АраЧеГевара : Симон Косой (начало)

эпизод 2.

В лобовую, не разбирая козьей тропы, Симон ЭламиКосой (груз.) штурмовал горный подъем. К своим шестнадцати годам, он знал в этих горах каждый камень, но сейчас его вела только всепоглощающая ярость.
«Там он, сука, там! Где еще… Братьев не послушал! Братья мои теперь, один в тюрьме, другой в могиле… убью!»- захлебывался слезами Симон. Обрез тяжелого манлихера бил его по спине.
ЧрелиРябой (груз.) стоял на краю естественной площадки перед пещерой, курил папироску и напевал -
«сквамиреки — муче вардиты красива словно роза
сквами гиху — толи царбиу тебя красивые глаза-брови
си рек чкими — чиче хангаты моя маленькая озорница
куморт аще — вагмахангаиди ко мне не своди с ума»

Внизу, под бесконечно голубым небосводом, лежал его родной город. Одинокое облачко облизывало подошву древних стен Горис-Цихе. Под ним, разноцветным бисером крыш, буйством садов, барабанами армянских церквей и европейскими купеческими домами, сыпался в излучину рек Куры и Лиахвы, разросшийся город. Торжественную тишину картины решали белоснежные пики Большого Кавказского Хребта по всему горизонту.
Рябой, плюнув вдогонку, выбросил окурок. На секунду он представил, что падает в пропасть. Воображение, почему-то чудовищно подробно, нарисовало картину падающего тела с безвольно раскинутыми руками и простреленной головой. Рябой, в ужасе отпрянув назад, уперся затылком в холодную сталь манлихера.
-Коуджин чкимда! Дорвилюнк!повернись ко мне! Убивать тебя буду!- прорычал Косой.
-Гомордзагуа бощи. Му чким брель?здорова парень. В чем моя вина?- не поворачиваясь, спросил Рябой. Разговор шел на мегрельском языке с его синкопическим ритмом и грассирующими звонкими.
-Где мои братья? — не переставая рыдать, кричал Симон.
-Почём я знаю? — ответил Рябой, встав спиной к обрыву.
-Сука ты! Они же ждали нас! Кроме тебя никто не знал! — рычал Симо.
-Нет на мне вины… От тебя, брат… даже… смерть приму. Виноват- стреляй! — ухмыльнувшись в ствол манлихера, ответил Рябой.
Еще держа Чрели на стволе, Симо уже знал, что не убьет его. Косой почувствовал, что не может убить этого человека, даже если, он виновен в смерти его брата, даже если, во всех грехах человечества. За этим трудноопредилимым чувством, пришла горечь бессильного стыда, когда, как в детстве — страх разочарования близких, или презрения окружающих, разбивается о собственную неспособность.
Конечно, Симон Косой мог придумать тысячу оправданий, (например) что не может убить человека, с которым делил единственный кусок хлеба и укрывался одной буркой в диких лесах Самаргало (или) и с которым на спор выучил мегрельский, как казалось, язык — настоящих разбойников. И с которым (действительно) стал настоящим разбойником. Всё это было. Но сейчас он должен убить сволочь! Раздавить гадину… Но не мог.
-Где мои братья!?- выл Симо. Руки безвольно выпустили обрез. Его сотрясали рыдания.
Потом, всю ночь, они, молча, смотрели на огонь под тысячелетней копотью пещеры. Уже утром, Рябой сказал:
-Симо! Там на обрыве… знаешь… мне почудилось...
-Знаю… Рябой… знаю.

