Ирма : Тринадцать

День — за месяц. Год — за пять. Он иссыхает. Потрескивает суставами. Скрипит выпирающими вперед зубами. Клюет меня носом вместо поцелуя. Морщинится улыбкой. Шамкает словами. Растягивается в гримасах. Наклоняет набок раздутую головку с пепельным пушком на самой макушке. Чуть подуй, разлетится на маленькие одуванчики. Невесомые. Кружащие. Легкие-легкие. Эта кожа тоньше и тоньше. Проведи ногтем, останется царапина, как на затертой пластинке. Пересчитаю каждую родинку, пятнышко, прыщик, морщинку. Нашепчу торопливому глупому сердцу: я прошу тебя тише! Запутаюсь в линии жизни.
Я называю его золотой бубочкой. Сладкой конфеткой. Солнечным зайчиком. Моя любовь. Нежность. Печаль. Моя тряпичная куколка в джинсовом костюме. Я читаю ему о нибелунгах и единорогах, о китовом небе и сахарном пляже. О далеком удивительном острове и затерянных мирах. Напеваю колыбельные. Шепчу о своей любви на ушко. Целую везде, где захочет. Сухенький и горячий лобик, чтобы забрать все плохие мысли: «Не думай – не думай»! Покрасневшие глазки, чтобы они плохого не увидели: «Не знай — не знай!» Бледные губки: « Не грусти – не грусти!». Сморщенный стручочек: «Только мой – только мой!»
Для него я всегда улыбчивая, игривая, веселая. Он не помнит меня другой.
Он никогда не слышал, как я плачу во сне. А в бессонницу трусливо прячу все острые предметы и перекрываю газ на кухне. Подолгу стою над ним с подушкой иль удавкой, но не могу решиться.

Мы выходим на улицу, когда стемнеет. И все равно нам оборачиваются вслед редкие прохожие. Скабрезно ухмыляются. Тычут пальцами. Перешептываются, что слышно и глухому.
- Вон идет Анна со своим уродцем!
Эти тупицы, мечтающие узнать цвет моих трусиков, никак не могут запомнить имя самого дорого для меня человека.
- На тень стала похожа: скоро от красоты ничего не останется. Высохнет вместе с ним, — с особым наслаждением подмечают они мое увядание.
- Бедная девочка, заживо себя хоронит, — тут же сочувствуют. Жалеют. Сопереживают. Другие наоборот осуждают мое горе напоказ: как можно упиваться болью, поливая слезами побеги своих страданий, но не просить о помощи тех, кто сильнее тебя.
Постепенно в маленьком городке к нам привыкают. Любая диковинка приедается. Мы не ходим в гости, не приглашаем к себе. Я не болтаю о пустяках с аптекарем, когда он отмеривает на весах то, что делает сердце глухим, а веки тяжелыми. Не зову на чай овдовевшего адвоката, похожего до неприличия на молодого Брандо. Закрываю все двери на засов, стоит появиться безусому нескладному курьеру на пороге. Я не хочу Кёнигсбергских марципанов с душою миндальной. Роз срезанных в Гефсиманском саду. И любви или страсти как в книжках французских, нисколечко не хочу. Ну, это все лирика.

Я играю в догонялки со смертью. Эй, неповоротливая сука, попробуй нас поймать!
- Раз, два, три, четыре, пять. Я иду тебя искать! Он прячется в бельевом шкафу или под кроватью. Кряхтя, весь взопревший, неуклюже вылезает наружу. Тянет меня за подол платья, повисает на шее, не хочет слезать с рук. Ревнует к минутам — секундам без него. Ставит засосы, щипается, кусает. В шутку я грожу ему пальцем, и мы продолжаем нашу игру. Он еще не утратил вкус жизни. Ценит маленькие радости. Сколько этих «почему?», открытий, грез и мечтаний. Ребенка в нем больше, чем старика.
Он набивает шишки. Сдирает коленки. И все равно смеется. Целится из рогатки в солнце, хватает за длинный хвост ветер, ловит в ладони облака.
Напрыгавшись, набегавшись, наскакавшись, садится за стол; я размешиваю кофейной ложечкой какао, он крошит на свежевымытый пол сдобную булочку с румяной корочкой и зернами кунжута. Лениво запоминает новые слова, персонажей неинтересных ему рассказов, цифры из скучной таблицы. Стоит отвернуться, выливает за окно, прямо на мои гиацинты крем-суп. Наотрез не хочет второе, требует десерт. А я не могу ему хоть в чем-то отказать. Потакаю слабостям. Балую пороки. Лелею капризность. Из меня можно веревки вить и подпоясываться.

С каждым днем он все больше и больше становится похожим на моего отца. Своего отца. Эта посадка головы и сутулая спина; узловатые пальцы и торчащие ключицы. Худоба, переходящая в болезненное уродство.
«Пусть в нем будет что-то и от меня! Рыжие волосы или родинка в форме звездочки!». – Представляла когда-то я. Теперь же я до зубной боли люблю чужую копию. Столь ненавистную мне физическую копию. Вечную печать моего проклятья. Тайну, которую не унести ни в могилу, ни скинуть вниз с поросших мохом каменных скал. Ни отправить бандеролью в самую дальнюю часть галактики. Об этом я буду помнить и через триллионы световых лет.
Кто-то добрее меня говорит, что стрелки можно подкрутить. Дает мне ключ часовщика, я снова разбираю на крошечные болтики, детальки, пружинки свое счастье. Пока оно размеренно тикает – у меня есть повод жить.
Кто-то циничной меня лечит логикой, назиданиями, убеждает, что пора бы начать что-то делать для себя. А я мыслю без экспрессий, по-осеннему.
«Ты не умрешь раньше, чем я. Ты проживешь тысячу лет. Девочка – яд. Девочка — смерть», — крутит кассету магнитофон.
В тринадцать мой единственный сын умрет.