Александр Чикин : Археология и археологи.

Если вы ждёте от меня очерка о раскопках древностей и описания замечательных учёных, посвятивших себя этой науке, то это не совсем то, на что вы надеялись. Впрочем, начну издалека…
Мои родители, благодаря моим дедушкам, которые оба были председателями колхозов, получив «отхожие грамоты», сумели вырваться из крепостной зависимости своих колхозов и удрали в город, где как-то получили паспорта, и в 1949 году приступили к постройке домишки на окраине Владимира. Технология строительства была самая немудрёная: сначала купили в ближайшей деревне хлебный амбар – рублёный сарай для хранения зерна четыре на четыре. Не подумайте, что сарай был полноприводной: четыре на четыре – это его размеры в метрах. Перевезли его в город и собрали на отведённом им под строительство участке. Пол оставили земляной и сложили в амбаре печку. В нём и стали жить. В этот же сарай принесли из роддома мою старшую сестру, которая родилась в том же году. Два раза в месяц – в аванс и в получку — отец ездил в пригородное лесничество, где на почве совместного распития водки, коротко сошёлся с лесничим. Хлопнув по гранёному стакану, лесник с отцом шли в лес и выбирали подходящую сосну. Валили её, и отец увозил её в город. Уже на месте он её шкурил, рубил и укладывал в растущий, ни шатко – ни валко, сруб. В 1953 году справили новоселье, отгрохав хоромину в двадцать четыре квадратных метра, почти половину которых занимала печка с плитой, лежанкой и зевом русской печи, прикрытым стальной заслонкой с железной ручкой.
Всё это я рассказываю для того, чтобы вам было понятно, с какими усилиями строился тогда сбежавший от крепостной зависимости народ. Где-то на излёте пятидесятых годов правительство Хрущёва отменило наконец-то крепостное право и выдало жителям деревень и сёл паспорта. И в начале шестидесятых разразился продовольственный кризис: не стало в магазинах ни хлеба, ни молока – бывшие крепостные предпочли сбежать в города на заводы и фабрики, плюнув на трудодни земледелия и животноводства. Конец пятидесятых славен не только окончательной отменой крепостничества на Руси, но и большой исторической находкой палеолитической стоянки в овраге Сунгирь на окраине нашего Владимира. Местный кирпичный завод, разрабатывая карьер с глиной, наткнулся на древнее захоронение. Это было грандиозное культурно-историческое событие, затмившее отмену крепостничества. Наука обогатилась массой предметов быта и культуры, разворошив несколько захоронений древних жителей нашей местности. Одна могила представляла исключительный интерес для учёных всех стран – захоронение двух детишек лет четырнадцати или двенадцати. Лежали они валетом, и похоронены были в пышно украшенных бусами меховых одеждах, с элегантными костяными булавками и массой бытовых предметов, включающих в себя и несколько копий, искусно выточенных из целых мамонтовых бивней, и каким-то неведомым образом выпрямленных, поскольку бивни мамонта едва ли не кудрями завивались на его морде. Академик Герасимов создал по черепам этих детей скульптурные портреты, и сегодня мы можем видеть их и гипсовые муляжи самого захоронения в Историческом Музее в Москве и во Владимирском краеведческом музее.
Словом, учёные пребывали в эйфории, масса заграничных специалистов заторопилась к нам в научные командировки, газеты всего Мира пестрели бурыми оскалами детских черепов из Сунгирского захоронения. На фоне торжеств по случаю исторического события, широкая публика не заметила того факта, что масса работников Владимирского кирпичного завода на достаточно продолжительный срок осталась не у дел, в ожидании, когда же эти треклятые археологи уберутся восвояси, и завод вновь начнёт работать и платить зарплату своим сотрудникам. Публика не заметила, но жители Владимира это дело на ус намотали.
