: По контракту. Часть первая. Стрелок Рабинович.

Древний телефонный аппарат затрезвонил противно, коротко и весьма нервно. Звонили из коммутаторной. Я поднес массивную, похожую на гимнастическую гантель, черную телефонную трубку к уху, ответил хрипло и не по уставу: «алле, бля».
- БАрис, тебя пАлковник к себе в-зывает,- заакал противными гомосечными интонациями на том конце провода телефонист из срочников Федя Ларюшкин.
- СрочнА,- добавил он.
Федя служить призывался из Москвы. Не из какой-нибудь там Ивантеевки или Подольска, а из самой что ни на есть Москвы. И этого оказалось достаточно, чтоб быть зачморённым на весь срок службы. К тому же, его непропорционально большая голова, нелепо припаянная к длинной недоразвитой тушке, перманентно покачивалась. Говорил он как форменный пидор, растягивая гласные и проглатывая окончания. Никто из сослуживцев-провинциалов не знал, что в МАскве так говорят почти все ее уроженцы и негласно записали Ларюшкина в гомики. Его столичная манерность никак не гармонировала с вытертым хэбэ и кирзовыми пыльными сапогами. От этого он выглядел еще комичнее. Правда, никто употребить его ни разу не пытался. Он был некрасивый и вся рожа его добротно была усыпана гнойными перламутровыми прыщами. Еще он все время хотел жрать.
Как-то я нес литровую стеклянную банку, наполовину заполненную клеем ПВА, из каптерки в казарму, уже не помню для чего мне этот клей и понадобился. Навстречу, вульгарно вихляя бедрами, плыл Ларюшкин. Увидев в моих руках банку с клеем, он плотоядно облизнулся. Мне стало противно.
- Не хошь сметаны, Ларюшкин? – сам от себя не ожидая, спросил я.
…Оторвал я его от банки уже после доброго глотка. Солдаты-срочники громко гоготали. Мне стыдно стало только через пару дней. Или через несколько лет…
Так вот.
- Срочнааа,– пропел в трубку длинным окончанием Федя.
Во, бля, подумал я, никогда начальник части к себе не вызывал. А тут вдруг, срочнааа. Что случилось?
Я умылся, застегнул на все пуговицы китель и поплелся к полковнику Осадчему, начальнику части №6699 внутренних войск Российской Федерации.
Доложил по форме, мол, рядовой такой-то прибыл. Осадчий сесть не предложил. Обескуражил он меня сразу. Пристально вперившись в меня своим стальным взглядом, пробасил:
- Что ж вы нас наебали, товарищ рядовой, бля?
Кого вас, думаю. Как наебал, недоумеваю.
- Товарищ военный,- продолжал «полкан» грозно, — в анкете, которую вы заполняли, прежде чем поступить к нам на службу, на вопрос о том, жили ли вы за границей, у вас отмечено «нет». Так? – привстал он.
Так, — уменьшился в размерах я.
Ну? – стал еще выше Осадчий – наебали?! – перешел он на крик.
Я сглотнул и все понял. Тесть заложил. Точно, тесть – падла. Он ведь грозился.
В анкете, конечно, ни о какой загранице я не писал. Нужна была работа любыми путями (американские деньги неожиданно закончились, еще неожиданней возникли долги). Да и не считал я свой заокеанский вояж чем-то таким, что могло бы помешать мне сутки через трое сидеть контрактником в радиорубке воинской части. Вот и не написал.
Блатную работенку мне подогнал по пьяни начальник связи части майор Лисицин – загадочный друг семьи. Он по-пьяни всем все обещал. Трезвый ничего не помнил. Но я пиявкой прилепился к нему, выучил за месяц азбуку Морзе и сел намертво в эту радиорубку за сто восемьдесят тысяч рублей (вместе с пайковыми).
Полковник продолжал кричать, кривил губу, переходил на рык, подражая популярному тогда генералу Лебедю.
Я потел и улавливал обрывки фраз про Америку, в которой я, будь она неладна, жил целых полтора года. Которая, как оказывается, до сих пор является нашим потенциальным, пиздец каким врагом. А я, такой негодяй и перебежчик, находясь на должности старшего радиотелеграфиста допущен, по долгу службы, к какой-то суперсекретной информации.
Ебаный рот, к какой информации, пытался рассуждать я. Чем она секретна?
Ну да, раз в три дня я действительно принимал телетайпные сообщения приблизительно следующего содержания:

« Замначальника по тылу майору Штефану. Срочно.
В ИТК № 69/1003 г. Алексеевка Белгородской обл. подходят к концу запасы картофеля и капусты. Продовольствия осталось на 7 календарных дней. Прошу принять меры к…»

