АраЧеГевара : Симон Косой (ч.3)

БЕРЛИН тюрьма Маобит (спустя 2 года после Бакинских событий)

«Нельзя было доверять этим жидам» — думал Симон Касой в камере — «Сдали-таки, иудино семя! Я же почувствовал, надо было дырявить обоих» Симон вспомнил последнюю встречу с Меером Валлахом на парижской квартире Гольштейна.
-Меир, смотри… головой мнэ отвечаешь… если что — заберу твою башку… — Симо любил поизводить Валлаха.
-Симен, не называйте меня меером, я — Максим Литвинов! — начинал покрываться невротическими пятнами Валлах.
-Ай… ты джуудово племя… Даже националнозд свою… прячите… жмёте… копите… — Слова Камо, каплями переполняли терпение Меера. Симо, поистине с антропологическим терпением, доводил его до истерики:
-отвезу твою башку… в чухну… падарю Старику… пусть он тебя цэлует… — Симо сознательно рисковал, последняя их стычка закончилась стрельбой… Меер вскочил на ноги:
-Зол дир фунхинтн тохес!засунь язык в жопу! (идиш приблизительно)
-Уа… что ви сказали… Максим Максимыч? — Камо проводил взглядом задыхающегося от злости Литвинова.
За овальным «ар-Нуво» балконной двери, шумел бульвар Порт-Руаяль. Тихо, по-французки, шелестела зановеска. Из гостиной раздавался возбужденный шепот Гольдмана и обрывки взвизгиваний Меера: "… фунайхбейн потэр геворн!… бавились бы от них обоих!"
- Иешиботники… — усмехнулся Симон.
Овальное пятно солнца на полу гостиной, повторяло узор паркета, и задавало общий тон, решенной в одном стиле, комнаты. Мягкие линии и чувственные изгибы, побуждали скакать в лесу с нимфами или отправиться в ближайший бордель.
Раздался, сводящий за ушами, лязг железа:

-Эсссеннцайтт!времяеды (нем.)- пронеслось эхом по тюремному коридору.

Симон, все еще улыбался; в нем не было жестокости. Он любил жить остро. Раскручивая этот смерч хасидского гнева, Симон рисковал не меньше Литвинова; буржуазная благообразность Меера-Геноха, то и дело взрывалась щербатым гонором белостокской шпаны… странно, но Симон и сейчас в каземате Маобита ощущал, влетающий с балконным ветром, аромат кофейни «Сюрляпляс»
ххх
Симону и раньше приходилось выпадать в мечты и, нереальные в своих подробностях, воспоминания. Но, видимо желание отрешится от тягот одиночного заточения, привели к тому, что эта особенность его психики, обрела новое качество: он будто бы запускал, давал точек воспоминанию и дальше оно катилось само, позволяя в полной мере наслаждаться той, вроде-бы воображаемой, действительностью.
Так было в детстве. Кладовка в комнате сестер (бывшем кабинете деда) пахла пылью и ладаном. После кончины деда — священника, суда переползло то, что не понадобилось живым: обломки церковной утвари, множество богословских и обрядовых книг, несколько толстых тетрадей, исписанных вьющейся лозой армянских букв.
Перелопачивая эти надгробия мудрости, Симо уносился в мир фантазий. Случалось, он терялся в мире своих грез и за ним, недокричавшись, приходила мама.
Мама. Симо вспомнил её вспыхнувший в полумраке кладовки образ. Вот — она тянет к нему свои объятия… ноги отрываются от пола… головокружительный полет её уверенных рук… её волнующая удобная грудь… её пахнущие шоколадом волосы… Похоронный вопль дудука… Женщины, сбитые общим горем, в плачущую кучку; и мужчины опускающие гроб в могилу. Оглушающая простота действий, не сопоставимая с масштабом его трагедии, отправила в глубокий обморок… потом, комья земли в глазах, сдавленный стон, сырой запах потери… Его, сведенное горем тело, пытались поставить на ноги, но колени не разгибались. Камо стали трясти и больно бить над коленями:

-Штээн! штээн!стой! стой! — надзиратели пытались поставить его на ноги.
-Штээнзи руих!стой спокойно! — тычки под ребра и по коленям, вернули Камо к реальности.

