Братья Ливер : Заячьи игры

1.
Темно. С шумом хлещет ливень, в лужах надуваются пузыри. Ветер хлопает оконными водоотливами, мотает кроны тополей. На фасаде ярко освещенного здания вспыхивают неоном буквы: «EscoBAR». Ночной клуб. Стрип-холл». В свете фонаря, висящего над крыльцом, мельтешат дождевые капли.
Анна появляется со служебного входа. Ёжится, поднимает воротник. В пальцах тлеет огонёк сигареты. Несколько шагов, и плащ хоть выжимай. Прикрыв голову сумочкой, Анна семенит по залитому водой тротуару к стоянке такси.
Серый «Опель Астра», подмигнув габаритными огнями, выруливает с парковки. Анна на заднем сиденье, расчёсывает массажкой мокрые пряди. Бомбила – парень в олимпийке с капюшоном. Пальцы на руле унизаны перстнями. В зеркале не видно глаз водителя – только низко надвинутый козырёк бейсболки. На приборной панели игрушка – заяц с барабаном.
Улицы почти пусты: машин мало, прохожих нет вовсе. Проспекты, фонари, иногда светофоры. Пятнадцать минут спустя пейзажи за окнами начинают меняться: вместо отелей и зданий с пентхаусами чернеют панельные многоэтажки. Два-три поворота. Дома-уродцы остаются позади. Машина несётся по пустынному шоссе.
Автомобиль подпрыгивает на кочке, и задремавшая Анна просыпается. Щурится, сонно всматриваясь в темноту. Вдоль трассы тянется бетонный забор, поодаль громоздятся две градирни, коптят факелы. Анна впивается пальцами в подлокотник, вертит головой.
— Э…Э…Эй… Ты куда меня везёшь, а? Куда ты меня везёшь, я говорю? – в голосе тревога и нетерпение. – Поворачивай щас же. Мне не сюда.
Ответа нет. Только гул мотора и поскрипывание стеклоочистителей. Спидометр показывает 120.
— Ты слышишь меня, урод? Слышишь? Тебе чо надо? – Анна всхлипывает, дрожащими руками шарит в сумочке, вытаскивает мобильник. И вдруг с размаху бьёт таксиста кулачком в плечо. Тот, кажется, вовсе этого не замечает. Задыхаясь, девушка впивается кончиками ногтей в скулы водителя. Машину резко выносит на середину дороги. Но незнакомец быстро возвращает себе контроль над ситуацией: одной рукой он выкручивает руль вправо, другой заламывает кисть своей пассажирке. Анна визжит от боли, но исхитряется высвободить руку и обвить шею водителя, прижав её к подголовнику. Мужчина хрипит, преодолевая сопротивление Анны, подаётся корпусом вперёд. И наносит пленнице увесистый удар локтем в челюсть. Анна падает на сиденье, схватившись за лицо. Плачет навзрыд.
— Давай договоримся сразу, — убедившись, что воля жертвы сломлена, таксист наконец заговаривает. Глухой голос, вальяжная неторопливость интонации. – Ты не будешь делать глупостей. Ферштейн? Чтобы ты не навыдумывала Бог знает чего, заявляю: мне в рог не упёрлось твоё мясо. Так что никаких изнасилований или других жопных сцен не будет. Я не Чикатилло и не Тед Банди. Я, скорее… ХА… Философ! Да, философ.
Анну колотит крупная дрожь. По обеим сторонам дороги стенами высятся лесополосы. Изредка проносятся с рёвом встречные фуры. Человек за рулём чиркает зажигалкой, и по салону плывут клубы сигаретного дыма.