ГОРИ, КАРТЛИНИ (за 9 лет до)

Семилетний Симо втыкал в лавку нож и наблюдал за своей нянькой. Ашхен, чудовищно некрасивая девка восемнадцати лет, внутренне уже смирившаяся с ролью старой девы, целиком окунулась в ведение хозяйства. Она оттирала паклей огромный закопченный котел. Монотонные движения её бедер гипнотезировали Симона.
Ашхен была дальней родственницей отца, и после смерти родителей, он приютил сироту. Аршак Тер — Петросян держал лавку. Привозил из Армении и Ирана ковры, всякие технические диковины (под заказ) из Баку, кубачинские браслеты и кинжалы.
Дом Тер — Петросянов славился праздничной пахлавой. Матушка пекла её к столу князей Асатиани. Сейчас был именно такой случай. Она наказала Ашхен вынуть богато украшенную пахлаву из печи и уехала на фаэтоне с извозчиком. В Синематографе Гураманишвили давали «Дикий Запад Буффало Билла»
Вдохнув исходящий от пахлавы густой запах печеного теста, орехов и карамели, Симон стал представлять её ромбовидные кораблики, плывшие куда-то по медовой реке под парусами из долек грецкого ореха. Хрупкая, румяная корочка, скрывала начинку из орехов в карамельном сиропе. Симо откусил бушприт воображаемого кораблика, и по нему растеклась горьковатая сладость.
Ашхен вздрогнула, пристально посмотрела на мальчика и на печной приступке, решительно отхватила ножом угол княжеской пахлавы. Только, увидев кусок на тарелке, она осознала ужас своего поступка. Большой ромб пахлавы был непоправимо испорчен. Правда, потом матушка вышла из положения: разделив пахлаву на порционные ромбики и проложив пергаментной бумагой, она подала их на-французский манер. Женщины дома Асатиани нашли новшество изящным. Девка Ашхен была бита вожжами, а Симон потом долгие годы не мог заставить себя притронуться к пахлаве. Один её вид будил воспоминания об отцовском ремне и пещере в горах, куда он убежал после наказания.
Симон плакал от обиды и холода. Он смотрел вниз и мысленно насылал стрелы «Божьего Огня» на освещенный электричеством Царский и Тифлисский проспекты, на железнодорожную станцию и школу Сурб Овсеп. Божий огонь не щадя никого, падал на спящий город. Его дымные хвосты, пересекаясь между собой, рассыпАлись сериями взрывов по улицам. Домики на окраине, попав под огонь неведомой артиллерии, взрывались облаком пыли и сыпались как песочные. Над казармами 202го пехотного стояло зарево. Симон плясал на руинах церковной школы и вдруг, услышал голос отца: «Симон! Что же ты наделал!». Симон оглядел руины и проснулся. «Симон! Симон!»- его искал отец. Старая бурка подернулась сединой инея. Симон, еле переставляя закоченевшие конечности, стал спускаться в молоко утреннего тумана.
ххх
Тер — Петросяны жили на Царском проспекте, в нижней, наиболее парадной «парижской» части города. Торговые галереи трехэтажных каменных, по-европейски основательных домов, заполняли чайные салоны, французския цирюльни, лавки с персидскими коврами, пряностями и дагестанской сталью в серебре. Между ними высился муляж ветряной мельницы на крыше ресторана Миллье и Синематограф Гураманишвили. Весь этот кавказский, залихватский «мулен руж», неторопливо приводил на Эриванскую площадь восточного базара. Пестрый табор коней, верблюдов, овощей и пряностей, продолжающих Царский проспект, плавно перетекал в паперть храма у подножия, увенчанной крепостью, горы. По флангам храма, уже по Тифлисскому проспекту, за очертаниями почти английских регулярных парков, прятались дома князей Дидиани и Асатиани. Еще выше, за садами, располагались казармы Горийского 202го пехотного полка, благодаря им, этот район назывался русским. Его, облепив крутые склоны Горисцихе, наполняли разномастные домики местной бедноты.
Почти все горийские армяне, сохраняя обычаи и язык предков, в быту были грузиноязычными. Их гордые предки, сбежав от сельджукского ига под покровительство царя Давида-Строителя Багратиони, поселились в сердце Картлии в незапамятные времена. Постепенно, вворачивая грузинские слова в армянские грамматические конструкции, или выворачивая их на грузинский манер, они пришли к языку Руставели. Грузинский язык, изначально коммерческий, рабочий, вытеснил родной. Армянский же, остался языком матерей; жен горийские мужчины, традиционно, брали из исторической Армении.
ххх
По преданию Мовсеса Хоренаци, грузинский царский род Багратиони восходил к армянским Багратидам. Правда, сами Багратиды, в свою очередь вели свой род от иудейского царя Шамбата Багарата, сосланного ассирийским Навуходоносором Вторым сыном Набопаласара, в ходе Вавилонского Пленения, на периферию царства.
Вагаршак Первый Аршакид ишхан Армянский, был рад такому экзотическому пленнику. Ища его расположения, он снисходительно осыпал его почестями. Род Багарата был возведен в нахарское достоинство под именем ишханов Багратуни — князей Багратидов. Вагаршак Первый милостиво даровал Шамбату наследственное право быть его тагадиром, т.е. Возлагающим Венец Аршакидов.
Постепенно ассимилировавшись, князья Багратиды (потеснив Аршакидов) правили в Армении несколько столетий, прежде чем, заняв грузинский престол, позволили своему потомку Давиду — Строителю, иметь на своем гербе помимо Георгия Победоносца, седой профиль горы Арарат.
В этих метаморфозах есть суть жизненных перипетий, доброго соседства, любви, предательства и кровавой вражды.