Он резко выпрямившись, откинулся назад, увлекая повисших на его руках церберов. Они со звоном ударились головами. Третий получил удар головой же, в нос и упал без чувств, из руки выпала деревянная дубинка. Камо не давая опомниться молотил перехваченной дубинкой. Он с кошачей пластикой метался по каземату, раздавая град чудовищных ударов. Трещали ключицы, ребра и локти. Плоть обращалась в фарш. Трещала полицейская дубинка.
Камо зашелся в своем кровавом безумстве. Что-то, нечеловечески древнее, рвало его зубами тела сторожей. Поднявшись над поверженными врагами, Камо выплюнул откушенное ухо, и вскинул руки в древнем кличе победы. Почувствовав на холке взгляд, он резко (скрипнув зубной крошкой под ногами) развернулся. Третий «церб» сидел у стены.
«Ведь так уже было...» — подумал Симо, глядя в его, белесые на-выкате, глаза… Глаза стали ближе… Больше… Вот, они заняли всё поле зрения… Проплыли бесцветные радужки… Из черных дыр зрачков на него смотрел Зверь.
Угрюмый небритый зверь с дикими углями глаз. Камо почувствовал как, что-то непреодолимо затягивает его. Еще чуть-чуть, и это что-то поглотит, оставив только зверя по-ту сторону отражения. Липкой волной накатила паника. Душевные и физические силы Камо достигли предела.
До боли в висках, сомкнулись челюсти. Боль, пробежав по хребту, взорвалась в голове оглушающим ревом. Камо заткнул уши. Звук заглушив сам-себя ощущался вибрациями. Фон пульсировал, прорываясь на пиках в слышимую часть, шипением:

«Парте то атфорисмо ту ноу ихяи арихмоту тфириу, ети инай мош антрофопуИмеющий ум сочти число зверя, ибо это число человеческое » (греч.)

«Число Зверя» — ослепила разум вспышка. Это Откровение (Одномоментное Познание) имело вид мыслеобраза, сводящегося к тезису-
«совокупность всего животного (страснОго) в душе человека (далее Нафс), в своем счислении, имеет число зверя.
Это число человеческой природы, его системы выживания, основанной на голоде пищи, размножения и убийства.
Семь ступеней сублимации нафса (духовный джихад) через семь ступеней (сифат)… и еще мириады мыслей на эту тему… „

Его пламенеющие глаза потухли. Взгляд потупился. Самосознание, отчаянно, отталкивая реальность, совершило кувырок в сознание, маленького, мечтающего в кладовке, мальчика.
Тело безвольно упало на колени. Не поместившееся в рассудке осознание, вырвалось наружу протяжным воем.
ххх
-О, майнгот! Шайсе! – не веря глазам, воскликнул дежурный по сектору. На полу камеры в лужах крови, стонали его, чудом выжившие, коллеги. “Руссише Анаркистн» стоял на четвереньках по-собачьи вытянув вперед шею. Измазанное кровью лицо застыло в жуткой гримасе. Арестант имел совершенно не двигающийся, стеклянный взгляд. Вздувшиеся на шее вены, замерли в напряженном спазме.
ххх
-херр Инспекторабервахт, хабен вир айн Проблим мидем руссишн Анаркистн!господин Надзирающий Инспектор, у нас Неприятности с русским Анархистом!
-Слушаю вас герр Вагнер -насторожился инспектор, проблем у него итак хватало.
Старший Надзиратель, набирая значимости, театрально помедлил....
-Эта скотина сошла с ума! Фигурально, слетел чердак… этот нелюдь убил! моих людей… почти.
-?! — издал неопределенный возглас герр Надзирающий.
-Докладываю герр Шмерке! Гюнтер, Отто и Ганс в госпитале. Анархист закоченел в камере — щелкнул каблуками Старший Надзиратель. Герр Шмерке смог, наконец, взять себя в руки:
-Что за бред Феликс? Убил, чердак… закоченел. Докладывайте по-существу!
-херр Инспекторобервахт! Вам лучше это увидеть...

ГОРИ. КАРТЛИНИ.