— Тебя как звать-то, мадмуазель? Хотя… Нет… Не говори… Нахер. По-моему, тебе очень подходит имя Вероника. Буду называть тебя так. Согласна? Ну и хорошо, ну и чудесно. Так вот, Вероника. Думаю, уже дошло, что я легко могу вскрыть твою черепушку, разогреть тебя паяльной лампой или тащить на тросе по асфальту, пока кишки не вывалятся на дорогу. Да… Но суть в чём? Придётся мне это сделать или нет – зависит только от тебя. Всё, что требуется, Вероника – это убедить меня в том, что тебя нельзя убивать. Поменяется ли в этом мире хоть что-то от твоей смерти? А, девочка? Или же ты просто кусок биомассы, который можно раздавить, размазать, растереть, и этого даже никто толком и не заметит? Только предупреждаю: никаких душещипательных историй об уходе за неизлечимо больной мамой или о семерых по лавкам, которых нужно выкормить и поставить на ноги. Я слишком хорошо знаю людей, чтобы это схавать. На всё про всё у тебя десять минут, красавица. Поехали.
На лице Анны фиолетовые подтёки – размазалась тушь. Девушка кусает губы, и так остервенело вцепляется в сиденье, что протыкает ногтем велюровый чехол. Надолго виснет молчание, дождь молотит по стёклам. Наконец тишину нарушает сдавленный голос Анны:
-Ну… Я… Давно – в детстве – у меня была мечта. Я представляла себя… Представляла огромное поле, на котором растёт рожь. Там, где оно кончалось, был обрыв, страшная пропасть. А на этом поле играли дети – много, очень много детей. И никто за ними не присматривал, взрослых там не было. Кроме меня. В-вот…И когда кто-то из ребят подбегал слишком близко к краю, я была рядом и оттаскивала его в сторону. Только я не давала случиться какой-нибудь беде. Мне было приятно об этом думать. И я… Я, конечно, никому не говорю, но всё ещё думаю об этом. И теперь… Здесь, сейчас… Я поняла: такое поле правда есть – ну, не в буквальном смысле, конечно. Мы ходим по нему каждый день и не видим… И пока меня там нет, кто-нибудь может сорваться и… В общем, я должна быть там и я буду там.
Анна выдыхает, опустив голову, сжимает виски. Водитель мерно цокает языком и показывает через плечо большой палец:
— Ну что же. Красиво и трогательно. Красиво. И трогательно. Отпустить тебя что ли, мать Тереза, а? Я думаю, ты заслужила право на жизнь. Как считаешь?
Автомобиль снижает скорость и вдруг скатывается с трассы на изъеденную рытвинами грунтовку. Дорога вьётся между деревьями. В свете фар серебрятся осиновые ветви. Под колёсами чавкает грязь. Проехав немного, машина останавливается.
— Наверное, дальше не надо. А то увязнем ещё, — объявляет сидящий за рулём. Тушит фары, но оставляет включённым двигатель. Пересаживается на заднее сиденье и обнимает дрожащую Анну за плечи. Его лица толком не разглядеть даже вблизи, лишь козырёк бейсболки торчит из-под капюшона. Таксист говорит тихо, чуть не шёпотом:
— Вот ты, Вероника, считаешь меня имбецилом-пэтэушником. Думаешь, я такой себе тупорылый кабанчик, который слаще фильмов Тарантино ничо не пробовал. Недооцениваешь. И напрасно. А я ведь тоже когда-то читал эту книжку про пацана над пропастью. Было, было…
Смех – внезапный, отрывистый и свирепый. Обхватив голову руками, Анна захлёбывается в рыданиях и мешком сползает под сиденье. Одной рукой маньяк играет с волосами Анны, в другой держит трёхгранный напильник без ручки.
— Ну-ну, принцесса, соберись. Отчаяние – смертный грех. Тебя что, эта штука напугала что ли? Да, согласен. Вещь убойная. Холодная. Хорошо наточенная. Если такую дуру засандалить кому-нибудь в грудь, будет очень, очень красиво! Представляешь: ночь, ливень, стихия… И красотка, проткнутая напильником, валяется в грязи. Ну изумительно же! Ахахаха. Но вот правда ты всю эту прелесть вряд ли оценишь. Смерть наступит не сразу. Пытка продлится долго, а от каждого движения будет распирать дикая боль. Мда… «Колото-рубленное ранение грудной клетки с повреждением аорты» — примерно так причину смерти укажут в акте судмедэкспертизы.
