Мактуб : Мир маленьких бедняжек

Мир маленьких бедняжек


Чем больше я живу, тем больше убеждаюсь в том, что живу в мире «маленьких бедняжек». Однажды я специально истратил целый день на поиски хоть одного человека, который бы был доволен тем, кто он и где находится. Доволен тем, что имеет. Но, к своему большому удивлению, таковых я не нашёл. Возможно Вы, мой дорогой читатель, справедливо упрекнёте меня в том, что я плохо искал, и такие люди непременно есть на свете. Конечно есть! и более этого, я имею счастье личного знакомства с подобными. Но! И тут посмеет не согласится со мной лишь неисправимый оптимист, таких один на миллион, а быть может и на десять.

Кто то, быть может, скажет, что счастливых людей гораздо больше. Но я говорю не о тех людях, которые на праздный вопрос: «как поживаете?» с готовностью и великой охотой рассказывают Вам о замечательном состоянии своих дел, о прекрасном хозяйстве, и обязательно упомянут о каком-нибудь своем близком родственнике, получившем высокое назначение, и ещё много и много будут Вам говорить как у них всё хорошо. Но стоит им прийти домой, снять любимое платье для выходов в свет, и погрузится в глубокое кресло у камина, как они тут же целиком погружаются в своё любимое занятие – нытьё.

Они мечтают о собственном доме, а ежели он у них есть, то о более богатом и большом, а если богаче и некуда, то мечтают о каком-то мифическом счастье, которое, почему-то обошло их стороной, и никак не хочет приходить вслед за деньгами. И до того они доходят в своих размышлениях, что собственная жизнь кажется им вещью самой бесполезной и ненужной на свете.

Одной из таких людей была пожилая графиня Любовь Никифоровна – женщина лет шестидесяти, имевшая маленькое, изрезанное глубокими морщинами лицо, (сохранившее, впрочем, часть обаяния молодости) такие же маленькие белые ручки и длинные, собранные сзади, давно поседевшие, волосы. Принимаясь за чтение очередного французского романа, она надевала миниатюрные очёчки на свой миниатюрный носик, и прочитав пару страниц она неизменно опускала маленькую головку на высокий подлокотники и тихо посапывая засыпала. Вообще вся она была очень маленькой и неприметной, такой как может быть самая обыкновенная вещь, в рядовом доме, наподобие старого стула с шатающейся ножкой, стоящего в углу так, что бы его не заметил неожиданный гость.

За свою долгую жизнь Любовь Никифоровна обросла множеством родственников, в том числе тремя детьми и восьмью внуками, с которыми, впрочем, была в весьма холодных отношениях. Дети не оправдали её больших надежд, в чём она винила по большей части их отца, от которого, по её мнению, им передались глупость и лень. Винила гувернеров и слуг за их невежество, винила родственников, которые чересчур избаловали детей, и много кого ещё. Единственный человек, которого она не винила ни в чём, и никогда, была она сама, совершенно искренне считая, что приложила все силы для того, чтобы воспитать достойных людей, но обстоятельства и непроходимая глупость окружающих оказались сильнее.

Единственным, по-настоящему близким существом, была для неё собака Брунгильда, породы мопс. В её маленькой сморщенной мордашке (собачиной) Любовь Никифоровна видела то большое счастье, которое она искала всю жизнь, и которое обошло её стороной. Больше ни в ком: ни в детях, которые были ей почти чужие люди, и мечтали лишь о том, что бы поскорее получить наследство, ни во внуках, воспитать из которых порядочных людей было уже настолько сложно, что и браться за это не стоило, она не видела утешения своей старости.

Брунгильда появилась в жизни Любовь Никифоровны настолько необычным и случайным образом, что ничем иначе, как божественным проведением, она это не называла. И при каждом удобном случае, даже самым посторонним людям, старалась рассказать эту удивительную, по её мнению, историю обретения счастья в лице собаки. Случалось ли ей бывать на каком-нибудь приёме, или на балу, она везде таскала за собой свою собачонку. Входя в залу, отыскивала глазами какого-нибудь скучающего человека, осторожно подсаживалась рядом и начинала свой рассказ всегда одними и теми же словами:

«Ah! mon cher, посмотрите какая прелесть! – говорила она волнительно, и с большой нежностью, и даже любовью, поворачивала сморщенную мордашку Брунгильды к собеседнику, — если бы вы только знали, как это чудо оказалось у меня, вы бы ни за что мне не поверили, но если я вам об этом всё-таки расскажу, то вы уж наверняка сочтёте меня сумасшедшей. – Всегда в этом месте она притворно смеялась, показывая свои маленькие жёлтые зубки (Любовь Никифоровна), после чего смотрела на собеседника, оценивая, можно ли продолжить рассказ. И как только понимала — можно, начинала свою историю, которую я, почти дословно (так как мне неоднократно доводилось её слышать) привожу ниже:

