Адри Брей-Махно : Возмутительное гнездо

Если так по-простому объяснять, то июньские утра вспучивали в Сашеньке все прекрасное, что в нем было (а этого было немало) и толкали это наружу. Будто кто-то солнечной веселой рукой залез к нему в глотку по локоть, пошарил, помешал, загребая в красных стенах все мясо вперемешку с кашей и огурцами, взбаламутил веселой рукой да и подтолкнул вверх. Тошноты однако никакой не было, была просто полнота чувств, они подпирали ко всем дырам Сашенькиного существа, да так, что, того и гляди, треснет парень или запоет или засвистит, как чайник. Вот такое состояние у него было каждое июньское утро, когда пташки орут, сверчки орут, соседки орут, коровы орут, тарелки орут, ведра орут, ослы орут, радиоприемники орут, вода орет. А солнышко тепло улыбается и гладит по головке.
Ох и хорошо ему тогда было! А тут еще он увидел голую старуху среди трав. Шел себе вдоль забора по росе, шел да и увидел в огороде. Тощие морщинистые ноги трогательно, по-свойски шевелились, тихонько так, только чтобы показать, что в них есть жизнь. И она в них была. Сашенька просунул косматую голову в дыру, что в заборе, и увидел больше. Руки старуха разметала, одну в локте согнула, прикрывши ею глаза от солнца, и нежилась, как воробышек в песке.
Между ног старухиных тоже жило тихо-тихонечко кое-что. Сашенька присмотрелся: возмутительное гнездо! Такое, что дыханье сперло. Чудовищное, мохнатое такое, что хочется то ли отвернуться и никогда не видеть, то ли плюнуть, то ли растоптать, то ли сожрать, то ли головой в него, как в омут. Но Сашенька стерпел, и даже не из-за силы воли, (таковой у него не имелось) а просто оторваться не мог.
Кожи на ее костях было так много, что казалось, будто ее надули, как лягушонку, а потом сдули обратно, когда ткани потеряли воду и эластичность.
В стороны груди ее растеклись, тоненькие и некогда, вероятно, прекрасные, зато живот казался упругим, будто там что-то кроме органов жизнедеятельности есть. Не ребенок, конечно, а что-то специальное, старушечье. Оно мирно и нежно дышало, тихонько так, лишь бы показать, что оно еще держит в себе жизнь. Рассмотрев все, Сашенька взглянул в лицо. Видно было очень немногое из-за тени от руки, но самое важное Сашенька увидел.
Что-то красное морщилось в самом центре лица, вокруг носа, в веках, верхней губе. Эта странная потусторонняя краснота удерживала такое неестественное напряжение, что он осознать не мог, отчего оно. Это напряжение напомнило ему, как тужился один младенец в прошлом сентябре, такое же неизбывное напряжение, будто само существо не понимает, что с ним и не понимает, приятно ли это чувство и стоит ли от него избавиться или это норма жизни.
Губы у старухи были большие и мясные, будто туго набитые свежие кровяные колбаски, они почмокивали, они были оооочень даже пурпурные и блестели слюной и цветом на солнце, как… как цветы-влагалища из фантазий, и Сашенька испытал сексуальное напряжение. Затеребился весь, заерзался, зачесался. Напряжение было большей частью в голове, выпученных глазах и яичках, но также немного холодилось в животе под аортой. Такую нежность в тот миг испытал Сашенька к своему живому животу и яичкам, такую нежную печаль, что захотелось перебирать их в руках, катать и лелеять. Но сдержался, решил повременить.
И тут кто-то резко сзади огорошил его, Сашенька услышал гнилой сухой хруст старого дерева и удивился, что своей шеей и плечами разрывает забор, а потом почуял боль в оцарапанных ключицах. Это все было пока непостижимо, а потом он уже понял, что случилось. Кто-то сзади резко, безжалостно и по-дурному прижал его плечи к забору, да еще и ударив чем-то повыше крестца.
Сашенька горланно вскрикнул, забор зашатался и приятно захрустел, предчувствуя катастрофу, а старуха на удивление ничего почти не сделала. Она болезненно замаялась среди трав, и краснота еще больше сосредоточилась вокруг носа, губы зашлепали и задвигались на лице.
– На что ты там смотришь, обсосок? – зашипел прямо в шею кто-то сзади. Голос был неузнаваемый, так говорили абсолютно все хулиганы. Плохие слова, плохие действия, плохой голос.
И прежде чем Сашеньку вырвали из дыры, он увидел, как левый глаз старухи резко раскрылся и блядски блеснул. А потом началось ужасное. Хулиган, вцепившийся сзади в плечи, рванул Сашеньку спиной на себя и начал кружить, кружить с силой вокруг своей оси. Быстро-быстро, он что-то кричал, хохотал, быстро-быстро вращался вокруг своей оси, а Сашенька едва успевал ногами перебирать.
Забор, дорога, солнце и кусты слились в одно длинное панно и повторились раз десять, пока земля, камни и пыль вдруг не сменили их, бросившись Сашеньке в глотку, глаза, нос. Зарычал, разбрызгивая слюни, кровь, выхаркивая мусор, царапающий слизистые. Хулиган убежал с хохотом прочь, а Сашенькина сексуальность поджалась комочком внутри, притаилась. Только гадливость осталась и этот холодок внутри живота.
Долго Сашенька не мог дышать, но сносил это стойко и без эмоций, потупив и свесив голову, не сдерживая слюну, слизь и слезы, льющиеся свободно из полуоткрытого рта и отовсюду.
Мимо, тихонько и празднично-ярмарочно шурша галькой под колесами, проехал мотоцикл. Стоя на четвереньках возле забора, Сашенька догадался что делать, когда не можешь открыть глаз: пощупал в траве. Там могли быть осколки стекла и пустые острые жестянки, их Сашенька всегда избегал, но сегодня ему повезло. Жестянок и осколков не было, зато на дне арычка было немного влаги. Росы, конечно. Сашенька зачерпнул полные ладони и умылся. Умылся еще раз, еще, и тогда смог немного видеть.
Солнце все также горело и орало, вспучивая все самое прекрасное в людях, но Сашеньке было уже не так радостно. Поскулив чуть-чуть, вскрикнув, пытаясь заплакать, он разочаровался, плакать не выходило, вскрикнул еще раз, плакать не получилось, и он снова подошел к дыре в заборе. Она стала больше, и забор накренился. Опасливо озираясь, Сашенька снова засунул голову в дыру и быстро поглядел. Старухи не было.