Стук дождевых капель по крыше. В глазах Анны мука и отчаяние. На щеках кровавые борозды – расцарапала ногтями.
— Пожалуйста! Не делайте этого! Вам ведь всё равно… Не делайте. И я… Я отдам всё, что скажете: деньги, украшения – всё! И даже… Если хотите…
В лоб Анны упирается заострённый хвостовик напильника.
— Слушай, Вероника, для тебя, я вижу, даже Бодхисаттву выбесить не проблема. Мы же уже, кажется, договорились: мне не нужны ни твои цацки, ни твои сиськи. А отпустить… Отпустить-то не проблема, дурочка. Вопрос только в одном. Где он – правильный выбор? Вот смотри: я тебя щас высаживаю из машины и отправляю с Богом. А ты потом – может быть, спустя годы — подорвёшь себя в метро и утащишь с собой на тот свет толпу граждан. Или начнёшь барыжить ширевом. Или утопишь младенца в ванне. И кто, по-твоему, будет в этом виноват? Ну кто? Почему я должен отвечать за содеянные тобой страшные глупости? Тем более, если я могу их просто не допустить.
Таксист тянется к панели приборов. В его руке пластиковый заяц-барабанщик.
— Ну вот тебе пример, Вероника. Представь на секунду, что когда-то давно, допустим в детстве, я также вот валялся в чьей-то машине и умолял сохранить мне жизнь. Представь, что меня тогда всё-таки не стали резать, вешать, или скармливать голодным сторожевым овчаркам. Меня отпустили на свободу. Да ещё и, скажем, подарили на память вот этого милого зайку. И вот сейчас, когда я здесь щекочу тебя напильником, как бы ты оценила выбор того, кто меня помиловал? Прочувствуй только: проявленное кем-то милосердие тогда и колото-рубленное ранение твоей грудной клетки теперь. Ты понимаешь, какое сложное решение я должен принять?
Голос Анны сорван, вместо плача через слюнную пену рвётся лишь сипение. Слышно, как в верхушках осин завывает ветер.
— Ну что же мне прикажешь с тобой делать, а? – водитель массирует затёкшую шею, потягивается. – Моё условие ты не выполнила, убедить меня не смогла. Так чо — проткнуть тебя железякой? Не знаю, не знаю… А вдруг даже такая безмозглая курица как ты да пригодится для чего-нибудь мирозданию? Короче, придётся спрашивать совета свыше.
Рука сжимает фигурку зайца, нащупывает на ворсистой спине кнопку. Заячьи лапы приходят в движение, палочки отбивают на барабане ритм марша. Таксист выстукивает в такт ладонью по дверце. Примерно через полминуты дробь затихает.
— Девяносто четыре удара, — тип в капюшоне убирает напильник под шофёрское сиденье. — Чётное количество. Можешь считать, тебе повезло. Хотя… Как оно на самом деле, только жись покажет. В общем, проваливай. Как говорится, живи и помни. Хахахаха. Надеюсь, ты меня не подведёшь.
Горбясь и шмыгая, Анна торопливо вылезает из машины. Её волосы всклокочены, по лицу размазана тушь вперемешку с кровью. Маньяк пересаживается за руль, тьму осиновой рощи прорезает свет включенных фар. Но вдруг тип выходит снова и приближается к Анне, которая всё ещё стоит под дождём, опершись на крышку багажника.
— На вот. Возьми его, — в протянутой руке белеет игрушечный заяц. – Он сегодня сохранил тебе жизнь, а теперь будет следить за тем, как ты распорядишься моим подарком. Я уверен, что ты всё осмыслишь и сделаешь правильные выводы. Пока, Вероника.