«Это случилось 21 декабря 1872 года, — говорила Любовь Никифоровна, поднимая голову к потолку и закатывая глаза, — зима была необыкновенно холодная и очень снежная. Всего за пару дней снега навалило столько, что засыпало всё, что только могло засыпать. Почти круглые сутки завывала страшная метель, такая, что еже ли бы вы вышли из дома и прошли шагов сто, то абсолютно бы потерялись и не видели бы ничего, кроме белой канители перед глазами. Да вы верно и сами помните? – В этом месте Любовь Никифоровна делала небольшую паузу, что бы собеседник смог припомнить ту страшную зиму, и согласиться в том, что эта пожилая женщина нисколечко не преувеличивает, и что всё было именно так, как она и говорит. И вот, когда какой-нибудь молодой граф, выступающий в роле собеседника, согласно кивал, и говорил что-то вроде:
«Ja, meine Liebe, я помни эту жуткую зиму. В тот год моя семья понесла страшные убытки», Любовь Никифоровна недослушав, продолжала свой рассказ.

Ja, mein lieber Graf, именно на ту страшную зиму 72-го, милостивый господь уготовил для меня тяжкое испытание, — что-то быстро шепча себе поднос, пожилая графиня перекрестилась, как-то по-особенному тяжело вздохнула, и продолжила, — в ту зиму, граф, я решилась сделать страшное, о чём мне стыдно говорить, о чём я и посей день прошу прощения у господа бога, и буду просить до конца своих дней, и едва ли когда-нибудь заслужу это прощение.

«На что же такое вы решились, meine Liebe?» — с праздным интересом зеваки спрашивал молодой граф.

«На ужасную! Ужасную вещь! Я, мой дорого граф, решилась, — пожилая графиня оглянулась по сторонам, будто опасаясь, как бы кто их не услышал, и, наклонившись к самому уху графа, прошептала, — я решилась наложить на себя руки».
Обыкновенно, ошарашенный такой откровенностью, от едва ли знакомой женщины, ожидавший легкой, праздной беседы, граф, округлял глаза и несколько отстранялся. Но вскоре любопытство и жалость (к пустившей к этому времени слезу графине Любовь Никифоровне) побеждали в графе, и разговор вновь вспыхивал уже с удвоенной силой.

Ах, простите меня граф, — продолжала Любовь Никифоровна, промокнув влажные глаза своим маленьким белым платочком, — за мою глупую несдержанность, за то, что изливаю вам, совсем чужому для меня человеку, свою душу, словно несмышлёное дитё, но всякий раз, кода я обращаю свой взгляд на это милое существо, душа моя начинает болеть и кровоточить. С необычайной яркостью перед моим внутренним взором предстаёт картина той ужасной ночи.

Отпустив всех слуг отправляться ко сну, я уже твёрдо для себя решила, что и как сделаю, и сильнейшая метель, и ночь, были мне только на руку. Наскоро одевшись в платье похуже, я тайно покинула имение и отправилась на ближайшую железнодорожную станцию, что находится в километре от имения. Путь занял больше часа, хотя наверняка сказать сложно, чувство времени было абсолютно нарушено, и искривлено самым непостижимым образом.

Первым, что я увидела, были огни по краям платформы, и тускло освещённая табличка на верху здания кассы: «Станция Оптина Пустынь». Признаюсь, в этот момент сердце моё ёкнуло, я сильно перепугалась, и хотела всё бросить, и скорее отправиться домой, но желание это было сиюминутным, и исчезло также быстро, как и появилось. И после этого, я ещё решимее, чем прежде, направилась к железной дороге, почти побежала, насколько это было возможно в такую метель.

Вдалеке мелькнул тусклый огонёк приближающегося поезда, полная решимости, я легла на рельсы, закрыла глаза, и стала молиться. Я понимала, что совершаю великий грех, преступление против бессмертной души, против бога, но ничего не могла с собой поделать, молитва будто бы сама вырывалась из меня, откуда-то из нутрии, и стремительно уносилась к небесам. Я отчётливо слышала всё нараставший звук приближавшегося поезда, и чем громче был звук, чем ближе поезд, тем страшнее мне становилось, и тем громче я читала молитву. Когда поезду до меня оставалось не больше десятка метров, я отчаянно, навзрыд, кричала отче наш. А потом всё.

«Что, всё?» – взволнованно спрашивал граф, вытирая влажные ладони о штанину.