эпизод 1.

Стоял знойный июльский день. Глухонемой дворник Ильхан поливал мостовую перед лавкой. Влага, на мгновение, задерживаясь на булыжниках, испарялась, создавая мимолетную иллюзию прохлады. Симон, посмотрев на пустую сковородку проспекта, отправился на задний двор. Там шумел совсем другой, выходящий на кривые улочки беспорядочной застройки, мир.
Внимание Симо привлек шум потасовки. Стайка пацанов его квартала, с криками: " Руси! Руси!Русский! Русский! (груз.), катала в пыли незнакомого парня. Симон расталкивая детвору, пробился в центр круга. «Русским» оказался рыжий, рябой парень с неприятным, испуганным лицом. Он сидел на корточках, прикрывая локтями жизненно важные места. Лицо покрывали свежие слезы и кровоподтеки. Он был года на три старше Симона. Скорее всего, осетин (в их квартале «русскими» называли всех кто жил выше казарм) Шайка малолеток тыкала его со всех сторон метлами и рогатинами. В этом загоне участвовали раззадоренные дворняги. Почуяв дикий инстинкт охоты, они скалили пасти, пытаясь ухватить чужака. Внезапно, «русский» в один прыжок вскочил на ноги и, не открывая зажмуренных глаз, плюнул в лицо Симону. Вкус и запах чужой слюны вспыхнул на его коже. Рука в порыве, схватив булыжник, развернулась…
И в голове Симо, вспыхнул мгновение, и погас образ бурой лужи под рыжим затылком, компульсия закатившихся глаз, сучащие в последней агонии ноги и клочки пены на остывающих губах осетина. Ужасная картина смерти сковала руку в апогее замаха.
Полные животного страха, глаза чужака смотрели на Симо. Напряженно затихли пацаны; перестали брехать собаки. Рябой, воспользовавшись общим замешательством, убежал.
«Когда-нибудь я его убью!»- подумал Симон.

БАКУ. КАРАВАН-САРАЙ (спустя 9 лет после эпизода 2)