Ливень не прекращается, крупные капли стекают за ворот. Только когда гул мотора гаснет в отдалении, Анна сходит с места. Её шатает, ступни цепляются одна за другую, зрачки расширены. Она сворачивает с наезженной колеи, шагает напрямик через заросли. Мокрые ветви царапают лицо. Выйдя на поляну, Анна останавливается, запрокидывает голову и хохочет. Смех нездоровый – булькающий, с всхлипами. Резко обрывается. Анна грозит небу кулаком, падает на колени и утыкается лицом в сырую траву.

2.
— Слышь, пацаны, — Батон налегает на вёсла, вода плещется под лопастями. Гладь залива озарена солнцем. – А Дамир тогда же плавал на остров собаку хоронить, лазил там везде. Если б чо было нашёл бы, а? ПиздЯт всё, наверно.
— А он и нашёл. Только не говорит никому, — Анаша сплёвывает за борт через зубы. – А когда я на каникулы к бабке ездил, они с моим дяханом у нас забухали. Так он и наговорил. Вроде как всё время чувствовал, что за ним палит кто-то. А когда псину свою закопал, повернулся, а там под деревьями везде какое-то тряпьё раскидано в кровище измазанное. И типа когда он туда только пришёл, ничо этого не было. Ну Дамир очканул, побежал к берегу. Бежит, а берега нету и нету. Говорит, часа три по острову наворачивал, пока его снова к могиле не вынесло. Так вот тряпок тех там уже не было. И сразу потом к лодке вышел. От так.
Большой достаёт из кармана рубахи пачку «Явы» и коробок спичек.
— У отца вот спиздил. Смолите, братва, — закуривает и под одобрительные возгласы раздаёт сигареты остальным. – А Дамиру надо с синькой завязывать, вот чо. А то он у Зверяки сэмычем накидается – вот ему использованные прокладки везде и мерещатся.
Анаша и Костян хохочут. Кислый делает затяжку и кашляет, морщась, взмахивая руками. Батон серьёзен. Он перестаёт грести и, обернувшись, смотрит через плечо на приближающийся берег острова. Почёсывает усыпанную юношескими угрями щёку.
— Ну ладно, — говорит наконец. – Дамир пиздит, ага. А помнишь кент один там от каких-то бандюков гасился? Его брат ещё на остров искать его плавал. Ну и нашёл: ноги отдельно, голова отдельно. Как пилорамой разрезало. Наши же мужики сами видели, в мешок заглядывали. Когда трудовик ещё по пьяни на всю школу про это орал. Тоже, скажешь, гон?
— Ты греби, Батоныч, греби, — Большой смотрит на Батона прищурившись, лениво почёсывает волосатую ногу. – Щас доплывём, сами и посмотрим. Я тот раз, когда с Яником там был, нихера не видел. Остров как остров. Песок, бурьян да деревья. Ну тока пацаны с Пичуги говорили, что в оврагах там змеи водятся.
— А зАмок? – Кислый сутулится, с беспокойством глядит туда, где ветви ив, согнувшись, полощутся в воде.
— Хха… Замок… Да никакой это не замок. Вроде какой-то сарай огромный там строили, ещё когда колхоз был. Потом хуй на него забили. Так что не ссы, Кислый. Динозавры там полюбасу не водятся, и зомби-мутанты не живут. Щас всё увидите.
Лодка причаливает к острову. Пацаны выталкивают её на песчаный берег и осматриваются. Меж деревьев еле заметна поросшая сорняками тропа. Плавно поднимается в горку.
— Под ноги смотреть. Если кого гадюка тяпнет, на себе не попрём, здесь подыхать оставим. Ха! Ладно, пошли, — командует Большой и, не оглядываясь на остальных, размашисто шагает вглубь острова.
В зарослях тенисто и прохладно. Из земли тянутся узловатые корни. С остервенением щебечут птицы. То и дело приходится перепрыгивать через ручейки. Большой выдаёт всем ещё по сигарете и отшвыривает пустую пачку в траву.
— Значит, так, — говорит он. – Сначала к замку… Э-э-э. То есть к развалинам. Посмотрим, там чего. Потом можно будет и в овраг спуститься.
