Борзова : Летняя блажь

Была суббота, часов этак пять вечера. Малиновое солнце, похотливо прилипшее к затерянному в мутной дымке горизонту, бодрые завывания Элвиса в колонках и мелким бесом — торнадо пыли вдоль рваной обочины, бесконечно воскрешаемые гружеными детьми, коробками с рассадой и незамысловатым дачным скарбом повозками тех, кому «больше всех надо». (Просто вайлд-вайлд вест какой-то. Даром что юго-восточного направления.)
Путь мой лежал в томное местечко под названием «Дурнина». Совершала я столь сомнительный вояж на предмет интеллигентно выкушать коньяка под шашлык. Или не очень интеллигентно – это уж как получится. Ибо никакая другая адская сила не заставила бы меня совершить заведомо убийственный рейд на юго-восток в субботний вечер.
После трехчасового стояка от 15го до 16го километра изнасилованный дорогой организм был готов воспринимать только конину. Можно уже и без шашлыка.

Когда псивого цвета табличка с вожделенной надписью пьяно проплыла мимо правого борта, из близлежащих кустов явилось нечто синерылое в рваной тельняшке, как предтеча нескучного вечера, и выбросило вверх в сиреневых узорах руку приветственным хайлем.
- А где здесь Колесовы живут, мил человек?
- Ыыы нахуй,- дружелюбно сказало рыло сивой лохматой бородой и с этим напутствием я проскрипела дальше, мягко проваливаясь в уютные выбоины деревенской магистрали вдоль абсолютно одинаковых кривобоких заборов, утопающих в нежно пахнущих ночными котиками кустах. Оригинальное местечко, только где здесь коньяк наливают — подумалось невзначай, как вдруг из-за очередного щербатого забора в рассаднике плешивых кустов обозначился призрачный абрис тела, бережно приставленного к стенке сарая и для верности подпертого лопатой. Обозначенное тело, в закостеневшей длани которого нагло, с вызовом даже как-то, торчал стакан, стояло абсолютно неподвижно, лишь изредка наклоняемое влево и по диагонали напоенным деревенскими романтическими запахами бризом с ближайшего болота, и признаков жизни не подавало. Полузакрытые десницы смотрели в неизвестность, меж сомкнутых бровей продольные морщины сложились в древнюю букву, означающую вечность. Поставлен в качестве ориентира, догадалась я и тенью проскользнула в узкую, увитую жирными лианами пьянящего терпким ароматом хмеля, калитку.
Встретил меня Саня, подросток дибильноватого вида и дальний родственник хозяев хаты.
Окатив суровым взглядом маньяка мои отсвечивающие голубым в неверном сумеречном свете коленки, указал куда-то в глубину сада, где раздавались приглушенные голоса хмельной компании. Из них, хоть и сильно искаженных бычьей дозой алкоголя, я четко различила два – Андрея и Геныча, мужа его закадычного друга соответственно, которые приехали сюда гораздо раньше меня, предпочтя теплое пиво в тамбуре электрички пытке подмосковными дорогами. Двинулась наугад в темноте, ориентируясь на резкий пьяный речитатив.
- А что за хрень у забора? – вспомнилось.
Саня плюнул через плечо на благоухающую кучу компоста.
- Это у нас от сглазу,- непонятно пробормотал он- Топай давай, едрить твою в качель!
Более подробные объяснения были излишни. Я рысцой проскакала под раскинувшиеся ветки яблони, где маячил неверный свет угольков в мангале.
- А вот и наша заблудшая овечка!- радостно загорлопанил Геныч и пьяно обслюнявил мою щеку,- Штрафную ей, ну!
Обидеться на сравнение с овцой я не успела — сильно помятая посудина, больше напоминающая мелкий тазик, незамедлительно материализовалась из тьмы и уткнулась мне в нос.
- До дна, до дна!
Пищевод взорвался огненной рекой и внутри как-то сразу уютно потеплело. И по-честному захотелось закинуться шашлыком — без реверансов.
Оттуда же из тьмы высунулась пластиковая тарелка с пахнущими дымком разнокалиберными кусками мяса на ней, от запаха которого свело в нежной истоме скулы.
Время текло неспешно, тосты произносились чем дальше, тем невнянтей. Уже были совершены все соответствующие случаю мероприятия, как то: прыганье через мангал за неимением пионерского костра и предсказуемое раздрачивание оного по всем близлежащим грядкам, учреждение в хозяйской баньке женского и мужского часа. Уже был перепет весь репертуар Антонова и «Сектор Газа» а капелла с соседской палевой сукой, чей тонкий слух был крайне возмущен этим огородным выступлением. Давно минул тот час и та минута, когда бдительность моя и природное целомудрие перестали отправлять напоминания закусывать в поплывший от свежего деревенского воздуха мозг. Все присутствующие, одухотворенные вышеперечисленными мероприятиями и от этого приятно расслабленные, приняли самые разнообразные позы вокруг сложившегося мангала, как вдруг томление летней ночи было прервано чьим-то гениальным предложением травить байки про мертвяков. Ну, травить, так травить.