Быстро оглядев зал из-под козырька кепки «кинто», Симон нырнул в прохладу древних стен караван-сарая. Внутренний зал с галереями по кругу и открытым двором, отсылал посетителей к гренадской Альгамбре. Впечатление усиливал пол из кабанчиков арабского орнамента. В прохладе колоннады располагались топчаны заваленные подушками — мутаками и балкончики, обставленные в европейской традиции. Цивилизация пришла и в эти древние стены — место очага под куполом открытого неба, занял фонтан с пухлозадыми амурами. Вокруг него, между столиками, сновали половые в черкесках, с карандашами и сигарами в декоративных газырницах на груди. Аромат жареного мяса, сливаясь с вьющимся, сладковатым дымком, предвосхищал трапезу. Симон сел за стол и взглядом подозвал полового.
Внезапно зал наполнился движением. Подносильщики как по команде бросились к вошедшему посетителю. Музыканты рванули бесшабашную армянскую мелодию. Все повернулись в его сторону. Воистину, этот экземпляр заслуживал внимания: огромный лысый человек с ухоженными кавалерийскими усами, был одет в английскую крокетную пару, поверх которой — розовая абиссинская, разорванная по швам, рубаха. Со всем этим нарядом контрастировали кавалерийские сапоги без шпор и дагестанский кинжал на ремне. Бурая дорожная пыль покрывала, продубленную солнцем, кожу лысого черепа и лица, за исключением следов от окуляров, болтавшихся на шее. Симо, наметанным взглядом, заметил пару револьверов в высокой сбруе под сорочкой. Пришедший резанул взглядом по Симону и замер от удивления:
-Баревцез ахпер-джян! Цаватанем! Кянкед меррнем азизздравствуй дорогой брат! Боль-смерть твою себе возьму! (арм. приблизительно). Незнакомец смотрел на Симо глазами вновь обретенного брата.
-Кто ты? Добрый Человек...- спросил Косой.
-Я Гия ВрациГрузин (арм.) Гурджиев… Помнишь?
-Ааа!- ответил Симо. Это имя и кличка ему ничего не говорили.
-Эй, человек! Пересади на топчан, господин сегодня — мой гость! — и добавил, повернувшись — Пойду приберусь, а то, от Дербента без остановки...
Симон сразу понял, что этот Гия приехал на самоходе. Ему нравились эти машины, когда случалось, Симон подсаживался и слушал урчание работающего двигателя. Ему казалось, что так звучит сила, не нуждающаяся в демонстрации. Иногда, он представлял себя правящим самодвижущийся экипаж. Дергая какие-то рычаги и крутя правИло, он сам себе виделся сверхсуществом. Но из Дербента… (Это же, вёрст триста!) без остановки… Симон заранее проникся к чудаку уважением. Он, явно, не был шпиком или провокатором. «Симона не обманешь! Скорее всего, он даже не имеет отношения к нашему миру. Обознался человек»- успокаивал себя Симо.
Они полулежали на шелковых мутаках, и под кальян, чай и сладости заканчивали обильную трапезу.
-Эх, дорогой мой, какое счастье, что встретил тебя! Значит, говоришь, в Баку по торговому делу… Ну, что ж, хорошо — говорил Гия, подкидывая в кальян очередной кубик гашиша — Хорошо…
Теперь на нем была только белоснежная абиссинская рубаха. Но, не одежда — самым удивительным в этом анекдотичном субъекте было его лицо. Оно казалось Симону мучительно знакомым (как и его густой басок). Чем больше Симо рассматривал незнакомца, тем более, лицо, подобно бриллианту, открывалось разными гранями. Казалось, что в этом эксцентричном господине слились черты всех кого знал Косой. Симон, с удивлением заметив на его лодыжке золотую цепочку с колокольчиками, подумал, что под рубахой у Гии, скорее всего, ничего нет. Эта неожиданная мысль развеселила Косого:
-Гия брат, а ты сам-то, чем живешь?
-Я?! Разве не знаешь? Я — Учитель Танцев! — весомо ответил Враци.
-Учи-тель-тан-цев?! — Симон не скрываясь, засмеялся в голос. Его смех подхватил Гия. Успокоившись, он неожиданно серьезно, продолжил:
-Душу слушай! Делай, что должен! Привязанности суть наши демоны! Ты помнишь себя? Помнишь, кем ты был — кем стал? Наблюдай за собой. Только то твоё ценно, в чем есть ты сам. Иначе ты сам, не существуешь в своих наблюдениях. А чего тогда стоят твои наблюдения?… Эй, музыканты — зурначи! Грустить хочу!
