Gorbunov : Хренодер

Я люблю есть макароны. Многие не любят, а я люблю. Мне нравится, что в макароны можно добавить любой соус, и они изменят свой вкус, по сути, получится новое блюдо. Это как акварель и вода. Любая картина, написанная акварелью – это картина написанная водой, с добавлением акварели, а макароны это вареное тесто, приправленное соусом. И соусов сейчас много, у меня мама иногда готовит «кабачковую икру», и я когда приезжаю – съедаю баночку. Можно майонеза купить или кетчупа – но это совсем по- спартански, когда голод нужно чем – то утолить, а на дворе осень и готовить не хочется. Настоящим же открытием для меня стал соевый соус, впервые попробовав его, я понял, что нам с этой штукой не по пути. Спустя некоторое время, попробовал еще раз, сегодня готов пить его бутылками. Хорошая штука – соевый соус.
После еды встанешь, бывает из – за стола и жить хочется, а иной раз так и вовсе, кажется, что сделал что – то большое и важное и все должны быть тебе благодарны. Отработал. Да ну нет, я не жирдяй и ем по мере необходимости, так сложилось, что еда – это процедура каждодневная и у меня во время еды своя традиция. Я думаю, оцениваю, подвожу черту. Если ты делаешь это, скажем, перед сном или в душе – я во время еды.
У меня есть друг – Леха, он бывает, зависает, сидит уставится в одну точку, глаза стеклянные, лицо потерянное, зову его:
- Лех, ты чо? – а Леха смотрит в эту же точку, корпусом поворачивается, а голова и глаза на месте.
- Да просто, ничо. – и отмерзает.
Я с Лехой давно знаком, он всегда таким был, глазами похлопает и как заново родился. У каждого свой билет в зазеркалье короче.
Год назад, от Лехи ушла Наташка, к его начальнику. А 3 месяца назад они поженились. Леха Наташку очень любил и встречался с ней 4 года, но на свадьбу не решался, а вот начальник решился, и все как – то быстро произошло, Леха, мне кажется, даже и понять не успел, как же так события его обошли стороной и оставили на обочине. С тех пор он зависал намного чаще обычного. Бывает говорю с ним, он даже на вопросы отвечает, смеется, а потом «застывает», проходит несколько минут — пройдется по комнате, даже отшутится, пойдет чай налить, сахар кладет – и снова остекленел. Я с тех пор как ни старался – это хреновина не проходит.
- Лех, ну чо ты опять, Лех? – почесываю репу я.
- Да ну просто, чот, так вот… Я кстати вчера колесо пробил прямо на перекрестке… — продолжает Леха. Но я знаю, что снова скоро зависнет. Хреновина такая.

