евгений борзенков : Остроконечное

Рыжик и лесники 25.09.2012 09:32:06
меня вот что заинтересовало: а кто-нибудь может интересно написать, как сходил в филармонию и там умудрился не наблевать и никому не переебать гобоем?
*
Не хочу никого пугать; мне под утро приснилось кое-что. Помню бумажный пакет, маленький свёрток из исписанного тетрадного листа в линейку, в нём деньги, крупная сумма, я их так и не увидел, но знал что они там, меня отвлекла размашистая надпись на свёртке, синяя истерическая надпись шариковой ручкой. Довольно странная: «Это твоё. Это для тебя. Я больше не продаю песни. Здесь много, ты должен жить». Я не развернул пакет, но он был приятно туговат на ощупь и весил в руке. А так как накануне вечером я читал Бардо Тодол, то непостижимым образом пришло тревожное ощущение, что от подобного сна добра не жди, и это естественно связалось с необходимостью пойти и купить билеты на какой-нибудь вечерний сеанс. Мне было всё равно.

И вот мы здесь. Как и тогда на свадьбе, соприкасаемся коленками и локтями, украдкой греем друг другу пальцы, немного волнуемся, по крайней мере я. На сцене какое-то действо, мелькают тени, в оркестровой яме усталые и раздражённые мужики во фраках и бабы в вечерних платьях нет-нет, да и режут невпопад воздух звуками, актёры крикливыми голосами отрабатывают нелёгкий хлеб, на лице моей спутницы мельтешат блики огней. Она, не мигая, смотрит в сторону, в одну точку, куда-то слева от сцены, между рядов. Я привёл её сюда, в театр. И дело совсем не в том, чтобы нагадить ей, или проявить наконец скотское в себе, ведь мы скоты, и...

Да бог с ним, что ни говори, поскольку осень, то это торжественное умирание вокруг вполне оправдывает любую низость, и даже святость.

Мои размышления ни чуть не вредят тому, что на сцене. Давняя привычка липнуть к не значащим предметам, играет со мной злую шутку; помимо воли замечаю пыль на спинке кресла впереди, мясистое и лоснящееся ухо господина, что сидит рядом ниже, багровую складку блузки на плече моей спутницы, еле заметные бусинки пота у неё на переносице, играющий желвак на скуле, подрагивающую серьгу, нервные колени, стиснутые в тоске намертво… И хотя чувствую её холодную, потную ладонь, мы далеки, между нами больничный коридор, звонкий кафель, эхо под высоким оштукатуренным небом операционной, я на столе, голый и беззащитный, приносимый в жертву, и глумливый жрец в белом халате с занесённым ножом…

«Кондиломы представляют собой маленькие выросты телесного цвета, которые могут появляться на половых органах, вокруг заднего прохода, иногда во рту. Как правило обусловлены вирусной инфекцией, вызываемой возбудителем — вирусом папилломы человека (ВПЧ). Более чем в 50 % случаев заражение происходит половым путем. Папилломавирусная инфекция гениталий и промежности (ПВИ) — широко распространенное заболевание. Наиболее типичным проявлением папилломавирусной инфекции являются остроконечные кондиломы аногенитальной области. Частота этого заболевания в России составляет 20—21 случай на 100 000 населения».

Зыбкое равновесие присутствует в ритмике окружающего, в балансе противоположностей относительно твоей личности, твоей хрупкой, больной оболочки. Скрытая гармония в соотношении посторонних вещей, их взаимосвязь, их невидимая, но прочная сеть вокруг – только подтверждает то, что одиночество в толпе, на самом деле великое благо. Так легко потерять себя, пожимая чужие руки. Да, казалось бы, как можно сохранить душевный баланс, когда навстречу поток машин и огромная лужа на пути, внезапное сверкание антрацитовых брызг, твои новые брюки, рубашка, спутница, её «Ах!» – досада, но как это гармонирует с хаосом, как это выбивает из колеи и вгоняет тебя в другую чудовищную колею, где только плач и скрежет зубов. Что оправдает её, мою спутницу, её не пролитую слезу, еле сдерживаемую злобу, натянутую улыбку, её испорченные колготки. Или то, что я действительно одинок среди толпы медсестёр, на операционном столе, да и операция-то была пустячной, но доктор своей рукой держал металлический каркас стола, и странно — меня не било током. Он удивлялся, этот доктор, смеялся вместе с медсёстрами, они прижигали мне ранки электричеством, а доктор забавлялся, убирал руку и тогда меня снова и снова било током. Без наркоза, я извивался как червяк, и закусывал губу чтобы не кричать, укутанный только стыдом и насмешливым громким хохотом молоденьких медсестёр. От стола не было заземления, такие пустячные процедуры выполняют довольно редко, поэтому я лежал там привязанный к поручням, как дичь, как голый кролик без шкуры, доктор рассказывал девчонкам курьёзные случаи из своей студенческой практики, время от времени убирал руку от поручня и искоса поглядывал на мой молчаливый электрический танец.