Ich starb! – отвечала графиня и зловеще улыбалась.

В эту минуты с каким-нибудь молодым графом делалось невообразимое: лицо его искривлялось жуткой гримасой мистического страха, глаза округлялись и взгляд делался похожим на взгляд безумца. И была бы его воля, он бы сию секунду бросился наутёк, но страх так нелепо оконфузиться перед почтенной публикой был настолько велик, что граф оставался сидеть, и стремительно бледнея, заикающимся шёпотом спрашивал: «Что значит, вы умерли?»

Обыкновенно в такие минуты графиня, нежно гладя Брунгильду за ухом, смеялась до слёз.

Ах, мой мальчик, — ласково говорила она, — неужели вы приняли меня за какую-то там ведьму, восставшую из могилы и тут же отправившуюся на бал? Неужели я так скверно выгляжу?

Всё ещё бледный граф, постепенно успокаиваясь, говорил что-нибудь вроде: «Что вы?! Конечно же нет, с чего вы только это взяли? У меня и в мыслях не было, что бы я так думал…» — и этим ещё больше веселил графиню.

Знаете мой дорогой граф, признаться, я не знаю, что тогда произошло. Утром я очнулась у здания кассы, того самого, с вывеской «Станция Оптина Пустынь», очнулась от того, что вот это вот наимилейшее создание лизало мне щёку. Вокруг её шеи была повязана верёвка с прикреплённой бумажкой, на которой корявым, каким-то детским, почерком было старательно выведено тёмно-синими чернилами – Брунгильда. Тогда она была ещё совсем щенком. Я взяла её на руки и отправилась домой. И знаете, что ещё странно, хотя я и пролежала всю ночь на промёрзшем насквозь полу, обдуваемая всеми ветрами и снегами, но не только ничего себе не отморозила, но и даже не простудилась. Но напротив, чувствовала какой-то душевный подъём, и необыкновенную волю к жизни, которой у меня, пожалуй, не было и в молодые годы.

Сейчас, по прошествии многих лет, я считаю тот страшный зимний вечер началом долгой и тернистой дороги к богу. И эта дорога не окончен и посей день.

«Ah, mon cher, уверен, что этому есть самое простое объяснение, — говорил уже окончательно успокоившийся граф, — должно быть вы потеряли сознание, и кто-то нашел вас лежащей на рельсах, не зная, что с вами делать, отнёс на станцию. А то, что вы приняли за приближающийся поезд, ничто иначе, как игра возбуждённого воображения. Но если для Вас это событие имеет другое значение и особый смысл, то вы вольны думать, как Вам угодно. А теперь, я прошу вас меня извинить, был чрезвычайно рад знакомству.

Попрощавшись, какой-нибудь молодой граф, мило улыбаясь, покидал графиню. В эту минуту в душе графа помещались чувство жалости к пожилой женщине, потерявшей рассудок, и чувство сожаления о впустую потраченном времени.

А Любовь Никифоровна всегда была довольна подобной беседой, и с чувством приподнятым и даже весёлым покидала более неинтересный ей приём.

***

И не стоила бы эта история затраченного на её прочтения времени, если бы не одно интересное обстоятельство, о котором я поведаю Вам, мой дорогой читатель, ниже.

В день, случившийся ровно через десять лет, после злоключений Любовь Никифоровны, пожилая графиня, вместе со своей собачонкой Брунгильдой, оказалась на той самой станции Оптина Пустынь. Ожидала её вполне рядовая поездка в Москву, ничем не отличавшаяся от любой другой, если бы не причина этой поездки – смерть среднего сына Виктора. Любовь Никифоровна чувствовала своё большое горе. Горе это было того безусловного свойства, которое испытывает любая мать потеряв своего сына. И неважно, каким человеком был сын, неважно любила ли она его, и любил ли он.

Утирая слёзы маленьким белым платочком, Любовь Никифоровна стояла на краю пирона, Брунгильда сидела в небольшой, специально для этого сшитой сумочке, которая стояла рядом. Поезд уже приближался, когда Брунгильда выбралась из сумки и по непонятным, ведомым лишь ей, причинам, спрыгнула на рельсы. Сердце заметившей это Любовь Николаевны ёкнуло едва ли не сильнее, чем при недавнем известии о смерти сына. Не помня себя, она прыгнула следом, отыскав Брунгильду, взяла её на руки, в этот самый момент поезд сшиб обеих.

Хоронили сына и мать вместе, в соседних могилах. Вырытые вглубь на полтора аршина, больше не позволяла насквозь промерзшая земля, они были такими же миниатюрными, как и вся жизнь Любовь Никифоровны.

(с) Мактуб