Эту штуку «хреновиной» мой дед называл. Я и сейчас помню свои 13 лет и дедовский дом. Деревня Лаишевка под Ульяновском – живописнейшее место – я себя отлично чувствую тут когда приезжаю. А в 13 лет я чувствовал себя здесь декабристом, во глубине картофельных полей с киркой – мотыгой. Мы с дедом плохо уживались. Он мог пахать весь день, рубить, править, пилить. Он мог перебрать движок своей шестерки за 2 часа. А я мог надувать пузыри из турецкой жевательной резинки «Love is..» и пинать полу гнилые яблоки по саду. Родители оставляли меня тут на лето, дед и бабушка всегда с улыбкой встречали, меня же перспектива все лето жить в деревянном доме, и мочиться перед сном в деревянном батискафе с дыркой в полу не радовала. Дни тянулись очень долго, были несколько неписанных законов – как то: «каждый с утра должен поработать», или «хочешь погулять – прочти 15 страниц книги» прошел квест – получил вознаграждение, не прошел – леща от деда и наряд вне очереди.
Работали мы в основном во дворе или в поле. Иногда ездили в лес за дровами.
- Таак Санек ты давай балку поднимай потихоньку, а я подлезу и завинчу..
- Дед, да я не могу!
- Слыш! Не могу! Заканчивай давай, взял и делай. Вон бабушка у нас – она не может – старенькая и женщина. Ты старенькая? Женщина? Тяни балку!
И я подтягивал балку к потолку, из последних сил сжимая кулаки, то ли от злобы на деда, то ли от того, что был городским хлюпиком. Дед, мне казалось, не обращал на это внимание, он был занят процессом, привинчивал, затягивал гайки, болты.
Потом уходили мотыжить капусту, я обгорал уже в первый день, дед бросал мне свою рубаху. От нее пахло потом и «Примой»:
- На-ка, одень, шашлык.
- Да я и так нормально.
- Одевай говорю – погоришь.
Приходилось одевать, и при желании не откажешь. Дед казался мне эдаким неандертальцем, его руки были похожи на доски с сучками, кожа была настолько грубая, что только что сваренная картошка «в мундире» не причиняла ему никаких неудобств во время чистки. 2 красных пачки примы без фильтра в нагрудном кармане, трико синего цвета с полосками, заправленное в носки, черные калоши – вот он мой дед. Он много курил и мог поднимать тяжести несопоставимые с его весом. Мне мой собственный дед казался дымящим дьяволом во плоти. Очеловечивало его лишь то, что его женой была – моя бабушка, всегда улыбчивая, она меня конечно защищала. Вечером нальет деду чай, подойдет и чмокнет его. И вроде он нормальный.
Так прошло еще пара лет, я снова приехал на лето, мне было уже около шестнадцати лет. И опять, дрова, поле, огород, вечером река и деревенские ребята.
В жару в поле спасали меня лишь редкие визиты знакомых моего деда. Если кто приезжал и махал рукой с края поля, дед бросал вилы, отирался платком и говорил:
- Кури Саня. Максимыч (Иваныч, Трофим) приехал.
Дед в прошлом был народным депутатом, коммунистом до мозга костей. Коммунистом Чапаевского розлива, самоотверженным реалистом. Дед был гражданином мира и весь мир, конечно, его друзья. Он всех встречал с улыбкой и провожал в дом.
А я ставил вилы в сторону и потягивая воду из бутылки отсчитывал минуты своего лета. Мне нахер не нужны были эти стоги, поленницы и борозды. Это все шляпа и дома у меня видеомагнитофон и Денди.
Обедали мы обычно молча, в поту и усталости возвращались к часу домой, бабушка уже выставляла на стол продукты и тарелки. Она рассказывала о том кто заходил, что слышно в Лаишевке. Частенько на второе были макароны. Я жевал макароны и застывал – думал о своем, пропуская мимо ушей бабушкины рассказы и редкие реплики деда. Я жевал и видел город, своего одноклассника и друга Леху, фишки и мульты после обеда по «Второму».
- Саш, слыш, нет? Батя, говорю, сейчас где работает? – дед смотрел на меня держа в руке стакан с морсом.
- А? – я переспросил.
- Опять тебя хреновина захватила? Потерялся ты. Вроде здесь, а вроде и нет. Кисель. Хреновина у тебя в голове.
- Какая еще хреновина? Там же он, экспедитор, в мою школу продукты возит.- я разозлился на деда, подумаешь не расслышал, чо сразу кисель, хреновина.
- На –ка Саня, хренадер, с макарохами самое оно. – дед придвинул ко мне плошку с аджикой – Он острый, разбудит тебя.
- Какой еще хренадер? Это аджика, мама так называет.
- Это в Абхазии аджика- а у нас – хренадер, да на попробуй он на то и хренадер, что хреновину дерет! – дед улыбнулся.
- Сам ты Хренодер! – выпалил я.
Дед разозлился, бросил ложку и дал мне подзатыльник. У меня потекли слезы я оттолкнул табуретку, развернулся и убежал. Слышал, как бабушка налетела на деда:
- Ты что старый, сдурел, ты чего…
Я выбежал из дома и побрел к сараю. Через некоторое время пришла бабушка, она меня успокаивала, поглаживая по голове. Мы долго с ней сидели в тот вечер на лавке перед домом и смотрели на кромку леса за деревней. Бабушка рассказывала про то как была молодой и как дед, отбил ее у другого, про то, как малина разрослась, а раньше тут был лужок. Бабушка смеялась, вспоминая, как они с дедом в Ленинград ездили, и дед штанину в театре порвал. Когда мы вернулись в дом, дед уже спал. Я тоже лег. Всю следующую неделю мы не разговаривали, работали молча, дед давал указания, я выполнял. Так прошла неделя.
В тот день мы работали в сарае, чинили короб для картофеля. Я прижимал трехметровый деревянный короб к стене, а дед заколачивал заплатками из фанеры трещины на нижней стенке. Я замечтался и рассматривал паутину в противоположном углу. На шею сел комар, правой рукой я попытался его смахнуть, короб выскользнул и начал крениться от стены.
- Дед! Я! Он! Я не могу, не удержу! Отходи! – дед уперся плечом в короб.
- Удержишь Саня, давай, удержишь!
Но моя нога соскользнула, оставив за собой земляной шлейф и короб упал. Упал на плечо моему непотопляемому деду. У деда были порваны связки правой руки, и трещина в кости, так сказал санитар. С месяц ему нельзя работать правой рукой. Прошло еще две недели и лето кончилось. Родители забирали меня из Лаишевки, и мама привезла фотоаппарат:
- Саша, давайте я вас с дедушкой сфотографирую!
Дед подошел ко мне и приобнял левой рукой. Так и вышло потом на снимке – я и дед в трико и засаленной рубахе. Правую забинтованную руку он скрыл, встав полуоборотом. Я этот снимок прятал ото всех. Мне было стыдно за деда, за его трико и рубаху, за носки в полоску до щиколотки.