В 1966 или 1967 году, совладелец соседнего дома и по совместительству отец моего детского друга Витьки, решил выкопать в сарае погреб. Надо заметить, что не все люди на нашей улице были такими закоренелыми индивидуалистами, как мои родители, и многие строили совместные с другими семьями жилища. Дом, в котором жил мой друг Витька, был построен вскладчину сразу троими хозяевами. Однако это хоть немного и облегчало задачу по постройке жилья, но строились они так же тяжело и долго, как и мои отец с матерью. Недавние перипетии строительства совместного дома, включавшие в себя отказ от всего, вплоть до недоедания, были настолько свежи в памяти Витькиного отца, что когда он обнаружил на дне своего отрытого погреба останки мужика в таких же бусах и с такими же копьями из мамонтового зуба, как в Сунгире, да ещё и с собакой в ногах, которую похоронили вместе с хозяином, он, недолго думая, покидал бренные останки троглодита в мешок из-под картошки, смешав их с костями доисторического пса. Дождавшись вечера, Витькин батя закинул этот мешок на плечо, взял лопату и перезахоронил автахтона-кинолога в нашем овраге. Понимая, что совершил грех, презрев интересы археологов всех континентов и стран, Витькин отец, приняв некое количество водки, решил повиниться перед супругой. На что Витькина матушка отреагировала с полным пониманием археологических проблем, напомнив мужу, что они уже и так пострадали из-за покушения своры учёных на глиняный карьер кирпичного завода, в котором она в то самое время работала. Она напомнила мужу, что более полугода не получала нормальной зарплаты, пока учёные рылись в карьере, что ещё больше затянуло и пояса на их животах, и строительство дома. «Ты знаешь, — сказала она мужу, — столько сил и средств мы вложили в нашу часть дома? А ведь теперь мы запросто можем её лишиться, если археологи решат, что дом наш стоит на могилах питекантропов. Даже и голову не ломай: дом снесут, а нас засунут в какой-нибудь барак на сорок семей с засранным туалетом. И соседей ведь не пощадят. Видела я их размах: они не только наш дом снесут – запросто сровняют с землёй весь посёлок и всё тут перелопатят. И будут соседи нас до конца жизни проклинать. Ты всё правильно сделал».
Но Витькин батя зря завёл этот разговор с женой в присутствии своего отпрыска, который только делал вид, что спит за печкой.
С утра пораньше, Витька посвистел в наше окно и поманил меня на улицу. Я выскочил, и Витька, вытаращив глаза, рассказал мне, что его отец откопал в погребе какого-то австралопитека.
«Тащи лопату, — велел Витька. – Пойдём, откопаем оружие. Папка сказал матери, что там несколько копий было. Можно будет в дикарей играть». « А я, пока дома никого не было, старые мамкины часы раскурочил, — похвастался я. – А теперь собрать не могу. Что делать? Может у тебя получится? Иначе мне такую выволочку устроят!» Я высыпал Витьке в руку останки наручных часов «Победа» и побежал в сарай за лопатой. Потом мы спустились в овраг, который проходил прямо под окнами моего дома. Место, где Витькин отец спрятал свою находку, нашли быстро по свежевскопанной земле у заброшенного колодца. Быстренько выкопали мешок и, с замиранием сердца, высыпали всё его содержимое на траву…
Разочарование было ужасным: Витькин отец просто переломал все копья, чтобы они влезли в мешок. Мы повертели в руках жалкие обломки некогда грозного оружия и зачем-то их взяли. Череп с прикипевшим намертво к челу бисером от истлевшего головного убора кинули в мешок, покидали туда же все позвонки с рёбрами и костями. Витька выгреб из кармана разобранные часы и, со словами: «Всё равно уже не соберём», — бросил их в мешок, который вновь закопали, но собачий череп зачем-то прихватили с собой. Куда потом у нас делись останки копий и собачий череп, я уже не помню.
Через десять лет я почти забыл про всё это, но наш славный овраг решили превратить гаражный кооператив. Для начала пригнали парочку бульдозеров и начали утюжить овраг, сооружая террасы под гаражные боксы.