И так далее. Иногда не хватало матрасов, иногда медикаментов. Бывали перебои с тушенкой. Но никогда не думал, что эта секретная информация может заинтересовать американцев.
В перерывах межу приемом и отправлением телетайпных лент я пил. Но об этом надо бы отдельно…
А пока, этот, отдельно взятый полковничий кабинет унес меня лет на десять назад. По телевизору вовсю кричали о процветании демократии, Ельцин расстреливал из танков реакционный парламент, доллар стал основным платежным средством в стране, а тут какой-то человек в военной форме выплевывает пулеметной очередью мне в лицо обвинения чуть ли не в преднамеренной измене родине.
Бред какой-то, подумал я и встряхнул головой. Фуражка слетела с макушки и подкатилась к полковничьим ногам. Видимо, его это слегка успокоило и умиротворило. Он даже носком своего лакированного ботинка ткнул фуражку обратно в моем направлении. Благодарю-с.
Офицер резюмировал свою гневную обвинительную речь коротким и спокойным вердиктом:
- Одним словом, Рабинович, предлагаю два варианта. Первый: ты пишешь рапорт об увольнении, второй вариант – отправляешься переводом в косиновскую колонию служить стрелком.
- На вышке стоять? – испуганно проблеял я.
- Не, не на вышке, военный. Стрелком будешь числиться только в «военнике». Поставлю тебя начальником сигнализационного пункта. Ну, там, когда сигнализация срабатывает, нужно связаться с часовым на вышке, выяснить, что к чему, нет ли побега и отключить сигнализацию на участке.
- А-а-а-а…,- по дебильному протянул я.
- Ага,- коротко отреагировал начальник.
***

За неделю до этого я отпиздил тестя.
Тесть — крепкий отставной майор КГБ, Владимир Александрович — пил. Пил по черному. От пенсии до пенсии. Двадцать семь дней в месяц. На три дня пития его майорской пенсии, все-же, не хватало.
Строптивого и своенравного капитана сверхположенного срока в органах терпеть не хотели и точно по выслуге лет отправили в отставку, кинув напоследок большую майорскую звезду.
Гражданская жизнь развалившейся страны приняла отставного военного жестоким безвременьем. Пиетета перед чекистами никто уже не испытывал. Дзержинского с Лубянки только-только вынесли, все хавали свободу и член ложить хотели на КГБ вместе со всеми его майорами. Свобода, бля.

Владимир Александрович потыкался в разных направлениях со своей гэбэшной корочкой пару лет и наглухо запил. Те, которые раньше услужливо склоняли перед ним голову, теперь вели себя нарочито панибратски, снисходительно хлопали военного пенсионера по плечу, слегка подталкивая к выходу.
Пил мой тесть самоотверженно и берегов не видел. Каждый день, как последний. Произвольный замЕр артериального давления выдавал 220 на 150, никак не меньше, но тесть показаниям тонометра смеялся громко и безудержно. После чего наливал себе очередной стакан. Он лихо декларировал свой образ жизни как «мне уже ничего не надо, я уже все в этой жизни видел, умереть не боюсь, если захочу, брошу». Я же в эту русскую рулетку не верил, а верил в стойкую и хроническую алкогольную зависимость.

Мы жили все вместе на 55-метровой территории — вечно пьяный тесть, намертво запуганная теща, и я с женой — год как из ЗАГСа. Алкоголизм тестя был густо разбавлен манией преследования и разными другими психическими отклонениями, так характерных для бывших чекистов. Время от времени Владимир Александрович устраивал всему семейству допросы, главной темой которых было сакраментальное «На кого вы работаете, падлы?»
Это был почти ад. Если бы не наша с Леной любовь, такая же самоотверженная и беспредельная, как майорская пожизненная пьянка, можно было влегкую свихнуться.
За спиной у тестя мы тоже все подбухивали. Теща по своему, мы с женой по своему. Ад становился более привлекательным.
На определенных стадиях бесконечных запоев, Владимир Александрович становился агрессивным, как разбуженный посреди зимней спячки шатун…
Я постоянно ждал чего-то плохого и боялся, что хрупкое совковое равновесие вот-вот нарушится…
И оно, естественно, нарушилось…естественно…
***

