: Вера

Верка работала на почте. Как училище закончила, так мамка ее на почту к себе и пристроила. Мамка-то уже двадцать восемь лет на почте служит. У нее даже медаль имеется «Ветеран труда» и льготы там какие-то на оплату коммунальных платежей. Верка хоть и туповата слегка, зато добра немерено. Кошечку всегда приблудную молочком напоит, хлебушка обосранным голубям накрошит, окурок слюнявый, мимо урны ханыгой брошенный, поднимет и по адресу в урну отправит. Светлый человек. Божий.
К тридцати годам у нее, окромя доброты этой никому не нужной, и не было ничего – ни красоты девичьей, ни ума большого, ни образования высокого, ни мужа любимого. Только смирение и вера кроткая. Вот по вере она и жила. Вера с верой. В полной гармонии со своим именем, так сказать.

И всех-то развлечений в ее жизни было – службу вечернюю в церкви отстоять, свечечки святым поставить, молитву за грозным и справедливым батюшкой повторить да причаститься. Были еще большие светлые дни — дни крестного хода, когда икону великую Знаменскую по городу проносили, и еще случались паломничества далекие в Задонск да Саров. Ее глаза наполнялись вселенским светом и любила она в такие дни мир в себе и весь мир вокруг себя — от воробушка взъерошенного до бомжа того вонючего, который милостыню просит на опохмел.
Батюшки монастырские знали уже Веру в лицо и помнили. Она помогала готовить трапезные к приходу паломников, отскребала от воска церковные подсвечники, мыла в храмах полы. Священники называли ее «матушкой» и не было ей большего счастья.

А еще был небесный град Иерусалим, который жил в ее душе мечтой великой и недосягаемой. Давным-давно уже там поселился. Лет с шести. С тех пор, как мама купила ей первую детскую Библию – книжицу с неправдоподобно яркими картинками.

И аккурат к февралю накопила Верка денежек на билет самолетный. Рейс Москва-Тель-Авив. Долго копила. Чуть ли не три года.

Уж если и ехать на святые просторы, то к Пасхе светлой, к чуду схождения огня Благодатного на землю грешную. Так решила наша Вера и написала письмо однокласснику своему Мишке Гринбергу. Мишка уже восемь лет, как жил в Израиле, как раз в Иерусалиме, и даже работал оператором на каком-то там еврейском телевизионном канале. Мишка запомнился Верке тем, что начал бриться уже в тринадцать лет, а еще запомнился густой, вечнозеленой малахитовой соплей, висевшей у него под носом с первого класса до самого выпускного вечера.
Но, несмотря на это, Гринберг обрадовался Веркиному письму, радушно приглашал пожить у него в доме и даже пообещал провести бывшую одноклассницу, со своим операторским удостоверением, сквозь все полицейские кордоны, непосредственно в храм на литанию. Хороший этот Мишка, хоть и иудей, подумала с придыханием Вера и стала собирать чемоданчик. Да и что там собирать, господи. На три дня всего ехала. Приняла заказы на миру, свечи и водицу святую иорданскую от сестер своих по вере и от мамашки любимой. Ну и в путь. С Богом.

И вот он Иерушалайм, вот он храм, тысячу раз на фотографиях замусоленных виденный. И Мишка, не обманул ведь, тащит ее, — оглохшую от всего этого величия, сквозь все полицейские посты, вовнутрь, поближе к Кувулькие. И понесла ее толпа обезумевшая, оттерла от одноклассника и зафиксировала намертво возле колонны белокаменной.

Стоит Верка, руки по швам к телу притянуты намертво – не пошевелиться, и палец даже не приподнять. Платье длиннющее пОтом напитывается, липнет к телу, тянет хрупкие плечи вниз.

Громыхнули колокола. Вошла в Храм процессия иерархическая. Накрыл Верку озноб блаженства. Хоть и жарко было невероятно. Слезы в глаза ударили. Впитывает в себя девушка из русской провинции каждую секундочку священнодействия. Радуется. Хоть и давка неимоверная.

Только почувствовала вдруг наша Вера в момент самый торжественный и значительный (как раз, когда подризничный лампаду в пещеру подносил), толчки какие-то ей в спину и пониже даже. Сильные такие толчки. Ритм то увеличивался неимоверно, то замедлялся до полного прекращения. И с толчками теми упиралось ей что-то твердое и настырное то в левую ногу, то в правую, а то и вовсе между ягодиц. Вонзалось прямо в складку прилипшего к телу мокрого платья. Не сразу Вера поняла, что происходит. В толчее вывернула шею назад, насколько смогла. И увидела она позади себя арабчонока, лет восемнадцати. Над губой сочной, мясистой усы девственные, ни разу не бритые. Глаза в каком-то эпилептическом экстазе закатились под веки, белки испещрены частыми красными капиллярами, мутные задурманенные зрачки наркотически смотрят под купол храма. В уголках губ скопившаяся слюна, испаряясь, оставляет белый пенный налет. Желтые редкие зубы. И дикое, с хрипом пришепетывание:
- Аюа…аюа…хэлуа…аюа…кваэса…аюа…кваэса… швайя-швайя…аюа…хэлуа…
И рука молодого араба там, внизу доводит себя до оргазма, стараясь направить разбухший член между Веркиных ног и ягодиц.
Вера в ужасе попыталась было резко отстраниться от извращенца, но куда там. Ни миллиметрика свободного пространства. Некуда отстраняться.
- Еб твою мать – впервые в жизни матюкнулась Вера, сама не зная, откуда к ней это «ебтваюмать» пришло. Наверное сработала генетическая память. Дед был стропальщиком на заводе ЖБИ, бабка работала поварихой в рабочей столовой под Хабаровском.
Через минуту в спину бедной нашей Вере ударила тугая горячая струя. Ударила один раз, второй. Третий раз с четвертым уже не с таким напором. Ударила и уныло стекла по прилипшему платью до самых ног.
Вместе с ужасающим арабским оргазмом на землю нашу грешную сошел Свет Благодатный и озарил храм молниями и бликами.
- Еб твою мать – еще раз повторила в испепеляющем ужасе Вера и стоя упала в обморок.

P.S. Вскоре, после приезда уволилась Вера с отделения своего почтового, сняла квартиру и ушла от мамашки зачуханной в самостоятельную жизнь. Еще через полгода вышла замуж за проходимца средней руки — Стасика. Вместе с ним она впаивала доверчивым домохозяйкам и пенсионерам хуевые пылесосы «Кирби» за 70 штук. Особенно у Верки получалось «разводить» на беспонотовую бытовую технику тетенек с дебильной религиозной кротостью во взгляде.
К тридцатипятилетию у Веры уже было двое чудесных детишек. Девочки. Люба и Надя.
В церковь Вера больше не ходила. Никогда.