-Хужанбандит! Смотри мне в глаа-за, сказал! — Симо пытался загипнотизировать полугодовалого кавказца. Щенок отводил глаза и Симо крутил его за обрезанные уши:
-Говори своё числоо зверррь! — пёс упираясь передними лапами, пятился, пытаясь освободиться.
-Всё, Хужан! Место Хужан! — Симон вытолкал пса за дверь и вернулся к чтению дедовых тетрадей:
«Ис-ти-на три… » — с трудом разбирая армянское письмо, читал он- «Истина -Триедина (в вере души, смысле рассудка и воле выбора)» — и подпись диак Петросянъ. «Что бы это значило?» — подумал Симо.
Симоне затаил мрачную обиду на Сурб Овсеп, а заодно и на всю христианскую церковь. В глубине своей маленькой души, он считал себя неотъемлемой её частью. В его памяти сохранился образ Деда — его благочинная окладистая борода, пропахшая ладоном… Симо больше нечего не помнил. Дед часто являлся во сне в праздничном пурпурном облачении с золотым крестом и книгой: «Симон! В этой Золотой Книге написано — Ты будешь жить сто лет!»
Теперь его выгнали. Нежданная радость задурив голову на неделю, обратилась обидой и обделенностью. Последнее чувство привело в кладовку, к дедовым тетрадям. Первые записи относились к его молодости и были пугающе непонятны. Симо хромая армянским, путаясь в графемах, настырно постигал «триединую истину»:
-Так, где это было?.. — играя с псом, он потерял абзац… Потеряв нить, он вдруг ощутил неуловимое изменение. Ему показалось, что он видит себя со стороны. В душе разлилось ощущение чего-то нового, счастливого. Чувство погасло также быстро, как и его послевкусие… Симон нашел потерянный абзац -
Сверху шел нечитаемый греческий текст. Симо скользнул по нему взглядом — смысл написанного стал ему понятен! Понятен, в глобальных, неизмеримых подробностях. Армянские буквы полились сами собой, складываясь в глубинные знания древности. К середине тетради он осознал, что читает на древнем грабаре. Соприкоснувшись с этой мудростью мироздания, Симон испытал дикий мальчишеский восторг. С тех пор, его личный, ограниченный кладовкой, мир, безгранично возвысился над тленом.
«Тлен» этого не знал. С зазнавшимся Косым, быстро и больно разобрались во дворе. Оставшись в гордом одиночестве, Симо слонялся по-окрестностям Гори-Цихе. Смотрел сверху на город, лелея свою Тайну.
Там в крепости, судьба окончательно свела его с Рябым Сосо.

БЕРЛИН тюрьма Маобит.

Камо очнулся на полу каземата. Он лежал в луже крови и блевотины.
-Сурб Астватс! — впервые за много лет Камо вспомнил имя Господа. «Что это было?»- Он содрогнулся вспомнив пульсирующие глаза и греческую какофонию. «Неужели я сошел с ума?» — Симон помнил взрыв мыслей. Голова болела, как отработавший свое барабан.
-веруртайлен Хёнде!арестант руки! — откинулась кормушка, по крышке в нетерпении била ладонь:
-Шнель, шнель. Камо послушно просунул руки, их заковали в кандалы. Лязгнула дверь. Цербы, деловито несмотря, заковали ноги. Повели по бесконечным коридорам Маобита.
Камо перевели в тюремную больницу. Лазарет находился в основании пятилепесткового веера тюрьмы. Разительным отличием палаты являлось окно. Убранное двойной решеткой, в глубине бойницы, оно, выходило во внутренний двор, вровень, в край колючей тюремной стены.
ххх
Камо не мог успокоиться. В его жизни было много такого, от чего можно потерять голову. Он видел много смертей, убивал не раз сам, но сейчас, он столкнулся с чем-то потусторонним. И потом, его воспоминания приобрели другой характер. Это была, уже не его жизнь. Симон пытался читать дедовы тетради, но зарубился уже на слове «Истина», и потом — Грабар! Симо тогда и современное-то письмо знал туго. Его никогда не били за зазнайство. В Симоне этого не было. Он просто не мог изгоем бродить у горицихе. В русский квартал ходили драться. Создавалось впечатление что какой-то безумный писатель, нанизывает на канву его жизни, что-то свое.
«Только то твоё ценно, в чем есть ты сам» — всплыли в памяти слова Гии Враци. «Сколько в этом мне — моего?» — мысли мешали заснуть. Он помнил себя. Отчисление из бурсы было для него благом. Чувство отверженности церковью, возникло уже в зрелом возрасте. Покоробило воспоминание о Рябом Сосо — не было этих любезностей. Камо ворочался. Тяжкие сомнения не позволяли вполноте оценить мягкость больничной кушетки. Он встал посреди палаты.
«Эх Гия, Гия… где ты теперь?» — Камо изредка получал весточки от чудака. На конвертах лежала пыль пирамид, вавилонских руин и смрад калькутских ашрамов.
Неожиданно для себя Камо воздел персты к Господу. Голова блаженно откинулась на бок, глаза почтительно опустились долу. Очерченное простертой рукой, пространство, закружилось вокруг него бесконечными, танцующими полосами…