евгений борзенков : Canabinol Spaice JWH-018

Снилось страшное. Чудовищное. Или уж не снилось, пойми.

Хрупкая, вычурная, шершавая на ощупь, восхитительно-постыдная на вкус, постоянно-обманчиво ускользающая сквозь пальцы — ткань сна вздулась, под дуновением необъяснимого разом брызнула в клочья и обнажила чудной, переполненный, заинтересованный во мне и заинтересовавший меня, мир. Его поля не имели запаха, но были самим запахом, его краски имели в основе кровь и ртуть, но таяли и блекли от пристального взгляда. Как можно описать цвет сна? Как посметь… К нему лишь прислониться грудью, как к дождю, слушать его музыку, его видишь глазами новорождённого. Его мощь, его правда… она на кончиках моих пальцев. Я ощущал мир, это огромное дикое животное, странное, но и умеющее чувствовать. Я – маленький, крохотный червь, такой скользкий невидимый гад – укрощал, держал в узде, гнал в шею необъятный, неповоротливый, колченогий мир сквозь ночь, гнал его своими босыми пятками в бока, пренебрегал им и знал: в любую минуту смогу обернуть эту бесконечность собой только я, и это не трудно, — ведь что же проще, чем естественное действие – держать мир на ладони. Ты попробуй, ты сможешь.

В моих ладонях лубочная картинка – невесомый, размалёванный, скорый на подъём и жестокий каприз, Джа, выдувает сложенными в трубочку губами СЛОВО.

Огромный мыльный пузырь, играющий разводами, переливами дрожащей, изменчивой радуги. СЛОВО чернеет, скукоживается, как ссохшееся яблоко, забытое маленьким школьником в парте где-то на краю далёкого детства, превращается в космос, покрывается звёздами и плесенью, и там, внутри этой гниющей черноты – Я.

Но потом, вглядевшись, вслушавшись
растворяясь на этом, как белый сахар растворяется, тает на нежно-зелёном листике мяты, что покачивается, подгоняемый лёгким дуновением от края к краю в стакане горячего душистого сна

Меня сковал мороз И иней покрыл мои веки

С меня в миг сдуло восхитительное чувство радости, трепетное ожидание неземного, надежду, сладостную ностальгию по утраченному, мимолётному

Перед глазами возникло на первый взгляд что-то отдалённо знакомое, даже оживились аллюзии
всплыли и двинулись навстречу изнутри бездонного меня

Всё уже было, было не раз. Уже уходила в небо, выложенная бессовестным бредом, эта тропа, по которой величественные, прекрасные черти рассыпали дары, чужие руки манили, сулили, вили и тянули невидимые, растущие прямо из детства, из чистых слёз, из оборванных песен и радостей, нити, из нитей плели судьбу, твою судьбу, обволакивали ею сладким пленом, пеленали по рукам и ногам

Но только не сейчас Не в этот раз

Во все концы во все глаза насколько хватало глаз — пространство заполнял грохот и стон

ДА!

то ритмичный, то сбитый с ритма металлический лязг, рубящий, рвущий, не дающий дышать. Сон, не дающий уснуть. Не знающий, как быть… Барабанные перепонки под давлением страха взорвались в голове, превратились там в огромные, невыносимые барабаны.
Мозг разносило на атомы, вместо мозга череп наполнял и топил барабанный бой. Барабанный вой.
Тревожно стало.

Измена Измена Измена Измена

Казалось я налит диким визгом и скрежетом.
Оглушительный барабанный набат, заполняющий всё — и металлический скрежет, и визг раздираемого по живому металла.
Адский, нечеловеческий оргАн.
Привыкнуть к этим звукам страшно. Больно.
Но можно.

не надо спешить

Это так ново. Нужно лишь чуточку по иному сфокусировать взгляд.

совсем чуть-чуть

И вот уже видишь в этом суть и смысл. И вот уже она, своя мелодия.
Музыка эта — прекрасна в своей уродливости, чудовищности.
Какая неземная, непостижимая обречённость кругом.
Безопорно-взвешенная нервозность этой музыки пронзает мою реальность. Из края в край.

Облюбовать, поймать ритм, оседлать одну из волн звука, лететь на ней. Чувствовать. Но только не быстро, помедленнее, чуть тише, повинуясь движению мысли, движению или голосу тонкого нервного волоска глубоко под сердцем…

Здесь быстро не прожить.

Некоторые из волн можно трогать на ощупь. Некоторым из них можно потрогать тебя. Ты вибрируешь, ты весь уходишь в звук, ты чертовки звучишь и резонируешь между волн.
Ты ничего не пытаешься понять.
Ты боишься что либо здесь понять, потому что тело твоё — не твоё, тело твоего понимания – это вовсе не ты. Это опасно. Это единственное, что доступно. Ты можешь только смотреть.

И я смотрю.

Я вглядываюсь. Я стараюсь держать удар, балансирую на грани жизни и сна.
Смерти здесь нет.
Всё, что кругом — это и есть смерть, которой нет.

