brunner : Про Исландскую культуру, Нарьян-Мар и Париж

Когда-то давно, когда мне только исполнилось тридцать один, меня обуяло острое чувство беспокойства. Я уже тогда знал, что такое кризис среднего возраста и примерно понимал, когда он придёт и в чём будет выражаться. Но, честно говоря, я пока не был готов.
Острое одиночество накрыло меня с головой; я тогда работал в больнице в Нарьян-Маре, и, как всегда бывает на Севере, сильно скучал. У меня были прекрасные книги, я читал исландские саги на исландском языке, благо выучил его когда-то вовремя бессонных ночей в моём студенчестве. Однако исландский язык с его северной холодностью и суровым германским произношением только усугублял моё одиночество, я сидел один в маленькой комнатке на пятом этаже и читал под светом советской лампы, прерываясь на короткие размышления. Собственно, что у меня кризис среднего возраста, я понял тогда, когда в день моего рождения, на страницы «Старшей Эдды» вдруг упали мои слёзы.
Почему они упали, я не знал. Я плакал далеко в детстве, и всегда этому была одна причина – обида. Я никогда не плакал из-за боли. Боль была даже в каком-то роде приятна, ведь я знал, что она закончится. Слёзы упали так неожиданно, и именно в этот момент я понял, что пришёл этот самый кризис.

В день моего рождения никто мне не позвонил. Я сирота; брат давно уехал в Голландию и пишет мне одно письмо в год; там у него семья, он вступил в партию неонацистов и под покровом ночи избивает иммигрантов. Кроме брата у меня есть Ольга Сергеевна, моя покровительница и, вообще, женщина, помогшая мне встать на ноги после смерти родителей, за что я ей очень благодарен. Но Ольга Сергеевна вступила в секту саентологов и переписала на них своё имущество, теперь, уже третий год от неё нет вестей; поговаривают, что она ошивается в каком-то ашраме в Т-ской области.
Так что звонить было некому, я этого и не ждал. На работе тоже дела не особо клеились. Коллеги меня не любили; в основном это были озлобленные маленькие люди, которые из-за кризисов ельцинской эпохи почему-то ещё больше озлобились и ушли в себя. Денег не было, развалилась местная «МММ», дефолт, война, все дела…
К тому же я убил третьего за два месяца пациента, маленькую старушку, лишившейся памяти и отчаянно вопившую на весь корпус, за это сыскавшую откровенную неприязнь всей больницы. Эвтаназия была выходом, к тому же она мне мешала слушать Баха, да ещё умирала. Меня начали подозревать и почему-то не любить ещё больше.
Когда старушку похоронили, со мной уже перестали здороваться и я стал потихоньку приканчивать свой маленький запас Шато-Брийон, привезённый мне братом в начале девяностых. Так и жил: пил вино, работал, слушал Баха и читал исландские саги. И жил вполне себе очень даже. И тут этот кризис. Банально, неправда ли?
Пить с тридцать первого дня рождения я стал ещё больше, и почти перестал соображать, где реальность, а где пьяный бред. Пил везде и на работе особенно, что не могло не отразиться на результате. За третий месяц моей работы у меня погибло четыре (!) пациента и мне было откровенно их жаль. Это были очень добрые коренные жители, которые научили меня пить какую-то адскую местную самогонку, за что я им очень благодарен.
Во время двадцатичасовых дежурств, с перерывом в два часа, у меня случались микросны и галлюцинации – то ли из-за отсутствия нормального сна, то ли из-за того, что я выпивал бутылочку перед дежурством. Поэтому, во время перерыва я ставил на полную мощность пластинку с фугами старо доброго Иоганна Себастьяна и заваливался на кровать, потягивая алкоголь, выуженный мною из трещины рядом с койкой. Я почти не спал, а плавал в пьяном бреду, одинокий и никому ненужный. Засыпал, в конце концов, на пятнадцать минут и просыпался с заплаканным лицом — я плакал во сне. Так как дома было ещё тоскливее, я дежурил так раза три в неделю.
Во время обходов мне мерещился могучий бородатый Один среди маленьких людей-врачей и Фрида, среди проституток в венерическом. Я их немного боялся, поэтому стал пить ещё больше, подступив в притык к максимально допустимой дозе, вводил себе алкогольдегидрогеназу внутривенно после особо сильных попоек и сразу трезвел. Ну и вот на этом самом моменте, через четыре с половиной месяца моей пьяной горячки, пришла она.

