castingbyme : Выставка роз

Мне давно надо написать про выставку роз. Когда-то в журнале «Иностранная литература» была напечатана повесть с таким чУдным названием. Повесть читать не хотелось, а название запало в память и уносило в мечты, настоянные на розовых лепестках рефлексии. Автор повести был поляк, и по странной прихоти рассудка чаще всего в воображении вставал образ польского патриота-подпольщика, из-за неосторожности и неопытности товарища попавший в лапы фашистов. После войны он заболел рассеянным склерозом и постепенно потерял возможность двигаться. Лежал прикованный к постели, словно Павка Корчагин, и писал стихи о любви, которой ему никогда не пришлось испытать. До войны пацан был, в войну не до любви было, а после войны болезнь напала хуже Гитлера. Но, кажется, такой персонаж уже описан Ежи Ставинским в романе «Час пик».
.
Итак, про розы. Моя коллега, специалист по польскому языку, пригласила нас в Тульн, что к северу от Вены, на ежегодную выставку садового искусства. От этой поездки у меня осталось воспоминание о садах на террасах игрушечных макетов домов Фриденсрайха Хундертвассера и оторопь от созерцания выполненного в масштабе один к одному биотуалета его же работы, как будто всё население этих цветочных городов – маленькие гномики, синие шлюмпфы-смурфы, Незнайки в мексиканских сомбреро, Дюймовочки и Красные Шапочки — выделяли несметное количество фиалково пахнущих фекалий. Я представляла себе, как маленькие человечки забираются по приставной лесенке в этот толчок, подгоняемые ударами хлыста Хундертвассера, бородатого и безумного Карабаса-Барабаса, и он читает им несметными повторами выдержки из евангелия сумасшедшего художника: «Каждый раз, когда мы смываем дерьмо, думая, что тем самым мы совершаем гигиенический акт, мы нарушаем законы Космоса, потому что по сути своей мы совершаем безбожный поступок, кощунственный жест смерти. Когда мы идём в туалет, когда мы запираемся изнутри и смываем наше дерьмо, мы словно подводим итог. Чего мы стыдимся? Чего мы боимся? Мы пытаемся не думать о том, что происходит с нашим дерьмом, как пытаемся не думать о смерти. Дырка унитаза представляется нам вратами в небытие. Скорее прочь оттуда, скорее забыть о гниении и разложении. Но истинно говорю вам – только из дерьма возникает жизнь. Не ценя своё дерьмо, мы теряет право на существование в этом мире, мы теряем космическую субстанцию, теряем наше возрождение».
.
Однако я хотела написать о выставке роз, а вовсе не о дерьме. Когда человек прикован к постели, он думает о многих вещах, событиях своей жизни, ошибках и страхах. Он пишет стихи, посвящённые луне, земле, небу и звёздам, всему, что он знал до болезни, он пытается запечатлеть для себя старый мир и создать новый, фантастически прекрасный, он печалится о невыпитом вине, о разгульных и порочных ночах, которые ему уже не суждено пережить, о простой пробежке по весеннему лесу, о любви. Да, о любви, даже между могил, там, за церковью, где стоят старинные, полуразвалившиеся, почти рассыпавшиеся в прах вместе со своими владельцами надгробья и лёгкие, временные деревянные кресты, с ещё свежими цветами по периметру могилы. Там на последние гроши покупала поцелуи Мопассанова плетельщица стульев, туда приезжала плакать и молиться дона Анна, там размышлял о сердечных муках печальный датский принц.
.
