brunner : Белая удавка. Сёма

Инна Александровна

Через пару дней, в ту тёмную квартиру в закутке старого кирпичного дома, где собирались господа интеллигенты, Инна Александрова Масеннус зашла не одна. С ней появился молодой человек, лет двадцати пяти, тот самый прибывший из столицы Семён Иванов, или, как его называли многие, Сёма. Это был мужчина среднего роста, крепкого телосложения, волосатый и бородатый. Глаза его как будто насмешливо смотрели на собеседника, несмотря на это он часто улыбался и довольно располагал к себе. Борода его отрастала через час после бритья. Вообще, обилие тёмных волос на лице его и теле, свидетельствовали о неславянском происхождение, что же, впрочем, не мешало ему называться русским именем и фамилией.
Сёма был довольно притягателен для женского пола, именно тем, что он был «настоящим мужиком» — никогда не отказывался от работы, делал её с большим энтузиазмом, если это касалось и обычных домашних дел или его профессии – медицины. Приятен дамам он был ещё и потому, что большинство женщин, всё же, любят мужчин именно за эту нарочитую мужественность, ярко подчёркнутую волосатостью и коренастым телосложением, а не за красивые глаза Несмотря на это, Семён не был охотником до женщин, он втайне мечтал о крепкой семье, красавице-жене и умнице-сыне. Поэтому многим дамам оставалось лишь вздыхать за глаза.
Приятен был он и мужчинам, отмечавшим его эрудицию, ум, и скромность. Многие находили в нём хорошего собеседника, не только по вопросам медицинским. Он также хорошо знал три языка, и подумывал уехать заграницу до революции. Однако не вышло, он остался в России, получал три копейки, пробовал спиться, но почему-то не получилось. Так и жил Сёма, пил немного грузинского вина и лечил людей, тихонько посмеиваясь про себя.

Его встретили радушно: врачей в городе не хватало, мужчин тоже, поэтому с первых дней пребывания его окружили заботой и покровительством. Первые дни Сёма решил пожить у тётки, т.к. не очень обращал внимание на её сложный капризный характер; она готовила ему какую-то нехитрую еду, а он развлекал её разговорами и пересказывал новости из столицы.
Когда пришёл он в квартиру и увидел «господ интеллигентов», он не очень удивился, потому что в Москве скучал, и ему часто приходилось проводить время в компании неких своих друзей, о которых, впрочем, речь пойдёт ещё позже. Про себя Сёма отметил, что все эти люди, сидящие в тёмной квартире, — «честной сброд», но был вежлив и обходителен. Уже через пять минут после пребывания, он смеялся и принимал живое участие в разговоре «о белых винах из страны Луары, которые сейчас в страшном дефиците».
В разговоре его называли не иначе как Семён Сергеевич, впрочем, он настаивал, чтобы его именовали просто Сёмой. Дамам, как обычно, он понравился очень и некоторые из них тут же принялись его обхаживать. Он был довольно любезен к ним, но особо комплименты не делал, держал себя немного отстранённо, что всё-таки не мешало стать ему всеобщим любимцем.
Он пил, но не пьянел, говорил, но не заговаривался, подшучивал, но не ехидничал. Мало кто знал, что за смешливой оболочкой скрывалась довольно романтичная душа, тонко сопереживающая русскому народу. Его сосчитали либералом и прогрессистом, на самом же деле он был ретроградом, и вообще, человеком крайне консервативным во всех вопросах, кроме науки. Сёма, впрочем, мнение о себе переменять не желал, ему было всё равно.
После третьего бокала «настоящего шампанского», что он принёс, его стали просить рассказать про свою жизнь и мысли его, касательно Российского государства и судьбы его. Вот приведён рассказ его:

