Евгений Ларин : Эдик

Ключ привычно скользнул в замочную скважину и привычно провернулся три раза.
Эдик вбежал в крошечную прихожую маленькой трехкомнатной квартиры, которая в свое время была разделена на множество отсеков бесчисленными гипсокартонными перегородками, отчего стала еще меньше. Здесь он жил со своей большой семьей.
Срывая на ходу ботинки, а с плеча скрипку в добротном и дорогом кожаном чехле, мальчик крикнул «Азохэн вей!». Он обращался туда, где, теоретически, помещение из прихожей превращалось в так называемую гостиную. Хотя гостиной ее вряд ли можно было назвать даже с очень большой натяжкой.

***

«Азохэн вей!», — крикнул Эдик, обращаясь в никуда. Почему в его семье так здоровались, — да и приветствие ли это было вообще? – он не знал. Не знал с раннего детства. В доме говорили на русском и крайне редко на идиш. Считалось, что иврит знает только бабушка, мамина мама, но она никогда не пускала в ход древний язык предков. На немецком в доме не говорили. На него переходили только в особых случаях — в полиции, в больнице, на почте, в различных госучреждениях и в крупных торговых центрах типа «Икеа» и ему подобных.
Значения странного семейного приветствия Эдику никто никогда не объяснял, а он не никогда не спрашивал, да и ему было все равно. В школе он этих слов не произносил, и правильно делал, потому что подсознательно чувствовал в этой фразе что-то исключительно семейное и, в некотором роде, интимное.
Впрочем, классный руководитель Эдика, старая фрау Лидия, скорее всего, поняла бы мальчика. И даже, наверное, проронила бы скупую слезу ветерана общего образования.
Фрау Лидия, еврейка, бывшая малолетняя узница концлагеря под Коломной, приехала в Новосибирск сразу после освобождения из места заключения. Концлагерь расформировали через три месяца после казни Сталина в сорок третьем.

***

Эдик ворвался в комнату как буря. Левый ботинок он забросил уже резким движением ноги назад в сторону прихожей. Он схватил пульт телевизора и нажал третью кнопку. На канале «Хойслихь» начинались «Приключения Альфреда Квака». Это был любимый эдиков мультсериал.
- Эдик, иди, поешь, остынет! – позвала из кухни мать.
- Шпэтэр1, мам! – ответил Эдик, замирая перед экраном под музыку титров любимого мультика.
На немецком в семье Эдика не говорили.

***

Утром 20 апреля Эдик неторопливо шел по Ротештрассе. В нагрудном кармане его черной форменной куртки с нашивкой (это была эмблема спецкласса, в котором он учился) лежала мятая сотня. Ее Эдик выпросил у матери по случаю праздника. Он шел в «Алльтагсхаус». Это был далеко не современный и, по сути, уже почти никому не нужный торгово-административный центр. Но на первом этаже там была, в общем, недорогая, но вполне сносная столовая с собственной выпечкой.
Гимназист шел в «Габель-Лёффель» в предвкушении маленького пиршества. Он мечтал о любимом лакомстве – штруделе.
« Клубничный штрудель. Большой. Обязательно со взбитыми сливками и шоколадным сиропом! Может быть, даже с ванильным мороженым?!… Но тогда не хватит денег на большую кружку кофе латте…» — так размышлял Эдик.

***

Мальчик шел не спеша: первых двух уроков в гимназии не было. Их отменили именно по случаю праздника. 20 апреля в официальных календарях значилась красным днем, но в домах эту дату в 2012 году уж почти никто не праздновал. Как правило, что-то наподобие праздничного застолья в день рождения фюрера устраивали в квартирах офицеров вермахта и партийных функционеров. Но делали это примерно так, как празднуют пасху в нерелигиозных семьях, которые почему-то причисляют себя к православным или католикам, или еще к кому-нибудь.
Тем не менее, городские власти потрудились развесить через главные улицы традиционные растяжки в духе «Ein Volk, ein Reich, ein Furer», а на фасадах домов плакаты с классическим портретом старого Гитлера, сделанным уже в начале шестидесятых с надписями «123 года Великому Вождю Нации». Для большинства это значило не больше, чем если бы там было написано «263 года Великому Гёте».