В одно из моих дежурств позвонила Лена. Сквозь истерику и рыдания трудно было разобрать слова. Но я все понял. Выскочил из казармы. Поймал частника и, подгоняя нерадивого армяшку на «копейке», помчался домой.
Лицо жены было в кровоподтеках, под глазом проявлялся фиолетовый бланш, на шее алели следы от пальцев. Это пиздец, конечно, но мне она тогда показалась еще красивее. Как же я ее люблю, пронеслась в голове неуместная мысль, и я шагнул в зал. Тесть сидел на древнем диване, низко наклонившись вперед, бесцельно смотрел в телевизор и курил что-то вонючее.
Не знаю, что и откуда взялось, ведь я почти никогда не дрался, но тестя я избивал так красиво и грациозно, словно это была сцена из индийского фильма. Или мне так казалось…
Зато теперь я точно знаю, что такое состояния аффекта.
Потом был милицейский наряд, показания, поездка с женой в травмпункт на освидетельствование, заявление и прочая мышиная возня.
В уазик тестя тащил молодой и крепкий деревенский сержант. Владимир Александрович что-то кричал о своем бывшем кэгэбэшном статусе и о том, что «вы еще все пожалеете», но белобрысому сержанту эти выкрики как-будто даже добавляли сил. Он улыбался.
Тестя увезли. Мы сели втроем на кухне, свернули красную винтовую голову бутылке паленой осетинской водки. Бутылка была обескуражена и удивлена. Ведь ее обещано было беречь до майских. Молча уничтожили сивушное пойло. Закусывали маринованными чесночными стрелками (до сих пор не знаю, что это такое).
Мне нужно было возвращаться в часть.
Мои несчастные женщины легли спать. Моя нелепая жизнь продолжалась. Я надел бушлат и вышел в сырую мартовскую ночь. Понял, что общественный транспорт уже не ходит. Денег было двести неденоминированных рублей. Раз поссать сходить в привокзальном туалете. Возвращаться домой я не имел права, да и не хотел. Пусть спят. Я добрел до первой же хрущевской пятиэтажки, поднялся на самый вверх, ну, туда, где лестница ведет на чердак, лег на бетонный пол, свернулся калачиком и уснул. До первого трамвая оставалось еще четыре часа.

***

На следующий день тестя выпустили и он тут же напился. Грозил мне какой-то неминуемой карой и жестоким возмездием.
- Забыл, кто я такой?! Забыл, где ты работаешь?!– кричал он. Обещал позвонить в часть и все рассказать о моем постыдном американском прошлом. Я не обращал внимания. Наверное, зря. Хотя, что бы это могло изменить…
И вот, оказывается, он все же позвонил. Настучал, блядь.
Без работы оставаться было нельзя. Я обещал жене, что все у нас будет хорошо. Всегда. Нельзя уходить. Нельзя.

- Хорошо, товарищ полковник, пойду на зону. Только, точно на сигнализационный пункт? – спросил я Осадчего.
- Слово офицера, — дружелюбно ответил он.

***

- Товарищ майор, рядовой Рабинович, для прохождения службы…бла-бла-бла… прибыл! – доложился я майору Коптеву — начальнику пятой конвойной роты.
- Заебись, что прибыл — ответил Коптев, — А то у нас тут людей на вышках не хватает. Призыв сокращают. Срочников нет. Скоро все контрактники зону будут охранять.
- Товарищ майор, я тут это… м-м-м … начальником сигнализационного пункта направлен, — робко проблеял я.
- Рабинович, у нас тут все начальники пункта. Иди в оружейку, бери автомат и дуй в караул к старшему сержанту Коновалову.
Через час я уже стоял на пятом посту с автоматом в руках и охранял заключенных косиновской исправительной колонии общего режима № 2, проклиная ненавистного тестя последними словами.

***

Жизнь любит знак равенства. Она скрупулезно уравновешивает все минусики и плюсики.
Когда-то я служил в Советской Армии, как вдруг взбесившийся от свободы верховный Совет СССР решил отправить всех студентов ВУЗов обратно в институты и университеты доучиваться. Я не дослужил девять месяцев. И те же девять месяцев я проходил в военной форме, будучи контрактником.

Много позже я узнал, что никуда Владимир Александрович не звонил, никому о моей Америке не рассказывал. Просто полковник Осадчий решил устроить своего племянника на теплое и блатное местечко. Вот и порылся в моей биографии. Так совпало.

Игра тестя с жизнью в орлянку закончилась его безоговорочным и полным фиаско.
Апрельским вечером он бесцеремонно вломился в нашу с женой комнату и стал рассказывать, что за ним кто-то следит и преследует. Начал описывать приметы каких-то людей. Комната наполнилась тяжелым водочным перегаром. Я вытолкал его из комнаты не менее бесцеремонно. По телевизору показывали премьеру «Криминального чтива». Он мешал.

Умер он следующим утром 6 апреля 1995 года. Аккурат в день своего пятидесятитрехлетия.
Шел унылый весенний дождь. Мы стояли над гробом и плакали. Все трое. Оказывается, мы его любили.

(продолжение следует)