Можно быть одиноким случайно, когда встречаешь в парке бывшую одноклассницу, и оказываешься с ней на свадьбе, совершенно посторонний, но вот ты пьёшь с чужими людьми и уже знаешь, что спустя два — два с половиной часа тебя ждёт контакт с той, с кем пришёл сюда, кто почти безразличен. Серая мышь, что-то непримечательное; помнишь, Светка, как ты получила двойку и плакала, разлеглась на парте и из твоего носа вытекала длинная слизь? Я стоял рядом и завороженно смотрел, как ты лежишь, опустив голову на руки, в облаке липкого жёлтого света, прямо под твоим лицом на парте блестела лужица, и уходила вверх по тонкой прозрачной нити, луч светил из окна прямо в эту лужицу, мне слепило глаза, ты знала об этом. Вокруг стоял невообразимый шум, все носились на перемене как угорелые, но нас никто не замечал. Туда, в это жёлтое облако, где были мы с тобой, в этот вакуум не залетали пылинки, крики, мы были отдельно, сквозь нас проносились тени. Вокруг твоей головы вилась беззвучная оса и всё примеривалась впиться в бледную плоть. Наконец, оса села тебе на щеку и не улетела, даже когда уголок рта потянулся вверх, обнажая длинный клык, ты повернула голову на бок и в меня вонзились два чёрных зрачка. Ты лежала левой щекой на руках, смотрела матовыми угольками мне в глаза, из носа текло, натянутый до ушей оскал побелевших губ обнажал мелкие зубы, выделялись только клыки… У меня закружилась голова. Я заставил себя отвести взгляд и закрыть глаза. Постоял и выбежал в коридор. Когда вернулся, уже шёл урок, я сел рядом, роняя с мокрых волос капли воды, а ты, Света, писала что-то в тетради, поднимала голову, смотрела на доску и задумчиво покусывала ручку. На чистой парте не было ни следа.
Почему мне из всей школьной поры за десять лет ярче всего запомнился именно этот день. Почему?

Помню, ты не выделялась, была серой мышкой, вечно забитой в угол. Тише воды, ниже травы.

И вот встреча.
В глазах твоих что-то новое. Между кривых ног по-прежнему гуляет ветер, худоба, но в глазах то, от чего у мужчин сосёт под ложечкой и теплеет внизу живота. Тебе нужно продолжить род. Вот она, эта искра, откуда-то изнутри тебя пробудился и вырвался на свободу огонь, его не зовёшь, огонь сам знает время. Внешне ничего не изменилось, но вот намёк на непонятную тайну в полуулыбке, вот почти не заметен глазу, но такой грациозный поворот головы, что-то в осанке, текучее словно ртуть, и даже в движении ног, в походке появилась мелодия, музыка, как будто движения диктует особый ритм, это твой танец. И всё читается мгновенно, достаточно быстрого взгляда; пара дежурных фраз и ты просто взяла меня за руку, повела. Совсем другая ты. Уверенная, и откуда только смелость, вот так; привет, как дела? И сходу тянешь в гости, на чужую свадьбу, а там, сидя рядом под теплыми пьяными взглядами твоих родственников, мы соприкасались бёдрами так, будто не расставались тысячу лет, мы смеялись, чокались, кричали «горько!», мы оба знали что это прелюдия, срывались в пляс, взявшись за руки, потом кричали «горько» уже нам…
Потом ехали к тебе на перекладных, на дежурном, шли пешком.
Нас вела ночь.

На лбу и щеках моей спутницы отблески пламени. Огонь за ней по пятам. Она смотрит прямо перед собой, мимо рядов, куда-то вниз, в оркестровую яму.

