Серафим Введенский : Соседи

Толя Буров рассказывал, что видел ночью на Оке толстую русалку. Она его звала, но он испугался до смерти и не пошел.

Добираться тяжело сюда, особенно осенью и весной. Все размыто. Зимой тоска смертная. Магазин километров за шесть. Машина с продуктами зимой не приезжает. Никуда сквозь снег не пролезешь.
Признаком жизни тут только свет в окнах и тропинка, протоптанная к колонке с водой.
Есть еще маленькая тропинка от дома Туляка через задние окна его соседки. Туляк, жил в этой деревне почти всю жизнь, но сам был из соседней области. Ну, поэтому его и прозвали так. Живет он один, с худой, плешивой собакой.
Зимой вечерами сидит и плотничает. Пальцы у него ужасно скрюченные, как он ими только так ловко штуки такие красивые вырезает?
Худой, жилистый, угрю-ю-мый такой дед.
Натопит печку свою, а она у него коптит… Всю деревню закоптил. Шторы, стены все черное от копоти. Ложится на скрипучую кровать и ворочается, вскочит, пойдет собаку с улицы приведет и уложит к себе в ноги.

Его соседка баба Нина, перед сном ищет свою любимую трехцветную кошку Майку. Выходит на порог и зовет ее в улицу. Кошка умерла еще при царе Горохе. И звали ее Сонькой. Майка, ее собака, не уставала каждый раз, откликаясь на свое имя, лаять, как загалделая. Баба Нина, умилялась, ласкала собаку и спрашивала: «Миленькая, и ты соскучилась по Маечке, помогаешь мне, зовешь свою сестричку? ». Каждый вечерний поиск кошки заканчивался тем, что приходил серый кот, бессовестно выдавал себя за хозяйскую кошку, наедался и уходил довольный через чердак.
Тоскливо очень жилось бабе Нине. Часто она плакала, то горько, размазывая слезы и слюни о подушку, то так… сама не замечая, что лицо все соленое. Любила очень пересматривать свои вещи, платки, перекладывать их из серванта в сервант. Любила, сгорбившись и зажмурившись, часами перебирать гречку или зерно. С бабками она не судачила, на улицу выходила редко. Прозвали ее Тихурой. Считали ее колдуньей, ведьмой, полоумной.
На картах и кофейне гуще она не гадала, будущее не предсказывала. Читала молитвы, заговаривала болячки. Разливала воск на блюдце, смотрела в застывшую кривую лепешку с разводами и охала. Покажет пальцем, смотришь, а там лягушка выведена, черт в мешке, кувшин с сердцем. Были те, кто ее боялся, приписывали все беды ее соседству. А были те, кто приезжал специально к ней, одной женщине бездетной, говорят, она сговорила сглаз и у той на следующий год ребеночек родился.
Когда по осени все разъезжались по городам, она крестила всех и давала бутылочку с заговоренной водой и плавающей спичкой. Голубевым, что бы у маленькой Кати, мечтающей о котенке, аллергия на шерсть прошла; Белоногим, что бы у молодой беременность легко протекла. Брали. По дороге выбрасывали.
Зимой ее редким гостем был только Туляк. Он приносил ведро картошки, выменивал на самогонку. Больше всего Тихура любила брать от него его деревянных зверюшек. Туляк не спился окончательно лишь потому, что запас картошки был ограничен, а деревянные зверюшки стругались не так часто.
Напьется Туляк тихуриной самогонки. Вываливается из дома, ходит кругами по деревне, песни орет. Взберется на сарай и завывает хрипло: «Хри-и-и-стос Воскресе-е-е! И-и-иииистино Воскре-е-ееесе!» Потом ругается ходит. К соседу Батоше навяжится. Пьют. Спорят, кто чью собаку отравит. Обижается Туляк и ползет домой. Лезет дома целовать собаку и засыпает полуживой. А потом мучается страшными желудочными болями. Стонет. Бегает на улицу. Собака лает, лезет ласкаться. Но получает увесистый пинок.
Проходит живот, проходит несколько дней, и Туляк опять с ведром картошки идет по тропинке к Тихуре.
В промежутке между обменными днями, Туляк куда бы не шел, идет всегда через задние окна своей соседки. Косится туда. Останавливается. Прислушивается.
Приходит весна, пугающе треща Окой. Не заметно для глаз, уже все вокруг салатовое и на огородах начинают появляться дачники с красными шеями. Начинается лучшее время для Туляка. За колбасу и водку он вспахивает огороды, делает заборы, дает советы какому-нибудь толстяку в белой панаме и джинсовой жилетке, как лучше построить баню. А у самого забор весь покосился, сгнил на половину, крышу надо бы перебрать уже лет пятнадцать назад.
Везде ему наливают. Под ночь, держась за стены тихуриного дома, он возвращается к себе. А баба Нина не спит, дожидается, пока седая голова в фуражке проползет под окнами.

На Оке летом стоит звон из детских криков, приезжие бледные внуки в ярких купальниках барахтаются в воде. Черные, худые деревенские ребята ныряют с бетонных плит, поглядывают на гордых городских девчонок, загорающих на траве.
За этими разноцветными поплавками баба Нина наблюдает с другого высокого берега, собирая полынь. Она выгибается, с болезненной нежностью подолгу смотрит на речку.
Изредка на речку приходит Туляк. Мыться. Раздевается догола, осторожно покачиваясь на камнях, заходит по пояс в воду и приседает. На крики бабок: «Ты што! Черт творишь-то!» он отвечает заборным матом и отмывает серую шею.

Возвращаясь как-то поддатым через окна Тихуры, Туляк как-то насторожился, заныло все внутри. Он прижался к окну, всматривался в темноту комнаты. Обошел дом вокруг. Услышал из сенцев собаку и сам заскулил.
Он похоронил Нину один. Долго сидел на кладбище, до темноты. Закрылся в доме. Пил. Много. Долго. Потом забрал все ценные вещи из Ниного дома. Документы, иконы, какую-то утварь и немного фотографий. Сделал большую рамку, покрасил бирюзовой краской, положил под стекло разные старые, выцветшие фотокарточки, раскрасил края цветной краской у небольшой фотографии, на которой стояли у высокого забора высокий худой мужчина, красивая полная женщина и мальчик лет восьми, улыбающийся двумя большими передними зубами, как зайчик. Утоп их сын в Оке, водоворотом засосало. Не углядели. Но Толя Буров за костром рассказывал, что его толстая русалка утащила с собой.