wuprui : Гений

Яркий огонь уютно полыхал в большом камине, разбрасывая причудливые блики по комнате. Обстановка, вызывающе богатая, навевала туманные мысли о каком-нибудь Людовике под каким-то номером, о музейных ценностях и раритете. У окна, за изящным лакированным столиком сидели двое, утопая в мягких креслах. Один, по всей видимости хозяин, выглядел аристократически и всем видом соответствовал интерьеру. Другой контрастно диссонировал, как-бы простетуя такой гармонии. Он храбро бросал вызов окружающему растрёпанной бородой, простой мешковатой одеждой и даже своим бочкоподобным телосложением. Оба тянули коньяк из пузатых бокалов. Аристократ затянулся сигарой, пыхнул зыбким облаком в потолок и продолжил какой-то разговор:
— Первое время счастлив был, как ребёнок. Гордился — думал достоин. Заслужил. Потом. Кровью. Талантом своим заслужил, — с какой-то застарелой, как ржавчина, грустью говорил аристократ. Отпил коньяку и продолжил, — успех, знаешь ли, голову вскружил, эмоции свежие, молодой — так как-то и верилось ещё.
— Может так и есть? — спросил бородатый.
— Хуй там, — со злостью и каким-то отчаянием не аристократически отрубил аристократ, — извини… нет понятно, было всё, было. И талант… был… Но… и обстаятельства.
— Настоящий талант рано или поздно создаст подходящие обстоятельства, как говорится, пробьёт себе дорогу. А ты — настоящий, уж я-то знаю. — с преувеличенной бодростью попытался успокоить бородач.
— Слушай, не надо, — устало отмахнулся аристократ, — психиатр из тебя хреновый. Да и не поможет мне психиатр… Себя не обманешь. Я бы и хотел, веришь, но… — развёл руками.
— Да при чём здесь психиатр, — поумерив бодрость в голосе, отозвался бородач, — но ты же действительно можешь. Можешь! — напористо добавил он.
— Да мало-ли кто может. Ты же сам прекрасно знаешь сколько гениев спилось от безнадёжности и теперь какую-то мазню продают за гроши туристам. А знаешь чем я от них отличаюсь? Я свою мазню за миллионы толкаю. Да ещё спиваюсь не водкой, а вот… — аристократ приподнял бокал, — вот и вся разница.
— А ты не сравнивай. Им характера не хватило, а ты справился, ты боролся. Я помню! — опять с натиском подчеркнул бородатый, как будто боялся, что собеседник начнёт спорить и говорить, что этого не было, — и свою мазню с ихней не равняй. — добавил он.
— А я и не равняю — моя хуже в основном.
— Ну знаешь… — растерялся бородатый, — ну ты уж совсем...
— Понимаешь, пробиться-то действительно тяжело, — перебил аристократ, — и без талатна, наверное, никак. Но уж когда пробился, когда толпа тебя гением признала, то даже отпечаток твоей пьяной рожи в салате они объявят шедевром. Не знаю, то-ли этот ярлык «гений» гипнотизирует, то-ли боятся… Как в сказке, помнишь? — Никто не кричит, что король голый, а то, мало-ли, другие не поддержат — останешся в дураках. Наоборот — каждый первым норовит крикнуть: «Гений!», мол, раз я первый крикнул — я и умнее. Что за нездоровая тяга к первенству? И главное — чем хуже картина, тем громче кричат. Честность свою заглушить хотят что-ли? — с каким-то вызовом закончил аристократ и отчаянно опрокинул в себя остатки коньяка. Потянулся — плеснул добавки. Перелил через край. Не успел золотистый ручеёк разлитого коньяка соскользнуть с лакированной столешницы, как аристократ уже осушил новую порцию и снова потянулся к бутылке. Видно было, что боль давно поселилась в этом человеке, и когда разговор и коньяк совместными усилиями ослабили контроль, она стала рваться наружу.
Бородач, видя, что с другом творится что-то неладное, опять добавил в голос порцию нарочитого оптимизма и попытался свести всё к шутке:
— Так куй железо, как говорится, миллионы зарабатывай, мне б такое горе!
— Миллионы… Девать их некуда уже. Не хочу ничего — жить не хочу. Ты думаешь эти сволочи картины мои купили? Нееет! Они душу мою купили. Ладно бы просто купили, они ж купили — и сразу в дерьмо её! Не нужна, говорят, нам душа. Нам, говорят, истукан нужен, чтобы можно было табличку «гений» ко лбу прибить и ритуальные танцы вокруг плясать. Нет души. Всё… Да только болит, там откуда вырвали, болит и не утихнет никогда… Я знаю, — обречённо выдохнул аристократ и продолжал, — Я же помню, раньше — возьмёшь кисть в руку и живёшь… И не спишь и не ешь. Огонь внутри горит. Не горит — пылает. И картины были… настоящие. А сейчас станешь перед холстом, и ничего — пусто. А даже если затлеет что-то, мыслишка, сука, сразу — оп и тут как тут: «А чего ради? И так сожрут, всё сожрут» — и тухнет всё сразу. Гореть разучился, понимаешь? Гореть… Я им дерьмо, а они жрут… а другое уже не могу… только дерьмо… Сссуки, с миллионами своими, — взгляд аристократа игнорируя этот мир, пронизывал время — наверное пытался разглядеть тот огонь, который угас навсегда.
Бородач наклонился, положил руку на плечо друга, сказал мягко:
— Старик, ты устал. Просто устал. Отдохнёшь и загорится твой огонь, вот увидишь. А то что халтуришь… Да не халтура это. Ты планку задрал. Слишком высоко задрал. Тебе кажется — халтура, а она, может, других шедевров лучше. А люди видят… Зря ты на них так, не могут все ошибаться, ты пойми. Все — не могут.— пытался утешить он.
Аристократ медленно сфокусировал взгляд, как-будто втянул им расплескавшуюся было боль, и она опять выжидающе затаилась на дне его глаз. Он посмотрел на бородача и задумчиво произнёс:
— Не могут, говоришь? — потом резко встал и добавил коротко, — Пошли.
Они вышли из кабинета в огромный холл, обогнули фонтан и поднялись по широкой мраморной лестнице на второй этаж. Хозяин провёл гостя к одной из дверей распахнул её, и они прошли в просторную комнату.
Пылающий закат как-будто врывался сюда на морских волнах через огромное, во всю стену, окно. Всё говорило о том, что это мастерская художника. Повсюду были беспорядочно разбросанны эскизы и наброски. Картины, почти законченные и едва начатые, просто валялись на полу, или подпирали стены. Разноцветный от пятен и клякс стол был завален всевозможными кистями, холстами разных размеров и фактур, красками и мастихинами. В углу грудой лежало несколько мольбертов. Один стоял по центру комнаты. Чистый холст на нём как-бы приглашал взять в руку кисть.
— Садись и смотри, — хозяин махнул рукой в сторону дивана, а сам направился к холсту.
Бородач присел на край, тревожно наблюдая за другом. Тот колдовал над холстом. Повозившись пять минут, художник обернулся, отступил в сторону и устало произнёс:
— Ну вот. Через неделю это станет прорывом в искусстве.
В центре холста одиноко чернел ромб.