Lutiy : 3, 4, 5, 6

Утро, про которое так много сказано разными людьми, я пропускаю. Полдень нехотя будит меня: встаю и пересчитываю старух у подъезда в качестве зарядки. Число с каждым разом все меньше, а бабок все больше: раньше они умещались на одной скамейке, сегодня им мало двух. Я заметил, что число уменьшается, когда приезжает Харон с крестом на автомобиле.

Потом из школ начинают вытекать веселые дети, разрушая все на своем извилистом броуновском пути. Чем хуже оценка, тем больше извилин. Дети похожи на минометчиков с плитой за плечами. Их считать бессмысленно: за пятнадцать лет счета числа ни разу не повторились.

Время тоже постоянно требует контроля: только что было тринадцать минут и вот уже опять семь. Потом сразу сорок четыре.

И только ревизия собственных пальцев приносит успокоение: их всегда ровно девять.

После подсчетов я иду за литературой, которую уже почти вытеснили книги. Так и с телевизором: он стал похож на аквариум. Смотреть его не могу, как и все другие жители планеты, — там врут. Высказывание, повторенное больше двух раз, становится своим опровержением. Например, если человек три раза сказал «я не вор», — можете смело надевать ему наручники. Поэтому я не ем за три часа до ночного сна и за полгода до выборов. Я пью чай, добавляя туда мед. Суп из лука. Рис. Сыр. Меня отпугивают предметы, в названии которых содержится более трех букв. Они пришли к нам позже, когда все трехбуквенные слова были уже заняты. По этой же причине я не сплю с женщинами: их пятибуквеннице нет гармонии с моими четырьмя, куда уж до трех или двух. Перейдя в латынь, где у нас уже пять, обнаруживаешь, что у женщины вновь перебор. И вообще бог что-то изначально напутал с именами: четыре, пять, три.

Литературы не нашел: потратил намного меньше, чем могу себе позволить.

Оставшиеся деньги, восемнадцать рублей пятьдесят семь копеек, я разделил ровно пополам. На одну половину купил еды, на другую – продукты. Утолил голод, а потом поел.

А как я потом спал, как спал! Чуть не умер.

Проснувшись, спустился в метро: ждал человека. В толпе толкнули тридцать два раза, из них четыре сильно. Извинились за поступок всего семь раз, причем за сильные толчки – ни разу.

Выйдя из вестибюля станции, я увидел вновь эти невысокие серые облака, стремительно несущиеся в свою бессмысленность. Я никогда не мог сосчитать их: они меняли очертания, сливались и делились. И тогда я понял, что это никогда не кончится и нужно просто прервать невыносимость самому. Я поехал к своим врагам: они все жили хорошо, поэтому во мне не нуждались.

Я увидел, как они живут и вскричал: «Как же вы живете! Это же невозможно, как вы живете!» Хозяйка подала мне апельсины, а я выкушал ложку черной икры. Кость застряла у меня в горле и наступила смерть.