Alexandr CHoo : Место у окна.

Я верю, что багаж самых важных воспоминаний мы набираем к тридцати годам. После этого память растекается, как вода из переполненного стакана. Новые переживания уж не отпечатываются в ней с такой силой и яркостью. Я могу колоться героином вместе с принцессой Уэльской, совершенно голый, в падающем самолете, но это переживание не сравнится с тем, когда в одиннадцатом классе за нами гнались копы, после того, как мы побросали в бассейн Тэйлоров стоявшие возле него кресла и столики. Дуглас Коупленд «Жизнь после Бога»

Странная шутка – память, она может запомнить до мельчайших подробностей отвратительные обои в квартире, окна которой были напротив твоего общежития, но с периодичностью в год вымывает такие важные даты как день рождение собственной матери. Первое, что я помню, это как в детском саду я ударился об дверной косяк и моя правая бровь могла похвастаться кровоточащим рассечением, а значит и будущей гордостью любого мужчины — шрамом. Я ударился, наверное, убегая или догоняя кого-то, сейчас это не важно. Передвижение детей чаще всего походит на броуновское движение молекул, бессмысленное и безнадежно веселое, а потом бац!!!
Дети обступили меня на пару метров сразу же, словно боясь заразиться невиданной болезнью. Воспитательниц поблизости не оказалось, что в моем садике с глупым названием «Петушок» считалось нормой и правилом. Четкое воспоминание похода как на Голгофу (неуместное упоминание Иисуса, но мои детские воспоминания перемешиваются со взрослыми знаниями): в глазах кружились, конечно не звездочки а маленькие цветные линии, лицо украсила гримаса боли, хотя если честно боли я не чувствовал и теплая кровь скользила по щекам прямо мне в рот. Кровь показалась мне безвкусной и какой-то несуществующей – сложно поверить в то, что эта красная жидкость пульсирует во мне в больших количествах и держит меня на плаву. Ещё сложнее поверить в то, что она не имеет вкуса, во всяком случае в возрасте 4х лет. Я шел, а дети все отступали и отступали, они жадно ждали какой-то более яркой реакции и мне не оставалось никакого другого выбора, как навзрыд заплакать, слезы быстро смешались с непрекращающимся ручейком крови на моем лице и тогда я почувствовал что-то безвкусно соленое во рту.
На мой плач откликнулась наша повариха со сбитым колпаком на голове и моментально унесла меня в отдельную комнату. Именно с этого момента меня не покидает четкое ощущение, что, наверное, этот косяк, больно ударив меня, включил в моем мозгу бортовой самописец, который работает и по сей день и кропотливо хранит весь тот хлам, который подкидывает ему моя жизнь, что-то додумывая, округляя или умалчивая.
***
А потом папа купил Планету-5. Это почти тоже самое, что шевроле комета, только мотоцикл и только был не у Чарльза Буковски, а у моего папы. Мы очень гордились этой вещицей.
Почти новый, насыщенного красного цвета, с хромированной трубой и надпись на баке такая играла сотнями солнечных лучей. Пацаны на районе говорили, что у меня крутой отец, я им верил. Мотоцикл был и в правду хорош. Если нас ожидал семейный уикенд, мы сдались всегда в определенной последовательности, сперва папа седлал своего железного коня, потом мама присаживалась сзади и скрепляла руками замок вокруг папиной талии, далее я одевал выгоревший синий шлем и садился в люльку.
Признаться честно я никогда не отождествлял люльку и мотоцикл единым целым, у папы был мотоцикл, быть может, важнейшая его часть, но у меня была отдельная люлька. Мой гоночный болид. Я садился, вытягивал ноги в поисках несуществующих педалей, пристегивал покрепче шлем, хватался руками за поручень и заводил его одним только словом, обращенным к отцу: «Я готов».
Мы неслись на перегонки, я и мой отец, вечное соперничество, вечная хуемерка. Я входил идеально во все повороты, ветер попадал под явно большую мне каску и закладывал уши, а я, набрав воздуха в щеки, все давил на гашетку. Было здорово. Такое милое детское гоночное счастье на трех колесах.