«Случилось это тогда, когда мы еще в Ложках жили, в старом доме, — на правах хозяина первый завел шарманку Леня — преставился у нас мужик один. Внезапно, надо сказать. Еще вчера огурцом ходил, а сегодня – кранты, уже лежит себе прохладный весь на ощупь и комары его не беспокоят. Дураки они, что ли, комары, мертвечину жрать. Хоронили его в закрытом гробу, и бабки местные по углам шептались, что все, мол, потому, что налилось у него лицо, как перезревшая, потекшая соком слива – почернело и залоснилось. Не с сердцем ему плохо стало, как всем сообщили, а траванули его, подсыпали что-то. И говорили все те же старые паскуды, что тот, кого безвинно грибочками или дустом на тот свет отправляют, всенепременно вернется, чтобы мстить, и утащит губителя вслед за собой, обеспечив тому смерть лютую и позорную. А еще ходили слухи, что уморили его не просто так – за наследство. Что мужик этот в свое время состояние на продаже грибов из местного леса поднял, а тратить не стал, и с родней не поделился – прижимистый был, собака. В общем, сохорнили деда, на поминках двоим морду разбили и сарай сожгли. Обычное дело. И девяти дней еще не стукнуло, как начала родня дом по кирпичам разносить — тайный клад, значит, искать. Разворотили постройку за неделю —
полы сняли, всю мебель на щепки разнесли, черепицу с крыши ободрали. Даже грядки в огороде — и те разрыли. И, пока всем домом клад искали, по одному все и перегибли – как будто сглазил кто. Зять с крыши свалился, пока черепицу жадными руками рвал, брат дедов ночью без света – палиться не хотел, в подвал полез да и свернул себе шею, споткнувшись,. Осталась одна старушка замшелая – сестра родная деда, из-за которого весь этот срам приключился. Она клад не искала — здоровье уже не то, да и те, кто помоложе, ее лихо оттерли при первой же попытке залезть сухими ручонками в комод – под штопаными простынями порыться, и пинка богатырского вдогонку наладили, чтобы неповадно было. Она больше и не совалась. Так жива и осталась. Пощадил ее дедов дух, только тех сгубил, кто клад его искал. И никто больше не искал, боялись все смертью лютой погибнуть.»
-Леша замолчал и насупился.
- А кто деда-то траванул?- не выдержал кто-то из тьмы.
- Да хрен его знает, кто траванул. Говорили даже, что это старушка, которая жива осталась, его и траванула. Случайно отравы крысиной ему в чай кинула вместо сахара – подслеповата была.
Теперь настала очередь Лениной свояченицы- Олеси: « Случилось это недавно. Как только влупили по всей Раше повышенный таможенный налог на праворульные машины, так и случилось. В связи с налогом этим многие искатели легких денег в Москву потянулись — за леворульными машинами юзаными, так как из джапен слишком дорого стало гонять. Решил мужичок один из Энска денег поднять. Ну, и поехал он до столицы своей родины на поезде, чтобы там дела свои обстряпать, а обратно уже возвращаться решил на машине, которую для перепродажи и прикупил. А ему супруга заботливая смски напутственные уже шлет-торопится: «Поезжай, дорогой, аккуратно, да по пути на ночлег ни у кого не останавливайся, лучше в машине ночи проводи — так безопаснее, да и машину не спиздят.» Мужик этот супругу свою очень уважал, а еще больше — боялся, так как опиздюливался от нее регулярно половником или чем под руку попадется, поэтому решил послушаться и не рисковать жопою своею, ибо не казенная. Едет он день, едет другой, на третьи сутки утомился в хлам, да и провонялся за отсутствием мыла душистого и полотенца пушистого. Проезжал он, как раз, деревеньку небольшую. Дай, думает, поищу здесь ночлег, авось кто добрый да не алчный пустит, а то бабусей в лопатнике совсем не осталось. Зарулил, значит, в деревню эту, а время позднее было – во всех домах окна темные, только в одном, что на окраине, огонек горит. Мужик на грядке возле дома припарковался, колесами всю морковку раздавив, и в дверь стучится. Открывает ему седенький такой старичок – мелкий да сморщенный, соплей перешибить можно. И косит лиловым глазом недобро – он у него один был, вместо второго – жопка куриная, на моркву, колесами оскверненную. Мужик сжопился весь от испуга, но ничего, дед на ночлег все же пустил горемыку. Мужик не успел голову до подушки донести — тут же заснул. И снит ему, что