К слову сказать, овраг был довольно значимой частью Мира не только для окрестной детворы, которая лето напролёт носилась по оврагу, купаясь и удя карасей в овражном пруду, а зимой катаясь на лыжах и санках по овражным склонам. Для всего населения нашей приовражной улицы, овраг был кормильцем: все его склоны использовались как картофельные плантации и пастбища для кур, уток, овец и коз. Картофельные гряды, с только что посаженной картошкой, безжалостно пустили под бульдозерный нож, а скотину и птицу хозяевам пришлось переколоть, поскольку пастись этой живности стало негде.
Мне ужасно жалко было и пруд и овраг, но поделать уже ничего было нельзя. Оставалось только сидеть и смотреть, как бульдозеры утюжат землю. Вот я и уселся на краю склона.
Первое, что я увидел – это нож бульдозера, вывернувший из-под земли полуистлевший мешок с останками доисторического охотника и его обезглавленной нами собаки. Бульдозерист – очень молодой парень – немедленно остановил свою машину и выпрыгнул из кабины. Он заглянул в мешок, тут же отскочил от него и, размахивая руками, бросился наперерез второму бульдозеру. Машина, выпустив сноп солярного дыма, встала, и из кабины вылез убелённый сединами ветеран механического передвижения грунта. Парень, отчаянно жестикулируя, что-то стал объяснять ему, силясь переорать рокочущие тракторы. Потом они направились к найденному мешку, но, увидев меня на овражном обрыве, уволокли мешок за бульдозер, и появились из-за машины минут через десять. Небрежно покуривая, бульдозеристы поднялись ко мне и попросили принести им воды. Я сбегал в дом и вынес им полный ковш. Работяги не торопясь напились, и старший спросил меня, издалёка заезжая на кривой козе: «Тебя звать-то, пацан, как?» Я назвался. «А меня – дядя Коля, — мужик полез за новой папироской, кивнув на перепачканного глиной и мазутом парня. – Его — Андрюхой». Он, неторопясь, прикурил, сунул измятую пачку курева Андрюхе, и спросил: «Слушай, как тут у вас? Не балуют? Мы хотим бульдозеры на ночь оставить, чтоб в гараж не ползти. Соляру не своруют? Да, и инструмента у меня полная кабина…» — прищурился на меня дядя Коля. «Даже не знаю, — я задумчиво повертел ковшик в руках, соображая, как бы половчее соврать, чтобы овраг наш оставили в покое. – Лет семь назад, я как раз в первый класс пошёл, обворовали вон тот дом, — я указал на избу тёти Капы и дяди Гены. – А ещё раньше, лет десять уже прошло, старуха пропала: пошла поводу на колодец в этот овраг и не вернулась. Только я маленький ещё был и даже не помню, как её звали. Баба Маша, кажется. Жуткая карга была. Её вся улица боялась: колдунья, говорили. Я только помню, что у неё весь лоб в каких-то наростах был и дамские часы «Победа» на руке носила». При этих словах Андрюха охнул и схватился за голову, а дядя Коля, ткнул его в бок: «Чего напугался-то? Соляру «в ноль» выработаем, а инструменты придётся в гараж утащить. Или вот пацана попросим гаечные ключи на сохранение взять. Пошли дальше работать».
Они спустились к своим машинам, но к работе не приступили, а долго о чём-то спорили, размахивая руками и выпуская клубы табачного дыма. Мне нужно было бежать в школу во вторую смену, и я не дождался окончания дебатов. Моё враньё про пропавшую старуху-колдунью не возымело заметных последствий, и к осени наш овраг превратился в капитальные многоярусные гаражи, в которых бетонные перекрытия нижних ярусов являлись подъездными дорогами к воротам верхних.