На каменистых уступах виноградных холмов центральной Европы растёт политое любовным соком и девственной кровью лучшее вино. Там сладко-терпкий виноград служит десертом к завершению любовного акта, а дикий шиповник, растущий по краю виноградника, колет горло острее терний. О, mea culpa felix et meum vinum felix! О, моя сладкая вина и моё сладкое вино! Между рядами виноградных лоз, по каменистой почве, шагает винодел Маркус, и мысли его текут медленно, словно густое ледяное вино, в согласии с тёплым и ленивым летним вечером. Думает Маркус о том, давить ли налитые солнцем грозди вельтлинера и рислинга, получить быстрый барыш от продажи молодого вина или не трогать лозы до зимы, когда они, побитые морозцем, сгустят сахар и добавят в букет ароматы полевых цветов. Но будет ли морозной зима, не поест ли осенняя гниль ягоды, хватит ли терпения и сил смотреть, как прозрачные, подёрнутые белёсым налётом, превращаются они в сморщенные комочки? Вот так же превратилась в сморщенную старуху и жена его, Марта, а ведь как лихо скакала она девкой на его ляжках под этими кустами, растерев в кровь круглые коленки о мелкие голыши! Вывалившиеся из блузки груди её были налиты соком слаще зимнего ледяного вина. И всё же виноградник старее их обоих будет, посадил его дед Маркуса прямо перед войной. Воевал долго, а вернулся из русского плена весом с тщедушного индюка, выпил грушевого шнапсу, велел хранить лозы, да и приказал долго жить. Маркус мальчонкой был мелким, последышем военным, родился, уж когда отца на войну угнали. Один из многочисленных братьев-сестёр лицом в мать выдался. От отца унаследовал только худобу и жилистость, как у того индюка, которого забили в честь отцовского возвращения. Отец долго был в плену, далеко, в самой Сибири, война уж лет пять как кончилась, его и ждать перестали. Верно, силы копил на виноградник, да все на долгий путь домой истратил. Успел рассказать, как в плену жилось, счастливым себя считал, что выжил, а не погиб в мясорубке под Сталинградом. Да и на войну со слезами уходил, ревел, как баба, ребята – мал-мала-меньше, кто вино растить будет? Маркус выкупил у братьев виноградник и теперь радуется, что дочь его виноделие изучала. Не крестьянка, а специалист с высшим образованием, на симпозиумы ездит, работы научные пишет, медалей не счесть. Думал сына родить, а Марта не послушалась. Но и девка получилась – огонь. Да она промеж лоз и родилась. Марта червя обирала поутру, когда воды стали отходить. «На кладбище бы надо в воскресенье», — решил про себя старик, — «Там с отцом посоветуюсь, ждать зимы или раньше под пресс. Наука – наукой, а вино из души растёт». И уже лёгкой весёлой походкой стал спускаться в долину, к дому, довольный придуманной отсрочкой.
.
На кладбище было два участка: один, побольше, – для своих, и маленький – для павших на австрийской земле русских. По договору Австрия обязывалась ухаживать за могилами, и все они были чистенькие, ровные, без сорняков, с пятиконечными звёздами на обелисках. Словно выстроившееся в ряд малое войско. Маркусу не нравилось в той части кладбища, он бросал лишь скупой взгляд на пустую землю грядок, лишь раз в год, на русский праздник окончания войны, в мае, там появлялись пучочки красных гвоздик. Марта же говорила, что негоже лежать солдатикам в голой земле, и по католическому обычаю ставила на могилы в день поминовения всех святых свечки в красных стаканчиках с золотым ободком, а весной сажала голубые и жёлтые цветы – добрую мачеху. И тут настояла на своём: пока жива, сироток не оставит. Цветы росли редко — на полив воды не наносишься, и в сухие лета выгорали вовсе. Но Марта принимала неудачу спокойно и опять ехала на рынок за растениями. Маркусу денег не жалко было – слава богу, дом – полная чаша, да свиньи, да куры, расстроился – пристроил шинок, в саду поставил столы деревянные под шпалерами, увитыми виноградом, и всё село ходило к нему пить белое и красное, холодное, из погреба, да закусывать холодцом и свиными колбасками. Свадьбы справляли и именины. Знакомились, женились, детей рожали. Всё на глазах. Под вечер, в те дни, когда не болели ноги, выползала мать, раскладывала на столе цитру, защипывала струны и пела высоким тонким голосом песни о любви, в перерывах пропуская стаканчик разбавленного минеральной водой вина. Гости замолкали, слушали, а часто и подпевали. Даже ходивший между столов с букетом длинностволых, мёртвых заморских роз турок садился в уголку и, положив розы на стол, а руки на колени, слушал внимательно звуки чужого диалекта, не понимая ни слова, но покачивая головой в такт. Мать пела долго, потом тащилась в дом, приносила вырезки из газет и хвасталась внуком, дослужившимся до полковника и пропадающим то в Афганистане, то в Косове, пускала слезу о до срока умершем муже, вытирая красные выцветщие глазки передником. Фотографии и вырезки, замусоленные во время прошлых показов, ходили по рукам односельчан, знавших их наизусть, но всё же находился кто-нибудь, кто просил в сотый раз прочитать соообщение о награждении, храбрости и военной смекалке внука. Изрядно уже подвыпившая старуха просила Марту прочитать, а сама слушала, затаив дыхание, но и чётко следя за тем, чтобы невестка не перепрыгнула ни абзаца. Этот ритуал заканчивался тем, что турок вставал и дарил бабульке одну-две розы, потом шёл за ней в кухню и получал свою порцию свинины с кислой капустой.
.
А где же про выставку роз, обещанную в начале? Ну как же – и про розы было, и про любовь. Да и зачем это напоказ выставлять?