«Кому бы переебать гобоем?» С утра у меня в мозгу эта фраза. Осенью особенно одолевают сны, среди них проскальзывают подобные фразы-загадки. Почему именно гобоем? Чёрт его знает… Ведь не понять, зачем, хотя вот тот, который вылез из ямы и машет рукой, может быть нам — вот он, пожалуй, неплох, и ему бы с удовольствием… Впрочем, мы отвлеклись. Тебе не скучно? – Да, — отвечает она. Вот и пойми, что означает это «да». Но задавать вопрос повторно не стану, я беру её руку. Она холодная, она мёртвая. — Пойдём, я задушу тебя. — Я знаю, — она не разжимает губ, но я слышу голос. — Я всё помню, всё понимаю. Я знаю, как тебе было больно, там, на столе, операционном. — Не знаешь. Ни фига ты не знаешь. – Прости.
Переебать гобоем.
Немедленно.
Я зажимаю руками виски, вскакиваю и бросаюсь к выходу. В панике поднимаю весь ряд, давлю ноги зрителям, сломя голову, чертыхаюсь и громко крою матом всех на пути, словно взбесившийся с похмелья сапожник. В фойе пусто, только один человек стоит по колено в воде и вообще не блюёт в фонтан. Он мочит под струями руки, приглаживает волосы, что-то бормоча захлёбывающейся скороговоркой и непрерывно облизывая губы. Я уловил только что-то вроде «грубо, грубо работаете, мистер ищейка...». Он мокрый по уши, но его потрескавшиеся губы овевает раскалённый ветер, не иначе. Всегда безошибочно ясно, когда человеку плохо, живые существа чуют это нутром.
Этому хорошо, даже чересчур.
Я прошёл мимо.
В буфете прямо на пол свалена в кучу одежда. Босая посиневшая нога буфетчицы с поджатыми в смертной судороге пальцами, напоминающая куриную лапку, торчала из под огромной груды барахла. Я прошёл дальше, мне захотелось чего-нибудь, скорее всего, выпить. В пустом гардеробе бухали тёмные личности. Они мельком глянули на меня и молча налили. Я так же молча выпил. В груди обожгло, напиток был не прост: дешёв, но крепок. Самогон «Козацкий», на димедроле и карбиде, я сразу узнал. Знакомая вещь, он всегда чертовски помогал готовиться к сессии в студенческие годы. Из-за колонны вышел тот, из оркестровой ямы. Оказывается, махал он вовсе не мне, прошёл мимо, я его не интересовал. Мужчина подошёл к моим новым товарищам и заговорил на повышенных тонах. Он имел к ним претензии. В руках он держал гобой, я только сейчас заметил. Именно тот, который необходим. Я выхватил у него из рук.

Ну и, переебал.

Заведённый, вернулся в зал, повсюду чувствовалось оживление, приближался антракт, в моих руках торчал острый обломок гобоя. Света не повернула головы. Я ткнул её в бок. Она повернула голову.
Я переебал.

Потом, после концерта, мы вышли. Вечерний осенний воздух был удивительно свеж и пьянил. Мы шли по проспекту. Она молчала, я рассказывал анекдоты, пытался её расшевелить, но не удавалось. Мой одинокий хохот отскакивал от мокрого асфальта и выглядел жутковато. Оставался неприятный осадок. Ей не понравился концерт, это заметно невооружённым глазом. Между нами накоплено чувство вины и каждый понимал его по разному. Мы виноваты, что поделаешь, кругом виноваты, всегда, даже когда дышим. И даже дышим мы, Света, неправильно.

Разговор не шёл. В полном молчании, мучительно переживая неловкость, мы дошли до её дома. Было за полночь, молодой месяц плавал в лужах, наглый осенний ветер забирался под одежду, отнимал тепло. Мы поднялись в квартиру. Она, не раздеваясь, сразу прошла в глубину, приготовиться. Я зашёл в туалет, помочился, стряхнул, оглядел себя в зеркале. Жажда удовлетворения светилась в моих глазах. Поискал глазами бритвенный станок, выбрал из кучи старых тот, что почище, побрился и тщательно вымыл руки. Закрыл глаза, вытянул руки вперёд и коснулся поочерёдно указательными пальцами кончика носа.
Руки немного дрожали, но я был собран.
Я вышел.
Света, уже готовая, ждала. Подошла ко мне в том самом лёгком летнем платье, в котором была тогда, в парке.
Её белое лицо бесстрастно и даже красиво в эту минуту.
Она медленно опустилась передо мной на одно колено, склонила голову и протянула руки вперёд, ко мне. На руках лежал газовый шарф, или скорее, платок, прозрачный, воздушный, довольно прочный. От него пахло её духами.
В комнате горел свет, я погасил его.

Уже потом, когда я… когда я снова включил свет, тихо закрыл за собой дверь квартиры, не вызывая лифт, неспешно спустился вниз по лестнице, вышел из подъезда и закурил сигарету, уже потом…
Бросил спичку в лужу, она с шипением попала в луну.
Вечно эта луна под ногами, господи, светит жёлтым прямо в мозг, никуда от неё не деться, икона и фетиш для поэтов, сумасшедших и волков. Ночное солнце.
Ещё сильнее поднялся ветер, стал расшвыривать облака направо и налево, деревья стонали под ветром, он ударил мне в спину как в парус и погнал вдоль по улице.
Я не возражал, только на секунду приостановился, чтобы в последний раз взглянуть наверх, в её окно.
Там всё ещё горел свет, хоть я и надеялся с какой-то глупой наивной детскостью: а вдруг нет?