maxgoth : Аудиовизуально – простая

Аудиовизуальный ассоциативный ряд, толкнул Марию на рискованную эскападу – ох, она и проказница – ее выбор – аборт. Пусть кровь течет из ее носа, а щипцами разделают ее манду.

Было немного прохладно, хотя в маленькой печке – буржуйке мирно потрескивал огонь, если и можно применить это слово, «мирно», хоть к чему-нибудь вокруг. За окном зло завывал холодный ноябрьский ветер, вдалеке хмуро раздавались очереди или одиночные выстрелы. Вся небольшая комнатка в этот час, казалось, была отгорожена не только старыми, выдержавшими не одну бомбежку, стенами, но и какой-то невидимой преградой, хранившей пусть и минимальную, но все же, видимость мира, покоя и тишины. Собственно, а когда в этом полуразрушенном доме последний раз слышался детский смех? Все эти три года беспощадной войны лужи на улицах, старые фотографии на облупившихся рамках, взгляды расстерянных мыслей, даже воздух – все дрожало от взрывов бомб и нескончаемого, дьявольского, амальгамного плача — сплава из ужаса, обреченности и осознания ближущейся смерти.

Подгоревшие слезы катализировали твои маленькие сны в объятиях потных рук, трясущихся от желания, образами обо мне.

Да. Дети смеялись. Это были маленькие Саша и Валя. Они прыгали, игриво толкая друг друга плечами и щипая маленькими сухими бледными пальчиками за, почти, прозрачную кожу, под которой были своей изумительной белизной видны совсем хрупкие, изъеденные недостатком витаминов, недоразвитые кости. Они были так худы и немощны, что принять вероятность не то что смеха, а возможность даже натянутой улыбки на их перекошенных голодом лицах, подвешенных на тонких, подающихся любому прикосновению шеях, было невозможно. Но дети плясали. Так весело и так задорно, как пляшут только умалишенные или мертвые (а то и не рожденные совсем) духом. Конечно же, эти дети не поддавались влиянию ни одного адекватного принципа — они просто были сыты. Вы знаете, как когда-то танцевали «Комаренского» — было что-то и в этом танце обреченно-безрассудное, вонючее и одновременно притягательное. Худенькие ножки топтали укрытый прогорклой большой мешковиной пол, вздрагивая, и то и дело подламываясь. Не хватало только вытянутой руки вверх с ярко-красным платочком, как на старых литографиях девятнадцатого века. Массивные настенные часы с гирями на заржавевших от сырости цепях (и гирьки, так похожие на шишки, иногда вызывали у детей неконтролируемое чувство голода — кто-то из них даже пытался полакомиться одной, благополучно сломав зуб) – единственный сохраненный предмет интерьера, пробовшего ностальгировать по мирному времени — засмотрелись на эту умильную картину, вывалившейся (как у запыхавшегося бульдога язык ) железной кукушкой.

Его так бережно вытаскивают из чрева. Щипцы не такие большие, как сначала казалось Марии. Врач приятно и успокаевающе погладил ее впавший живот теплой рукой, размазывая по нему кровь.


Бабушка улыбалась. Дряблыми руками, трясущимися толи от старости, толи, нервически вздрагивавшими, слыша мерные, как отстуки камертона шаги смерти, она поспешно прятала в укромный угол остатки хлеба. Ей было неимоверно приятно слышать это похожее на попискивание сереньких мышек подобие смеха. Еще неделю назад ее любимые внучата лежали здесь на полу, завернутые в грязное тряпье и пухли от голода. Три года. Можно ли представить, что они их пережили. А сколько придется перенести еще? Родители этих маленьких ангелят сгинули, были сожраны этой войной один за другим. Отец, еще в мирное время пивший, совсем сошел с ума, хлестал, как в бездонную бочку заливал, и в итоге был расстрелян прямо в этом доме отрядом по вербовке за попытку сопротивления, бегства и дезертирство. Мать спуталась с каким–то богатеньким бизнесменом (она была достаточно красива), и даже получила место, разуметься за его деньги, на самолет, летевший неизвестно куда, но как обещали владельцы судна, «в безопасное место». А это означало только одно – подальше от смотрящего тебе в висок, дула автомата. Самолет взлетел, и на этом следы мамы обрываются. Говорят, его сбили где-то над морем. Однако, уже после окончания войны видели и даже разговаривали с одним человеком, летевшем на том борту – у него брали интервью, которое к сожалению тоже не сохранилось. Этот человек утверждал, что после взлета на самолете начался настоящий праздник, с шампанским и икрой – богачи начали праздновать спасение. А потом все услышали выстрел. Кто-то застрелил девку. В туалете. Потом ее выбросили прямо в полете.

Веревка скрипуче покачивалась. С голых пяток Марии на кафель больничного пола падали капли желто – кровавой мочи. Остреканные огрызками ее срама (перед самой собой исключительно) чувства отрезвления толкнули ее на рискованную эскападу – ох, она и проказница.

В красном закате, падающем за горизонт, чувствовалось обещание треснуть морозной оплеухой по и так заледенелому миру. Ребята утихли и лежали, зарывшись в рваные тряпки. Электрических ламп и даже свечей у семьи не было — поэтому ложились рано – как только темнело, а сегодня сморенные сытостью дети задремали еще раньше. Бабушке, однако, не спалось, она не могла отвести взгляд от треснувшего окна, покрытого рисунками мороза. Нужно рассчитать: насколько времени им хватит еды. Конечно, мяса мало, но ведь, тем не менее, это мясо. Еще есть немного хлеба, и скоро они получат очередную дотацию, его выдавали все-таки очень немного, поэтому многие умирали с голоду. Так и умерли две внучки бабушки. Она улыбнулась еще раз перед тем, как закрыть глаза и взглянула в окно: «как же хорошо, что на улице мороз». Сестры Саши и Вали умерли не зря, подвешенные в мешке из форточки, они сохраняться еще долго