«Вообще, господа, признаться, жизнь моя не так трудна, и мне не так уж и плохо живётся, я благодарю Бога за то, что у меня есть и не очень стремлюсь к лучшему. Лучшее – враг хорошего. Кто это сказал?» – он почесал затылок и начал массировать виски. «Это, наверное, главная проблема русского народа – не желать лучшего, или желать, но не делать. Я говорю русского и подразумеваю не русского по происхождению, а русского по менталитету и духовному уровню. Ведь русским может быть и немец и поляк, и лицо кавказской национальности. Да, русской крови во мне меньше половины, что впрочем, не мешает мне быть русским по духу. Я эдак в лет двенадцать Стравинским заслушивался, к годам четырнадцати-пятнадцати, помнится, прочитал всего Фёдора Михайловича Достоевского, не хочу хвастаться, правда. Но вы мне всё-таки скажите, если корите меня за «нерусскость», много ли «русских» хоть пять книг наших великих классиков прочитали? Тогда вообще были ужасные времена, безграмотность и бездуховность крайняя. Россия, как и весь мир, опускалась в пучину разврата. Однако это не мешало мне ходить каждое воскресенье в церковь, не примите как хвастовство, опять же… Конечно, тогда мне хотелось бы жить в России, как в Европе, тем не менее, я понимал, что в этом случае можно будет попрощаться с Русью, как с культурным феноменом; началась бы деградация населения. Слава Богу, что всё пошло иначе. Помните, когда всё это началось, вся эта симфония с господином Президентом, царствие ему Небесное? Всякие лошадки там, аттракционы разные. Зима, холод, тысячи людей на улицах, поднятие духа, лидера не могли найти, как же… Я был тогда на Б-й площади, был ради интереса. Так, кажется, ещё в 1824 году ходили, просто посмотреть… Всё-таки я не чувствовал духовного единения, ощущения перемен. Я чувствовал лишь людей, странных людей. Они выдавали себя за культурных, но это была лишь оболочка. Не хочу произносить слово, которыми их тогда называли, я за чистоту русского языка. Вот этих людей было большинство. Были идеалисты. Помните, когда это закончилось? Зима прошла, да, они стояли при минус тридцати, хе-хе, Россия, как-никак… Они были стойкие. Потом весна — опять лошадки, аттракционы… Всё было чисто, вроде как, да? Хе-хе… Вот и успокоил их, господин Президент, царствие ему Небесное». – Сёма улыбался, и глаза его смеялись. «Весна прошла, лето прошло… Помните, господа, разгул клерикализма, какие-то непотребные выходки в церкви, скандал с антипатриархом? «The Moscow Shopper» писал тогда, мол, патриарх – блудник, частицы какие-то. Хе-хе… Ну а потом пошло-поехало. Н. и У. посадили, арт-группу посадили, Г. Г тоже… Штрафы, обыски в два ночи, «откройте, ФСБ». А потом Интернет накрыли! Вот хохма-то была! «Великая русская Интернет-стена»! А это вы зря делаете, господин.» — сказал он кому-то, увидев, что тот ковыряет родинку. «Сайты стали закрывать, один за другим, потом заблокировали социальные сети, открыли свою, которую прослеживало ФСБ… Хохма-то! Литературу уничтожали! Культура вся отдана была Н. М., он, дескать, знает, что для русского хорошо, царствие ему Небесное, тоже. Впрочем, тогда вот и стали уходить в подполье, это было даже мило, как у Ленина с его «Искрой», романтика была… Мне даже предлагали, хе-хе… Сейчас бы, если согласился, был бы наверное олигархом. Или наоборот, не сидел бы здесь. Я следил как бы сверху, не вмешиваясь, симпатизировал оппозиции, конечно, кто ей не симпатизировал. Но на этом ограничивался. Поэтому жив, но в нищете сейчас. Н. и У. сразу смекнули, что эволюция не возможна, в России возможно только быстро и сразу. Да, для русских только революция! Это аксиома! Какое постепенное развитие, смеётесь? Круши, ломай, русский бунт, все дела! Перешли к действиям, сначала мирные забастовки, потом милиция на стороне оппозиции, потасовки, драки, первые выстрелы и жертвы… Вот тогда романтика пропала. Я боялся, что будет «арабская весна». Получилась «русская зима» — долгая, беспощадная, лютая, всеубивающая. Ещё хуже. Что я тогда делал? Тоже, что и все равнодушные – жил. Да разве не живётся-то? Ещё как! Жизнь такая штука интересная… Хе-хе… Смотрел новости, сводки о тысячах раненных, пил вино, кушал, любил… Всё как у людей! А вы что делали? Разве не это же самое? Я вас не обличаю… Я никого не обличаю… Да… Хотя уже поздно… Мы пойдём, наверное, да Инна Александровна?»
Инна Александровна кивнула, и они тихонько вышли и проследовали к своему дому.