Я не ездил в Лаишевку несколько лет, пришло время поступать в университет. От нас ушел отец и денег в семье не было. Я знал, что на бюджет не пройду. И все знали, что места распределили среди своих. Никто даже не боялся что спалят. Люди «заносили» и приблатненные абитуриенты щеголяли своим блатом и лопатником родителей. Леха пошел на внебюджет.
Я решил попробовать, и… поступил. Очень этим гордился, рассказывал всем, что сам. Что взял и рубанул, что, мол не дурак, обошел всех этих «денежных мешков».
Это потом, спустя два года после выпуска я узнал что дед помог и тот самый Максимыч – отец председателя приемной комиссии. Но это все потом было. А сейчас учеба, влюбился, с друзьями пирухи, кино. По хатам напивались до чертей, на учебу забивали, как у всех, короче.
Иногда, в день рождения звонили дед с бабушкой.
- Саша, Сашенька! Здравствуй! С Днем рождения! Ты не болей! Щас деда дам! – и бабушка передавала трубку деду.
- Саня! Поступил! Поздравляю! Хороший год, я же говорил ты все можешь!
- Спасибо, да, поступил! Вы там как?
- У нас все хорошо, летом может, приезжай, а?
- Ну наверное, заеду, давно я не был..

Такие редкие телефонные разговоры всегда проходят быстро и редко, все же экономят, и стараются закончить минута в минуту- так чтобы по тарифу все прошло и платить меньше. Поговорили, спросили — ответили для галки – и нормально, вроде как нормально.

Зимой дед умер. У него рак был, он даже бабушке сказал только по осени. «Прима» в красной пачке проела огромные дыры в его легких и износила сердце. Бабушка сразу нам позвонила, и мы поехали в Лаишевку.
В коридоре стояла красная, обитая бархатом, с черной оборкой по краю, крышка. Запах формалина мало кому известен, спросишь у человека: «Как пахнет формалин?» — он и не вспомнит, но все знают запах гроба, венков, таза с марганцовкой, запах молчаливых людей и шепчущихся бабулек в платочках, запах воска. Гроб стоял на двух табуретах, вокруг сидели люди, часто сменяли друг друга. Приходили прощаться новые. Дед лежал с закрытыми глазами и в пиджаке. Пиджак был ему очень к лицу, как и белая рубашка. Бабушка изредка проводила по его бледно – желтой щеке рукой и поджимала губы. Я все время ждал, что дед войдет сзади в комнату, в своих трико и рубахе, присядет рядом у гроба и тоже будет сожалеть о покойном.
Потом выходил в коридор покурить и возвращаясь снова вздрагивал увидев крышку. Крышка- это самое страшное.
Потом его несли по улице за грузовиком и шли люди рядом. Мы шли с бабушкой.
- Веточки еловые забыли мы кидать. – бабушка несла платочки.
- Для чего они?
- Чтобы деду дорожка была зеленая, Сашенька. – бабушка утерла слезу рукавом и дальше мы шли молча.

Через пару дней все стали разъезжаться, дом пустел. Нам тоже пора было уже ехать, матери выходить на работу и она паковала сумку. Бабушка готовила обед, она совсем не плакала, я знал, что ей трудно приходится, за ее нежной кротостью скрывалась сильнейшая любовь к деду, оправдание которой, несмотря на его смерть, я так и не видел. Мы пообедали, собрались, пора выходить на остановку. Мама подошла к бабушке, они обнялись.
- На ладно, мам, пойдем мы, ты тут давай себя береги.
Я чмокнул бабушку в щеку и наклонился, стал затягивать шнурки потуже, иначе мне совсем не сдержать слез. А в 19 реветь уже не катит.
- Саша, я же чуть не забыла! Эх, блин горелый! Дед же тебе оставил еще с осени, сказал… – бабушка одернула половик и откинула крышку погреба.
- Лен включи свет – она махнула рукой на мать и скрылась в подполе. Я был немного удивлен и не понимал, что же дед мог мне оставить. Так и стоял в ожидании. В погребе что – то хлопнуло, скрипнуло, бабушка стала подниматься по лестнице, в руке она держала черный увесистый пакет. Она захлопнула погреб и поправила ногой половик, развернула пакет и поставила на стол трехлитровую банку хренодера.
- Мы с дедом осенью заготовки делали, он хренодер – то всегда сам варит. – Эту, банку говорит, Саша пускай заберет. А как совсем плохой стал, — про хернодер Санькин, говорит, не забудь, а я почти и забыла. – она обернула банку газетой и поставила к нам в сумку. Я обнял ее и разревелся.

Люблю есть макароны. Если меня прижмет, так что жить не хочется, если прижмет так, что жить не могу, варю кастрюлю макарон и ем с хренодером. Я знаю, что я могу. Я ем и вспоминаю, что я все могу сам.