***

Эдик шел по Ротештрассе, и предусмотрительно обогнул Адольфплатц за Дворцом Науки и Культуры. Он остерегался быть втянутым в толпу, которую полиция загоняла на праздничный митинг на площади. Обладатель сотни рейхсрублей мальчик чувствовал себе вполне уверенно. Тем более что белая нашивка (два синих входящих друг в друга треугольника) на его строгой гимназической куртке выдавала его принадлежность к особому классу. Эдик, как выходец из интеллигентной еврейской семьи, посещал особый, или как говорили в школе, специализированный класс. Он, четырнадцатилетний ученик, превосходно знал математику в положенном для его седьмого класса объеме – и даже намного больше, — и, конечно, играл на скрипке. Прилежно и с большим старанием осваивал инструмент.
Эдик обожал великих немцев (да, собственно, только немцы и были великими!) – Вагнера, Баха, Бетховена, Моцарта, Шумана, Штрауса; разучивал песни Франца Абта и Генриха Альберта, симфонии и сонаты Карла Фридриха Абеля. Весь эдиков закуток, который назывался детской комнатой, был обклеен разного размера и качества репродукциями картин Дюрера, Вица, Лохнера, Грюневальда, Альтдорфера и Рунге, а на единственной книжной полке стояли зачитанные до дыр сказки Гофмана и Гауфа, которые мальчик обожал с детства, средневековые рыцарские истории, любимым из которых был роман о Парсифале, и истории Эриха Распэ о Мюнхгаузене. Между тем Эдик уже дорос до Томаса Манна и Кафки. Теперь их книги стали для мальчика настольными. Основоположником литературы как таковой Эдик считал Гете (об этом говорили и все учителя), а вместе с ним и Шиллера, несмотря на то, что нацисты пытались выкинуть его из литературы. Что же до «Майн Кампф», то она была обязательной к прочтению для школьника любого возраста. Ее изучение начиналось с кратких поучительных переложений вроде рассказов из «Библии для детей», и заканчивалось подробным анализом каждого отрывка.

***

Когда Эдик снова вывернул на главную городскую магистраль и уперся в перекресток с Ротштайнергассе, перед ним почти у самого входа в «Алльтагсхаус» как из воздуха возникли трое фольксдойчей. Эдику показалось, что одного из них он знает. Это был толи племянник, толи более дальний родственник бургомистра Майера. Этот долговязый отморозок терроризировал всю округу. Двоих других Эдик не знал, но их выдавала причастность к его гимназии. На их рукавах были красные нашивки с черной руной «Одал»2 в белом круге.
Довольно громко, так чтобы Эдик смог его услышать, длинный сказал своим товарищам:
- Ихь вайс, эр хат гельд3.
Последнее слово он произнес несколько иначе, чем остальные, громче и с большим напором. При этом он довольно ухмыльнулся, явно давая понять на схожесть звучания немецкого слова «деньги» и фамилии Эдика – Гельд4.
Эдик уже знал, как поступать, в подобной ситуации. Он немедленно и решительно рванулся в переулок, причем на максимально возможной скорости. Чем может закончиться такая встреча, он догадывался. У его оппонентов был гораздо больший опыт в подобных делах. Они сорвались с места едва ли не раньше, чем Эдик бросил взгляд в переулок.
Но Эдик был быстрее.
- Хальт, юдэ!5 – услышал он у себя за спиной. – Хальт, хаб ихь гэзагт!6
Погоня продолжалась недолго. Эдик уперся в решетчатый забор, который сразу преодолеть не сумел. А это значило, что нужно было приготовить кулаки и ждать.
Он нанес удар первым, как учил его отец. Эдик заехал долговязому по скуле: он метился намного выше своей головы. Но тут же в ответ он получил такой сокрушительный удар, что в его глазах сверкнули искры, и мальчика точно подкосило. Он свалился на асфальт. Эдик почувствовал, как суетливые руки обшаривают его куртку, как вытаскивают из нагрудного кармана деньги.
- Айне хальбэ штундэ зо лигьн!7 – только и услышал Эдик, а потом быстрые удаляющиеся шаги, а за ними медленные удары об асфальт тяжелых кованых ботинок полицейского патруля.
Лежащий на земле мальчик, все еще не в силах подняться, приготовился едва ли ни к еще более неприятному разговору. То, что правоохранители не предприняли ни единого усилия к преследованию подонков, которые явно попали в их поле зрения, Эдику было ясно как день.
Один из носителей ботинок, по всей вероятности, старший, отделился от группы и подошел к гимназисту, который, хватаясь за чугунные штыри забора, безуспешно пытался приобрести вертикальное положение.
- Вас махст ду да, кнабэ8?, — сквозь легкий звон в ушах донесся до Эдика голос полицейского
- Хэрр полицист, ихь вурдэ ангеэгриффн9! – едва сдерживая слезы, пролепетал Эдик.
В воздухе повисла звенящая пауза.
- Комм нах хаузэ, юдэ! Комм хайм10…
Кое-как, держась обеими руками за забор, ученик спецкласса поднялся на ноги, и чуть шатаясь, побрел домой. Уже дворами.

