Egorov : А сейчас мы заглянем тебе в душу. Final edition

-А сейчас мы заглянем тебе в душу, — монах криво ухмыльнулся и приказал поддать огня. Слышал, небось, чужая душа – потемки? И ведь право, все близко, все рядом — смелость с безрассудством, ложь с благоразумием, жадность с бережливостью, как тут разберешь, углядишь? Вот мы на то и поставлены здесь, чтобы распознать, распутать.
Да ты и сам не знаешь, живешь, топчешь землю, думаешь всяко, а не знаешь. А мы знаем и помочь хотим. Но и для нас многое скрыто, замазано. Вот мы и не спешим, чтоб не оплошать, помаленьку да потихоньку, с начала самого.
Да ты не бойся, если веришь, разве что телом пострадаешь чуток, но стерпишь, не помрешь.
Самое первое – глупость. Она то, родимая, наверху на самом. Глупость, ее сразу видать. И страх при ней рядом. Бывает рвешь, ломаешь, вопит страдалец, а страха нет. Тут сразу видать – нет в нем глупости. Что есть и не скажешь сразу, а глупости точно нет.
Ревет, рвет путы, орет, что как на свет Божий выберется, так и нас грешных мукам адовым предаст. Тут уж ясно – гордыня, как есть гордыня. Ослабим путы то и слугам Государевым его отдадим – не наше это дело, как есть не наше.
Да что ты умолк то, родимый? Преставился что ли? Ну, упокой твою душу Господь.

Здоровенный детина подошел к высокой, по пояс, скамье, развязал веревки, схватил бездыханное тело за ноги и рывком сбросил его на пол, потом взял кадку плеснул на скамью воды и принялся куском пакли оттирать.

- А скажи, святой отец, вот ты про гордыню сказывал. Чего в ней такого-то? Али грех какой великий, али еще что? Не понял я что-то, — детина выпрямился и уставился на монаха.
-Дурень ты, как есть дурень, — раньше монах говорил монотонно, спокойно, сейчас же он как будто проснулся, внезапно разбуженный, голос его стал резким, даже злым. — Гордыня только таким дуракам как ты злом малым кажется, а я уж знаю точно, что хуже нет ничего. Вот свершил ты грех, большой ли малый, знал ли, ведал ли, первым делом покайся, склонись пред иконой, а коли иконы не сыщешь, так на колени и лбом об землю бейся и проси Господа, чтоб простил тебя грешного. Господь-то милостив. Простит ли нет незнамо нам, это уж как просить будешь, да и Ему как угодно будет. Но уж коли гордыня кого обуяла, тут пиши пропало. Что сам не станет грехи замаливать тут дело ясное, вот тут и мы ему в помощь — плетью, железом каленым, но с любовью великой к душе его бессмертной колени гордеца согнуть стараемся. Все способы испробуем, бывает три дня без сна, без отдыха. А уж если и после этого не раскаится, тут уж нам делать нечего – горько, выть хочется, а не спасти нам душу его, как есть не спасти. Вот мы и отдаем его в руки Государю нашему, ему решать – пощадить и голову гордецу отсечь, али смерти лютой придать.
-Ух ты, — детина только и смог выдохнуть.
-Ну застыл-то чего? Испугался что ли? – монах ласково улыбнулся, по-отечески, но в ту же минуту лицо его сделалось суровым. – За душой может что? Так ты говори сейчас.
-Я вот еще что. Я про глупость вспомнил, ты и о ней говорил. Тоже грех?
-Грех, а тебе чего?
-Сам же меня дураком назвал, вот и спрашиваю.
-Дурак, как есть дурак, — монах повеселел. – Дурак – это когда голова пустая, а глупый, когда знаешь многое, а живешь без веры, вот и боишься всего. Ладно, поздно уже. Намаялся небось? Ну, иди, без тебя приберут. И жене свое скажи, чтоб к обедне была, рожать ей скоро. А заупрямится, скажи, что говорить с ней хочу.