Всепоглощающий шум — он от работающих повсюду, механизмов невообразимой формы, вида. По пульсирующим живым трубам в два-три метра в обхвате, удары мощных насосов гонят чёрное. По чёрному. Через бесконечность систем колен, изгибов, вентилей, соединений трубы плетутся, вростают друг в друга, расходятся веером в стороны, стыкуются к агрегатам. Моторы с могучими редукторами, лязгая шестернями, поглощают муть, что-то происходит внутри, тягучая смола ползёт дальше, к другим чудовищам, от них к ещё более грандиозным механическим тварям.

И так за горизонт. И так в пространство сна.
За горизонтом и на горизонте тоже они — машины-монстры.
Они повсюду.
Всё вокруг, всё, куда не кинь взор – копошащееся, полуживое, полумёртвое, металлическое грохочущее месиво.

Неба нет здесь.

Там, где место небу, тоже всё в движении. На первый взгляд хаос. Вверху сплелось в сложной геометрии металл и стекло, длинное и тонкое, хрупкое и живое, бесчеловечное и трогательно-ранимое.
Что-то двигается и течёт над головой непрерывно, беспощадно давя мощью, чавкая. Физиология био и техно.
Я сыт ощущением нескончаемости этого процесса.
Я довольно давно в этом аду.
Я мучительно не могу умереть и проснуться отсюда в другой ад.
Я уже знаю, что всё здесь не имеет ни начала ни конца. Всё закольцовано.
Здесь ни перерыва, ни отдыха.
Рука, запустившая этот мир, ни знает усталости. Не знает пощады.
Сказать, что испытывал ужас? Для этого нет слова. Для ужаса здесь тоже места нет.
Внутри меня комочек того, кем я был в прошлой жизни. Я спрятан под панцирем сна. То, что ещё осталось.

Ко всему ещё эти запахи.

Из знакомых нечто, напоминающее уголь и мазут. Запах угля, как и запах всевозможных запахов, запах камней и песка, стекла – сводит с ума, доводит до исступления своей неуловимостью. Здесь запахи — это мысли, а мысли воняют химией. Каким-то химическим топливом.
Помню, им, этим топливом, топили костры на Земле под огромными чугунными котлами. Перед самым концом. Там всё для людей.
В них, пожалуй, и до сих пор ещё кипит смола.

Там, где я жил.

Пахло просто дико. Все мысли пахнут огнём. Ненавистью.
Древняя, старая мысль никогда не приносит добра.

Окружающая явь уже не укладывалась во мне, ни в какие ворота, меня рвало, рвало, — всё это слишком.

Но всё же я сумел сделать вывод о том, что здесь. Во первых: машины приводились в движение паром. Обычным паром, он постоянно шипел и стравливал раскалёнными струями из клапанов: мне приходилось спешить, чтобы броситься и успеть сварится под паром заживо.

Но и тут мне не успеть… Я не успел.

Второе:
Здесь механизмы, здесь роботы-гибриды, у которых наполовину механика, наполовину биостуктура. Представь: вот человек-великан. Вместо головы огромная стеклянная колба с густым дымом. Дым постоянно меняет оттенки цветов, каких не придумать даже в этом ебучем сне. Вместо руки пресс, им можно плющить автомобили, вместо другой руки — такого же размера гильотина, чтобы резать и кромсать в капусту рельсы. Вместо ног – танковые гусеницы.

При всём, остальное туловище вполне человеческое.

Это только один из.

Другой вырастает по пояс прямо из чудовищного парового котла и швыряет лопатой уголь в самого себя, в топку, расположенную ниже пояса.
Человеку жарко, он потеет и раскаляется добела. В его чреве пылает яркий огонь.
Он устало вытирает пот со лба. Улыбается белозубой счастливой улыбкой. Опирается на лопату. Переводит дыхание. Задумчиво щурится на огонь.
На его медных щеках отблески пламени…
Потом спохватывается, смотрит на градусник и снова остервенело швыряет уголь в топку, словно веслом. В себя. Он боится не успеть.

Его улыбка, его грубо вырубленное, но красивое, честное лицо — это сама жуть. Самое пугающее и нестерпимо-дикое, что может вообще быть.

Я смотрю на это лицо, и чувствую, как по ногам моим течёт.

Таких уродов подо мной, по бокам и по проходам десятки, сотни… каждый из них занят своим делом, на меня никто пока не обратил внимания.
Пока…
Но видимо, я ошибся. Почувствовав за спиной нечто, я заставил себя обернутся….

И УВИДЕЛ...


С воплем я подскочил так, что ударился головой в потолок отсека. Меня быстро отсекло.
Мокрая койка подо мной (с чего бы это?), лёгкая фельдиперсовая ткань пижамы-тельника — хоть выжимай. Ощупал своё помятое табло: на нём застыла холодная маска растерянности и недоумения.
Но это быстро прошло.
Я перевёл дух.
Фух.
Мы дома. Мы у себя.
Мы по-прежнему летим на такой круглой, голубой хуйне.
Сквозь привычную бесцветную пустоту вечной ночи.

Космос тоже имеет запах. Только не знаю с чем сравнить. На столике пачка «Казбека». Я протянул руку, взял пачку, встряхнул. Пять штук. Пять папирос. С тонкими, длинными гильзами, как надо, заебись.

Ещё лететь и лететь.