Костян нервно хихикает. Кислый покусывает губы. Тропа петляет среди ив, то выползая на глинистые увалы, то проваливаясь в низины, подтопленные зацветшими лужицами. Наконец из-за ветвей показывается замок – полуразрушенное блочное строение. По стенам зеленеют гирлянды дикого огурца. Над окнами второго этажа – сделанная краской кривая надпись «ФОМА, ЦАРЬ И СВОБОДА БЫЛИ ЗДЕСЬ. 29.07.06».
— Так. Костян, Анаша. Обойдите вокруг, гляньте, чо там интересного, — Большой щурится, поводит плечами. — Кислый, пока стой здесь, смотри по сторонам, следи за дорожкой. Мы с Батоном – внутрь. Потом поменяемся. Вперёд.
Группа разделяется. Две фигурки начинают продираться через кустарник вдоль стены. Ещё двое исчезают внутри развалин. На тропинке, вжав голову в плечи и озираясь по сторонам, остаётся часовой. Тихо: стрекот кузнечиков, шелестение листьев и травы. Минута, другая, третья…
Из дверного проёма выскакивает Батон. Его лицо перекошено, во взгляде пляшет ужас.
— Пацаны, пацаны… Уёбываем отсуда нахуй, — орёт он, проносясь мимо Кислого. – Там кто-то есть. Оно ходит, блять, оно смеялось и пальцем подзывало, чтобы мы подошли…Валим, мужики…
Пригнувшись, Кислый устремляется следом заячьими прыжками. Из кустов, с треском ломая побеги, вылетают исцарапанные Анаша и Костян. Когда топот стихает, из развалин наконец показывается Большой. Он тяжело и часто дышит ртом, глаза округлены. Сначала он бежит за остальными, но потом вдруг останавливается. Сжимает кулаки. И осторожными шажками движется обратно.
Внутри замка сумрачно – оконные и дверные проёмы закрыты щитами из досок. В перекрытиях задувает ветер. Большой оглядывается. Никого. Шагает по бетонному полу, под подошвами скрипит песок. Приблизившись к входу в смежное помещение, Большой заглядывает внутрь. И в этот момент на его плечо ложится рука. Жилистая, с вздувшимися венами. Большой вскрикивает, резко оборачивается. Боковым зрением успевает заметить чей-то силуэт. Удар…
Большой приходит в сознание. Он лежит под разрисованной радужными граффити стеной. Парень жмурится на заколоченное окно – луч, рвущийся через щель между досками, бьёт прямо в лицо. Запястья и щиколотки туго стянуты верёвкой. Большой со стоном приподнимает голову, морщится. Пытается посмотреть направо, скашивает глаза.
В полуметре, возле стены сидит существо. На нём просторный чёрный балахон, усеянный заплатками. Из-под капюшона по лбу змеятся свалявшиеся грязные волосы. Морда исчерчена узорами морщин. В глазках – желтушная муть, веселье и лихорадочность. Существо нависает над Большим и ухмыляется: зубы покрыты налётом, в уголках рта сбились слюни.
— А вот и наш храбрец вернулся, — у существа хриплый бабий голос. – Ну слава те, Господи! А то я уже думала, проломила тебе башку, милый. Меня бы это расстроило, ты даже не представляешь…
— Ты кто? Живо развязала меня, слышь — Большой ёрзает на полу, пытается встать.
— Тих-тих-тих, мальчик. Не надо нервничать. Развяжу, обязательно развяжу. Но позже. Может быть. Знаешь… А ты смелый. Я так и думала, что ты вернёшься. Точнее, что именно ты вернёшься.
Баба подходит вплотную, усаживается на корточки. Большой пытается отодвинуться, брезгливо кривит рот.
— Тебе чо надо? Ты кто ваще такая? Зачем к нам полезла?