Молодая женщина, хотя уже и не девушка, примерно тридцати лет, очень добрая, неглупая и интересная в своём роде. Звали её Ханна Сигурдсдоттир, как вы, возможно, догадались, она была исландка. Исландка, дочь Сигурда из Рейкьявика, что, однако, не мешало ей быть очень даже в своём роде русской. Ханна для простоты при немногочисленных знакомствах называет себя Анной Сигурдовной, что уже, по-моему, не может не заинтересовать. У Анны Сигурдовны был диплом Исландского Медицинского, её приняли на работу в нашу Нарьянмарскую больницу сразу
Анна Сигурдовна была писательницей и главой Исландского Союза Писателей России, заседания которого проходят в Питере раз в два года. Несмотря на то, что неизданные романы и по сей день пылятся в анналах издательств всего северо-запада нашей странны, Анна Сигурдовна весьма ими гордилась и объясняла свою общую непопулярность «общей неразвитостью» русского народа и «отсутствием культуры чтения». Однако когда в одном издательстве в Санкт-Петербурге ей перед носом потрясли этими самыми её рукописями и попросили хотя бы мысленно сравнить их с непревзойдёнными идеалами русской классической литературы девятнадцатого века, она невольно взяла свои слова обратно. Между тем все эти неудачи не мешают ей быть главой самого престижного писательского объединения исландцев в России.
Неисполненные мечты стать великим медиком и организовать прорыв в лечении онкологических заболеваний, а также принести Исландии первую серьёзную Нобелевскую премию разбились о суровый силуэт русского мужика, которого повстречала она во время работы в Архангельске. Этим красавцем был Андрей Иванович. Он был человеком очень весёлым, много кутил и пьянствовал постоянно, чем не мог не сыскать любви такой скромной маленькой исландки, тогда ещё Ханны Сигурдсдоттир.
По маленькой случайности, Ханна оказалось беременной, что не очень хорошо было воспринято её родителями, ответившими на её коротенькое электронное письмо желанием прервать все взаимоотношения. Единственное, очень толерантные родители предложили ей сделать аборт, чем она и воспользовалась. Этим она и прогневала своего будущего мужа – Андрея Ивановича.
Он, человек, воспитанный в православных традициях, не смог выдержать такого удара и в ту ночь, когда Ханна рассказала ему все новости, пошёл гулять в суровую русскую зиму и не вернулся. Утром его обнаружили уже с отмороженными ногами, мало чего соображавшего, но очень желавшего поскорее выпить были обнаружены необратимые генетические мутации у плода из-за алкоголизма супруга и последующего аборта, Анна Сигурдовна оказалась бесплодной.

Вот такой маленькой хрупкой исландской богиней я встретил её в нашей грязной столовке, где очень толстая тётя Луша наливала мне борща с мухами. Я услышал прекрасное, ни с чем не сравнимое лёгкое исландское бормотание на устах Анны Сигурдовны, стоявшей неподалёку. Я взглянул в её зелёные глаза, окинул взглядом морщинки и мешки под ними и влюбился. А потом, поскользнувшись, упал, борщ полился на меня сверху. Этим я вызвал очень бурный нервный сдавленный смех моей любви.

А мне было всё равно, и я начал за ней ухаживать. Стал дарить ей транквилизаторы и морфиносодеращие, благо за этим никто не следил. Она сначала смотрела на меня с пренебрежением, потом стала отвечать взаимностью. Мы гуляли по коридорам нашей больницы и пинали обломки советской плитки. Ходили пару раз купаться в ледяной реке обнаженными и любили друг друга в морге. Так и жили.
Я подружился с Андреем Ивановичем, мужем Анны Сигурдовны и стал дарить ему водку. За это я сыскал его любовь и мог оставаться уже у них на ночь. Мы пили водку, смотрели новости и смеялись. И всё было хорошо.
Разговаривали мы с Аней только на исландском, за что нас окончательно перестали любить коллеги. За пятый месяц моей работы, я убил всего двух людей и ушёл со второго места по этому показателю в клинике на шестое.

Как-то раз она зашла в мой кабинет. Выглядела она неважно, призналась, что ночью не спала, думала. Вдруг Анна предложила мне убить её мужа. Я, если честно, не знал зачем, ведь он нам не мешал. Но я боялся её потерять и согласился. N кубиков внутривенно адского яда вводились, пока я с глупой улыбкой смотрел на него. Аня стояла неподалёку и я чувствовал наше духовное единение. Боги радовались за нас. Андрей Иванович обмяк, чтобы это отметить я включил прелюдию и фугу ре-минор товарища Баха и налил нам по стаканчику красненького. Я помню, что на наших лицах были безумные улыбки.
Труп мы утопили в реке. О нём никто и не вспомнил, потому что кому нужен был тогда инвалид (да и сейчас никому не нужен)? Мы продали её и мою квартиры и купили билет в один конец в Париж. Сейчас, я пишу это, сидя на балконе нашей маленькой квартирке на Севастопольском бульваре. Отсюда довольно хорошо видна Башня. Уставшее лицо моей подруги тут же, подле меня, она положила голову мне на плечо и смотрит в сиреневое парижское утро, где-то там занимается рассвет.