А потом все кончилось, кончилось лето. И папа продал нашу великолепную Планету какому-то недоумку с соседней улицы, сперва он отцепил от нее люльку (у парня были большие проблемы с чувством прекрасного), а через месяц разбился в клочья, будучи пьяным, будучи под КамАЗом. Кажется, я даже немного обрадовался.
***
Ну конечно, я помню свою первую драку. Она случилась не на родной для меня арене именуемой моим двором, а в устрашающем месте для детей — пустырь за огородами. Я был с детства весьма пацифистичен (так обычно говорят те, кто с большой долей иронии оценивают свою физическую подготовку) да я и сейчас такой. Но тогда я в себе только начинал чувствовать это, не понимая до конца. Столкнула меня нелегкая с мальчиком, имя которого я сейчас и не вспомню, но кличка его была Арлекин. Он мне нравился, потому что он был другой, из очень бедной семьи, курящий, матерящийся, пьющий, рассказывающий как он «заправил лысого какой-нибудь сучке», хотя и был моим ровесником. Родители запрещали мне с ним дружить, видя мой неподдельный заинтересованный взгляд при разговоре о нем. И так оказалось, что судьба нас столкнула на пустыре, даже не судьба, а свора более взрослых пацанов, которых двигало желание поглазеть на бойню малолеток, с остервенением ждущие зрелищ без хлеба.
Собственно и схема столкновения лбами была отработана тысячелетиями, этакая потеха: сказать ему что-то нелицеприятное про меня, а меня взять на слабо и вот мы уже сжали кулаки и стоим в ожидание некого действа. До этого момента драки существовали в моем воображение только как кино про Вандама. Но уже тогда я понимал, что это все профанация, а Жан Клод хоть и крутой, но все же фигляр. Первый удар Арлекина только укрепил во мне эту веру. Честно говоря, мне было страшно, очень страшно. Арлекин как и любой ребенок из неблагополучной семьи казался мне более стойким, сделанным из другого теста, и хоть мы были ровесники, но он был ужасно взрослее меня и что не мало важно – казался сильнее и крепче.
С первым его ударом я почувствовал боль и попробовал ответить, у меня получилось, мне не понравилось, но я попал своим почти несжатым кулаком куда-то в область лица, потом еще и еще, он молотил меня, а я его. И в тот самый момент, когда я уже было хотел капитулировать под градом ударов, соперник пал и запротестовал, размахивая руками, давая понять всем, а главное себе и мне, что бой подошел к концу. Я прекрасно знал, что бить лежачего не хорошо, от того мой удар получился еще более стройным. Кровь хлынула на песок, толпа бесновалась, а мой без пяти минут друг побежал домой рассказывать все маме (отца у него не было).
Я потрогал слегка распухшее лицо и пошел домой, как только моя спина оказалась для всех открыта, а моего попал в зону недосягаемости, я заплакал. Я просто шел и плакал.
***
Ссылка. Я был ребенком молодых родителей, жили мы в стандартной двушке. Родители наслаждались друг другом и где-то рядом был я. Ничего непонимающий с только начинающей формироваться психикой и кирпичиками характера, то есть приносящий массу хлопот и требующий огромного внимания. Неудивительно, что я стал жертвой молодого брака, а из этого вытекала ежегодная ссылка в Мишутино. Деревню в 30 километрах, куда меня отправляли к бабушке и дедушке по отцовской линии.
Пушкина отправляли в Болдино, Лермонтова на Кавказ, Ленин оседал в Шушинском, меня каждое лето ждало Мишутино. Мишутино со старой лошадью Машкой, парой ребят с заискивающими глазами, большим кладбищем и прудом, на котором ловились во-о-о-от такие караси.