дед тот с палатей своих тихо-тихо так сползает ужом сраным и к мужику по полу шуршит. Подбирается и лапы свои тянет к нему. Мужик тот не растерялся – схватил топорик вострый, что в углу сразу заприметил по приезду, и – хряп деда по ручкам- ладошкам шаловливым. Отхряпал ручки. И спит дальше. Вот дед вновь с палатей сползает и к нему. Теперь уже ногами тянется – ручек-то нет, и норовит схватить. Мужик опять – хряп-хряп – отхряпал и ноги. Поржал злорадно, мол, посмотрим, как ты теперь, ампутированный, ко мне полезешь теперь. Глядь — опять, дед, сука такая неугомонная, падает с палатей и катится к нему колбаской ливерной. Вываливает член засохший и к мужику тянется, задушить хочет, вот паскуда. Да ёшь твою в телегу, думает мужик. Доколе. Достает топор из-под подушки, он его уже от себя не убирал, и, ясно дело – хряп деда поперек елды, а потом еще обухом плашмя сверху накрыл пару раз – так, чтоб наверняка. Ну, дед такой обиды не вынес и дух испустил. Просыпается мужик утром – ёшки-макарешки, вся хата в кровищще, по полу азу из деда валяется и признаков жизни не подает. Вот ведь, демон окаянный, дед, видать, колдуном оказался, хотел и его бессмертную душу захапать. Мужик руки в ноги — и домой. Машину быстро скинул, а вырученные деньги психоаналитику отнес, чтобы тот ему крышу поправил, а то совсем после этой истории плохой на голову стал и писаться по ночам начал — все ему старый хрен во тьме мерещился. В общем, вылечился он. И все вроде ничего, а как морковку скушает, так на ногах копыта вырастают и шерсть на жопе начинает колоситься. Не простил ему дед, видать, морковку ту попорченную…»
Олеся многозначительно закатила глаза и выпила спирту из горлышка.
Следующим начал свой рассказ Геныч.
«Случилось это давно, когда я еще маленький был. Сам я этого не помню, бабка рассказывала. Сгорел по соседству дом один. Сгорел со всем добром, хозяева на даче были. Сами они потом неизвестно куда делись, укатили на новое место жительства, что ли. Ну, сгорел дом и сгорел, бывает. Остались на том месте стены обугленные мрачным напоминанием. Но стали люди замечать, что каждое воскресенье, как только дело к полуночи, появлялся из подворотни старичок в одеждах белых. Маленький такой, сухонький, как старый, сорванный ветром сук.
Подойдет к дому тихонечко, оглянется воровато вокруг, и – шасть внутрь. А обратно не выходит, как будто растворялся он в доме том. И так – каждое воскресенье. И стали люди судачить, что это душа деда-душегубца, который в прошлом веке в доме жил. При хозяевах новых боялся появляться, а как уехали они — так и вернулся он, грешник старый, на место, где дела свои темные творил. Решили тогда люди собраться вместе и дух вонючий деда прогнать. Наступил вечер воскресенья, солнце к закату, а мужики местные колами вооружились и сгрудились вокруг дома. Ждут, значит. Молчат сурово, только воздух по подлому портят, страшно им немного. Вот полночь близится, а старого все нет. Но как только пробило ровно двенадцать, глядь – дед из подворотни появляется. И не идет острожно, как обычно, а бежит, откуда только силы берутся у трухлявого пенька. Мужики плечи сомкнули, морды кирпичом напрягли и колы вперед выставили. Типа, обороняются. Дед их увидел и взвыл демонически. Глаза из старых глазниц выкатились от злобы адовой. Попытался слева-справа обойти – не выходит, стоят мужики плотной, лишь колы осиновые в их крепких руках слегка подрагивают от ужаса. Старый демон заревел дико, заметался. Затрясся дед всем телом, воздух запахами потусторонними наполнился…» Геныч с трудом вытащил из заднего кармана джинсов смятую пачку и не спеша закурил, пуская кривые кольца в светлеющий горизонт.
-Ну так че там с мужиками-то этими случилось в итоге? Сожрал их дед? Или чо?- не вытерпел кто-то из яблоневой тени.
Геныч задумчиво почесал в носу, попытался рассмотреть трофей, но в темноте не осилил и плюнул досадливо.
- Да ничего. Дед этот на ближайшем рынке торговал фигней всякой – брюквой там, редькой. В туалет платный ходить жаба душила, так он приспособился в соседнем дворе в старый дом ходить после трудодня.
- Ну и мудак ты, Геныч, — злобно сплюнул Андрей. – Всегда мозги хренью какой-нибудь заполощешь.
За соседским забором проснулся и завопил первый на деревне петух.