поначалу всякий свирепеет от изобилия. Рвёт хребет, пилит жилы, крушит мослы. Ему кажется, что и на спине мяса много, и грудина не так жирна, и ноги все в дело пойдут, и что с того, коль их целых четыре? И башка рогатая на холодец, и прочие причиндалы, вроде хвостов и яиц.
Раз! И валяется в стороне что-то в пищу, а может это не яйца, дававшие жизнь, а, например, вымя, что жизнь вскармливало. Это для туши условность, сынок, яйца там, или вымя. Выбираешь только ты, запомни хорошенько. В том и сила искусства, что ты можешь выкинуть к чертям все мослы, и весь филей раздать бедным. Оставить исключительно требуху, и копаться в ней, промывая кишки, отделяя желчь от печени, вымачивая почки. Возможно, что ты рискнёшь выварить немыслимый бульончик, пустив в дело раскисшие лёгкие. Приготовишь сердце в начинку для пирожков. Прикоптишь уши, а вот язык гневно отвергнешь, вспомнив, что язык уже всяко готовил Эзоп, и нет смысла заново городить три известнейших блюда. Ты можешь сварить козлёночка в молоке собственной мамы-козы, и не одна фарисейская рожа тебе слова не скажет.


Александр, сын мой, запомни лишь одно, но запомни как Отче наш: творчество есть разделка жизненной туши. Только в отличие от всяких прогрессистов, что копаются в трупе с глупо-низменной целью, всяких врачей и шаманов от науки, творец изобретает рецепт нового, вкусного, питательного блюда. Для насыщения и радости. А что это будет, пир на весь мир, или лёгкий дружеский ужин – зависит лишь от умения и желания накормить.


А теперь неси, сынок, арманьяк. Под него у меня есть чудный десерт из глазных яблок, называется «Взгляд Гомера»