Распорядок на летние месяцы у меня был один и тот же. Я просыпался к обеду, бабушка пичкала меня тертой морковкой с сахаром, далее за меня брался дедушка: мы топили баню по-черному, разговаривали обо всем на свете, а потом я встречался с пацанами, которые приходили к моему двору. Я собирал комплект на остаток дня: бамбуковая удочка с пером вместо поплавка, хлеб, червяки, а так же бабушка заботливо подкладывала в мою сумку литр молока с бутербродами с маслом, которые особо любили пацаны. И мы отправлялись в путь к пруду. Рыбалка захватывала меня, своей камерной тишиной, нервным ожиданием, шепотом разговоров и необозримой борьбой. Рыбалка как футбол — ты очень долго можешь ждать гола, но если он случается, то ты самый счастливый человек. Если конечно забивает твоя команда. Потом мы обмывали улов (если оный имелся), сиганув в воду, купались и пугали прикормленную рыбу. Друзья по ссылке переплывали пруд вдоль и поперек, я же боялся и оседал буем в том месте, где предусмотрительно было обозначено, что далее заплывать опасно. И всегда это было очень естественно: никто не смеялся надо мной, не подшучивал и не брал на «слабо», а как-то уважительно принимали мой этот страх и решение – не строить из себя юного Майкла Фелпса.
В то же время в этой деревне я не чувствовал себя супер-звездой, гостем из большого города, центром всеобщего внимания, просто мне полагались маленькие поблажки, которые бабушка снисходительно прививала мне, приговаривая «ну он же отдыхать приехал».
Бывали дни, когда набиралась компания побольше, мы гоняли мяч, это меня хоть как-то тормошило. Бабушкина стряпня разносила мое тело в муку, и я толстел за лето как медведь перед спячкой. Лишние килограммы делали из меня порядочного вратаря. Никакой мистики — я просто занимал больше места в воротах. К слову сказать, я и сейчас охотно стою на воротах хоть и не толстый, просто чувство этой уверенности и основательности моего тела, взращенного на бабушкиных пирожках, осталось из детства. Чуть не забыл, эти заигрывания с калориями всегда мне чревато откликались в учебном году, ведь всю одежду мне покупали единоразово в августе, потом в сентябре и октябре я резко сбрасывал, а далее остаток учебного года, ходил в полуреперских одеяниях.
Но эту историю про Мишутино я пишу не ради повествования повседневности деревенских будней. Все мы помним что-то, что происходит впервые: первый поцелуй, первый удар под дых, первый разговор с папой об этом.
Я помню одно мишутинское утро летнего дня. Солнце множилось в окнах, бабушка готовила мой калорийный завтрак, дедушка корпел в огороде. Я проснулся, у меня было минут пятнадцать свободного времени, дальше день был расписан. И вот я семилетний ссыльный мальчуган с лишним весом, ни с того ни с сего беру листок, дедушкину шариковую ручку и пишу – свое первое в жизни стихотворение. Не знаю, как получилось это. Что тогда меня вдохновило, да и вообще дало основание, что я хочу и могу написать то, что будет рифмоваться и в простонародье зовут поэзией. Желание удивить родственников? Или забить время? Но я написал строчку, потом другую, потом вставил глагол в конце строчки и придумал в следующей строчке другой глагол с похожим окончанием. Я писал про ворона, который изменил своей воронихе. Стих кончался суицидом главной героини, но он не был грустным, в нем присутствовала детская ирония и непосредственность.
Потом я вспомнил про своего лучшего друга, который остался на «большой земле» и написал второе стихотворение, как сейчас помню, там была рифма «Женек – Филипок».
Потом зашел дедушка, он был первым читателем и первым критиком, сказал, что это не безнадежно и для семилетнего парнишки даже близко к гениальному. Я возгордился, и затребовал свой заслуженный завтрак чемпиона. Ребята начинали сгущаться возле ворот дедушкиного дома. Вот так все и началось и так закончилось то лето.
***
«Если бы корабли оставляли следы на волнах
Мы бы пустились за ними вплавь,
Если бы лекарством от всех болезней были песни,
Мы бы спасли весь мир,
Жалко, но всегда есть эти «если»,
И мы не летаем во сне теперь, как в детстве
С друзьями реже бываем вместе
Но всё не так как прежде,
Если честно, медленно так…»
(с) Krec “куда уходят корабли»