— Это ещё кто к кому полез, дурачок? Я следила за вами с того момента, как вы появились на берегу. Догадывалась, что сюда пойдёте. Вы просто острова не знаете, вот крюк такой и отмотали. Твои друзья, кстати, зря смылись. Зря бросили тебя одного, чтобы утащить свои задницы в целости и сохранности. За предательство будут наказаны, я позаботилась. Ещё поиграю тут с ними в прятки. Сегодня ветер как раз со стороны берега. Так что ваша лодка щас уже бултыхается где-то там, в заливе. Пустая, конечно же…
Баба разражается ведьминым смехом. Резко утихает, чешет подёрнутый щетиной подбородок.
— Но не будем терять время. Хочу предложить тебе игру. Уверена, что ты не посчитаешь её скучной. Так вот… Попробуй доказать мне одну простую вещь. Вот такую. Тебя. Нельзя. Убивать. Понимаешь? Что будет, если ты не вернёшься с этого острова? Кто это вообще заметит? Кто опечалится? Чего в этом случае никогда не произойдёт? Давай, родной, от твоего ответа зависит всё. Помоги мне сделать правильный выбор. Итак, почему я не могу взять и просто прирезать тебя здесь как свинёнка? А?
— Почему? – выпятив челюсть, Большой скрипит зубами. – Почему, сука ты подзаборная? Да потому, что если ты это сделаешь, через час остров будет прочёсывать толпа наших мужиков с собаками. Тебя найдут. Выебут вёслами в жопу на общак. Потом воткнут башкой в муравейник, обольют керосином и подожгут заживо.
— Хохохохо. Какие мы кровожадные! Ну а если без глупостей? Будь умным мальчиком и помни, что если ты продолжишь упрямиться и хамить, то отвечать за это придётся не только тебе, но и твоим друзьям. Которые, как ты видел, и так уже обоссались со страху. Ну что? Будем упорствовать? Или попробуем честно заработать жизнь и свободу? Себе и дружкам.
Лоб Большого покрывается испариной. На щеках играют желваки. С полминуты он молчит, затем, собравшись, выплёвывает:
— Хорошо, тварь поганая. Слушай сюда. Меня нельзя убивать, потому что я собираюсь здесь всё изменить. Я буду как Че Гевара, и люди пойдут за мной. Тебе ясно, ты? Справедливость… Мы добьёмся её. Если надо, то через трупы тех, кто будет мешать. Порядочные, хорошие люди получат всё, а уроды типа тебя – хуй на блюде. Вот о чём я мечтаю. И я готовлюсь… Чтобы когда-то попробовать… И, может быть, сделать.
Баба сдвигает брови к переносице, качает головой.
— Неубедительно, пацан. Неубедительно. Глупые детские фантазии. А если и не просто фантазии, так тем хуже. Потому что о справедливости ты говоришь сейчас – когда тебе пятнадцать. А к тому времени, мой сопливый революционер, для тебя будут важны только власть и личная выгода. Итак, что мы имеем? Ты либо тухлый мечтатель, либо подрастающий палач. И что же ты мне предлагаешь? Нет-нет. Я не могу и не хочу брать грех на душу. В общем, мне даже немного жаль, парень, честно. Мне жаль.
Чудовище подскакивает к Большому, в лапе — остро заточенный трёхгранный напильник. Большой заходится в крике, пытается сгруппироваться, подтянув колени к подбородку, но не успевает. Резко отведя руку, баба наносит колющий удар под рёбра. Большой хрипит, хватает ртом воздух. На его футболке начинает быстро расплываться алое пятно. Ещё удар – на этот раз наотмашь по затылку. Глаза Большого стекленеют, тело сотрясает последняя судорога.
Убийца сидит рядом с трупом. В одной руке измазанный кровью напильник, в другой – игрушечный заяц с барабаном.
— Ты доволен? Доволен? – шепчет баба. – Это был правильный выбор?
Палочки отбивают дробь. Морда зайца сияет навечно застывшей пластмассовой улыбкой.
Существо выходит из замка, сжимая в ладони ручку напильника. Совсем недалеко – за ивами – звенят встревоженные мальчишечьи голоса.