Прошло ещё несколько лет. Я окончил школу, отслужил в армии и вернулся в родной город. Моё юношеское увлечение рок-эн-ролом всё ещё не отпускало меня, и я некоторое время играл на гитаре в составе разношёрстных ансамблей, кочуя из группы в группу. В конце лета 1981 года наш ансамбль каждый вечер выступал на танцплощадке в парке им. Пушкина. Музыканты были моими ровесниками, а нашему руководителю – барабанщику Андрею – стукнуло уже тридцать. Но мужик он был пробивной и страшно деятельный: постоянно находил нам халтуру, в надежде заработать лишний червонец своим троим детям. Работал он простым работягой на стройке, но дисциплину в нашем музыкальном коллективе установил палочную, разработав систему штрафов за малейшее нарушение. И вот в один сентябрьский вечер наш руководитель неожиданно опоздал. Билеты уже продавали, публика собиралась, и мне пришлось сесть за ударную установку, перераспределив свои музыкальные партии между участниками ансамбля. Минут двадцать кое-как отыграли, и тут прибежал взмыленный Андрей с какой-то здоровенной сумой на плече. Скинув баул в углу сцены, бросил штрафной червонец за опоздание на колонку и занял своё место. Был он чем-то сильно расстроен и зол, и даже наорал в перерыве на нашего клавишника, чего отродясь не случалось. По окончании танцев, быстренько убрали аппаратуру и инструменты, норовя исчезнуть по-английски, не прощаясь с нашим сердитым боссом. А мне не повезло. Андрей в последний момент ухватил меня за локоть: «Задержись. Ты мне нужен».
Долго курили, ожидая, пока публика разбредётся из парка, и последние влюблённые парочки уйдут восвояси. Вдобавок начал накрапывать дождь, что заметно ускорило этот процесс.
«Тут такое дело..., — начал Андрей. – Даже не знаю, как и сказать. Это лет шесть-семь назад было. Пришёл я из армии, вскоре женился. Тесть мой пристроил меня к себе на работу бульдозеристом. И подвернулась нам халтура, где можно было хорошие деньги заработать: спланировать под гаражи овражные склоны в Красном селе. Тесть быстренько с начальством договорился, и начали мы с ним в два бульдозера землю в овраге двигать. И я вывернул из грунта какой-то мешок. А в нём человеческие останки. А у тестя за горбом две ходки: он по малолетке, — после войны голодно было, — огрел поленом старуху — сторожа, когда она его с ворованным мешком картошки ухватила за ногу при перелезании забора. Старуха дуба дала, а ему восемь лет дали. Через год, как он из колонии вернулся, у них на улице ограбили и пырнули ножом какую-то пожилую тётку. Эта тоже преставилась, а тестя менты тут же замели и вкатили пятнашку, хоть он вовсе был не у дел. Просто нашли крайнего. И жена моя до шестнадцати лет без отца росла, пока он в тайге сучки рубил. А тут пацан какой-то возле оврага болтался, когда мы с тестем содержимое найденного мешка рассмотрели. Тесть так ненавязчиво порасспросил мальчишку, а тот и выдал, что у них старуха какая-то пропала. И мы по его описанию эту старуху в мешке и опознали: бабьи часы «Победа» в хромированном корпусе, и весь череп в каких-то шишках, как пацан рассказал. Тестю, сам понимаешь, такие находки делать было совсем не с руки: запросто в третий раз загремишь. Да и деньги за овраг обещали приличные. Мы с тестем, не долго думая, утащили вечером мешок со старухой в соседний овраг, да и закопали его на краю склона. А сегодня наше Строительно-Монтажное Управление начало закладку нового дома на краю оврага в Красном селе. Именно в том месте, где мы старуху зарыли. Проелозили с тестем на бульдозерах целый день поверху, чтоб вглубь котлована не внедрятся, дождались, пока смена закончится, чтоб народ разошёлся, и едва этот мешок нашли, перелопатив несколько кубов глины вручную. Вот из-за этого я и опоздал сегодня. А бабушка вон в той сумке лежит. Поможешь мне её тут закопать? В парке-то уж, я надеюсь, никаких замляных работ делать не будут?».
И я помог. Чтобы свежевскопанная земля не бросалась в глаза, сумку мы закопали на полтора метра в перекопанную на зиму клумбу. Как раз в том месте, где сегодня стоит жуткое колченогое пугало из бронзы, напоминающее лошадь. С помпезной табличкой под хвостом, с именами разорителей нашей Владимирской земли. На самом красивом месте нашего города, осквернённом сомнительного достоинства монументом. Места, с которого открывается величественный вид на Заклязьминскую пойму. Чикин Александр. Москва. 2012 год.