Разрывающим душу плачем заныла зурна, ее подхватил дудук. Гия выскочил к фонтану и закружился подобно суфию. Его правая рука была вздернута в направлении Божественного Начала, глаза в почтении опущены долу, левая рука описывала круги, символизируя связь пространства с божественными силами. Казалось, сам Бог за невидимые нити раскручивал марионеточное тело. Рука, воздетая к Богу, описывала наименьший радиус и казалась недвижИмой. Голова, блаженно откинутая на бок, заходила по следующей, более крутой, орбите. Дальше, летел колокол рубахи, который догонял красивый росчерк простертой руки, отвечающей за бренность материального мира. Симон смотрел на «эксцентрика» (как он назвал его про себя) пока у него не зарябило в глазах. Обильная еда, вино и афганка сделали свое дело. Симо блаженно растянулся на подушках.
Вечная скорбь дудука ускользающе напоминала о чем-то Главном. Перед закрытыми глазами поплыли горы, предзакатное солнце… Араратская долина… Изумруд в обрамлении бриллиантовых вершин. В этих священных местах, каждая палка под ногами кажется обломком Ноева Ковчега. Плоский стол валуна в тени абрикоса, и журчание воды располагали к безмятежной мудрости застолья. Симон разложил на циновке — члони незатейливый ужин: козий сыр, хлеб, несколько вареных яиц, зеленый лук и молодой чеснок. Разливая вино по бокалам, он спросил:
-Что ты там говорил? Наблюдай — запоминай?
-Да, именно. Люди — не помнят себя. На этом основана вся жизнь, всё существование, вся человеческая слепота. Если человек по-настоящему знает, что не помнит себя, он близок к пониманию своего бытия. Было у тебя такое, когда спишь (например) на новом месте, хочешь заснуть, а не можешь. Чувство новизны, принятия (непринятия) себя в новых обстоятельствах, не дает заснуть. Это чувство позволяет уйти от кантовской априорности «Я». Невозможно полностью оценить систему, находясь внутри неё. Или на фоне этих вечных гор. Не ощущал ли ты это чувство? Ведь, это самое лучшее место, чтобы через осознание своей ничтожности, бренности всего сущего, найти себя.
-Вай-мэ! Гия, а это, здесь произошло?
-Да, именно на этом камне. Налей же ему!
Только сейчас Симо заметил третьего сотрапезника. Его сизый нос терялся в клочках седой бороды. Огромные кисти и предплечья говорили о том, что их хозяин не чужд тяжелому физическому труду; а остекленевшие глаза — горькой выпивке. Хозяин натирал намозоленные руки о грязный хитон.
-Да, пожалуйста! Только по-моему, ему хватит — ответил Симо, наполняя бокал.
-Лихаим!
-Лихаим Ной, лихаим...
Непонятно откуда налетевший ветер трепал абрикосы и грязный хитон, уснувшего на импровизированном столе, Ноя. Спелые плоды падали; хитон срамнО задирался вслед за порывами ветра. Ною снился сон — тягучая, мучительно щемящая музыка и крутящийся под неё волчком человек; в невообразимо роскошном убранстве какого-то божественного дворца.
Когда Симо открыл глаза, рядом на топчане караван-сарая сидел Гия Враци. В его глазах стояли слезы:
-Они оставили тебе это… счастливец ...
ххх
«Совершеннейший безумец!» — Симон не мог забыть Гию Грузина. Он шел по набережной, и, скребя по небритому подбородку, размышлял: «Что он там говорил? Помнить себя? Или не помнить?… не помню» — Симо энергично потряс головой, в попытке стряхнуть с себя эту липкую белиберду. Он огляделся вокруг и поймал себя на чувстве, какого-то предвкушения, ожидания чего-то нового. Он, будто бы, со стороны увидел себя, совершенно потерянным, бредущим сквозь праздник Бакинского бульвара. Бежать было поздно — прямо на него двигался жандармский казачий разъезд:
-Братец, разрешите-ка ваши документы.
-Извольте — Симон высоко задрав локоть, полез во внутренний карман, венгерская резинка на изнанке рукава растянулась, и в руку скользнул револьвер. В этот момент, Косой почувствовал сзади на шее сталь нагана:
-Здравствуйте, Камо! Руки в гору, господин социаль-революционер....