***
Эдик сгреб в охапку, по всему видно, беспородного щенка, который, вертелся и скулил у двери подъезда. Мальчик ногой открыл дверь и стал подниматься по винтовой лестнице, думая, что сказать дома по поводу разбитого лица. Одним видящим глазом (левый все еще совсем не открывался) Эдик заметил край голубого конверта, который торчал из почтового ящика с надписью «45» краской от руки. Мальчик вытащил письмо, оно было от налоговой службы. Эдик прочитал фамилию своей семьи и адрес: Рейхскомиссариат Московия, Генеральный округ Пермь, Западно-Сибирская земля, ОбШтадт, Ротештрассе, 16.
Все было на немецком, но кириллицей. Имперские власти полагали, что простой варварский народ в провинциях не разбирает готический шрифт, который повсеместно принят в Рейхе. И часто это было совершенно справедливо.
Со слов бабушки, Эдик знал, что когда в сорок третьем году понеслась волна переименований городов, площадей и улиц, его город принял название Нойэ Зибирише Штадт. Но даже тогда в имперском комитете по переименованиям понимали, что это название крайне неудобно, и что оно никогда не приживется у русских. Уже через два года Новосибирск переименовали в Обштадт. Это было проще как писать, так и произносить.
Со слов бабушки, опять же, Эдик знал, что Ротештрассе получила свое название от того, что в сорок втором и сорок третьем здесь расстреливали столько коммунистов, евреев и цыган, что мощеная мостовая и фасады домов становились красными от крови.

***

Глядя на конверт из налоговой, Эдик снова расстроился. Он уже знал, что будет дальше. После получения этих конвертов, мать долго плакала на кухне, отец долго ее утешал, а дед так громко бомбил Берлин, что бабушка боялась, как бы соседи не донесли в полицию, в комендатуру, в муниципалитет, рейхскомиссару, а то и самому гауляйтеру на него за эти антиправительственные пассажи.

***

Эдик позвонил в дверь. Ключ с другой стороны привычно провернулся три раза, и на пороге появилась мама. Взглянув сначала на глаз сына, затем на голубой конверт, который он протягивал ей уже с порога, женщина зажала себе рот рукой и метнулась в комнату. Там она рухнула на кровать, и все тело ее затряслось в беззвучном рыдании. К ней кинулся отец и принялся гладить ее по спине, почему-то считая, что ей от этого станет лучше.
Пользуясь ситуацией, Эдик юркнул в кухню, подцепил вилкой из кастрюли пару крохотных котлет, которые уже подернулись прозрачной студенистой пленочной, и быстро вернулся на лестничную клетку, где юлило и виляло хвостом меленькое теплое мохнатое существо.

***

Из компьютерных колонок Эдика громко неслась Alleine Zu Zweit, — вещь, которая в плейлисте лучшего из Lacrimosa была отмечена пятью звездами. Обычно Эдик слушал музыку в наушниках, чтобы не беспокоить домашних, но в этот раз забылся, и эта оплошность почти мгновенно привлекла внимание высших сил.
Шаркающей походкой старика в комнату вошел дед, Михаил Ицхакович. В просторной майке-«алкоголичке», синих традиционно растянутых в коленях трико. Он и дома уже давно не расставался с костылем.
Щуплый иссохший старик, впавшие щеки, жалкие остатки седых волос на голове, но тем менее пышная, хотя и такая же седая поросль на груди. Его внешность не давала ни малейшего намека на портрет красивого, с тонкими чертами лица и густой кудрявой черной шевелюрой, юноши с артиллерийскими нашивками на армейской гимнастерке. Снимок деда висел в семейной гостиной Гельдов. В той, что гостиной нельзя было назвать даже с очень большой натяжкой. Сделан он был в самом начале сентября сорок первого, незадолго до начала решающих боев под Москвой.
Дед, который так почти ничего не слышал (слух он фактически полностью потерял на фронте под орудийные канонады с обеих сторон), немецкую речь, как ни странно, различал безошибочно.
- Опять фашистов слушаешь?! – проорал дед Эдику в ухо, словно передавал по цепочке в окопе приказ командования в отсутствие работающей радиосвязи. — У тебя что, ничего другого нет?!
Эдик только пожал плечами и несколько испуганно помотал головой. Никакой другой музыки, кроме немецкой, у него, действительно не было. Ее не было ни у кого. От атлантического побережья Западной Европы до японских островов.
Не по-стариковски зоркие глаза деда пробежали по корешкам дисков на полке компьютерного стола. Взгляд бывшего наводчика орудия быстро выдернули названия нескольких любимых Эдиком групп: Rammstein, Tanzwut, Finistera, Morgenstern, In Exstremo… Здесь же в коллекции были собрания концертов великих немцев.
«Азохен вей», — только и прошептал дед, а из его ясных серых глаз проложили дорожки два маленьких прозрачных ручейка. Дед прошаркал в дальнюю комнату, опустился в ободранное не одним поколением кошек кресло, и переключил маленький старый «Грюндик» на свой любимый канал «Русланд Цвай». Там в окружных новостях текст ведущего и начитки журналистов дублировали бегущей строкой внизу экрана. На русском. Текст ежегодного обращения гауляйтера Московии Хайнриха Вебера к многонациональному народу в глазах старого солдата расплывался от слез.
Но ради этой бегущей строки и бил прямой наводкой в декабре сорок первого гвардии младший сержант Михаил Ицхакович Гельд по немецким танкам, которые занимали горящую Москву. А на восток России уже уходили первые эшелоны с будущими подданными Третьего Рейха. Священной Тысячелетней Германской Империи.

---------------------
1Sp