Александр Чикин : Бич

Охотниками я и Пушок, мой зять, были сумасшедшими: гончих собак у нас
развелось штук восемь. При зряплате сантехника прокормить их было трудновато.
К концу зимы все браконьерские запасы мяса закончились и вопрос встал
отсутствующим ребром для собачьей похлёбки. В обеденный перерыв я залез на
чердак родной школы и набил два пакета голубей. До окончания обеда оставалось
десять минут и я вспомнил, что меня будет ждать на недавно влившемся в
заводской фонд доме мастер участка ЖКО Татьяна. Без ложной скромности замечу,
что среди сантехников заводского ЖКО я был самым красивым. Судите сами:
«денежных мешков» под глазами, явного свидетельства благосостояния любого
сантехника, у меня ещё не было, нос ещё не приобрёл профессионального
лилового цвета, а губы ещё не начали лосниться от постоянного облизывания в
предвкушении выпивки и, самое главное, — я был разведён. Татьяна тоже. Эти
обстоятельства раскрывали моему мастеру оперативный простор для манёвра у
стен моей неприступной, для неё, холостяцкой крепости, а мне, соответственно,
сужали манёвр до рамок осаждённого. Погарцевав под стенами и продемонстрировав
всю мощь своего оружия, но не обнаружив белых флагов на башнях, твердолобая
завоевательница предприняла лобовой штурм. Силы были неравными: она
начальник — я подчинённый. Пришлось применить военную хитрость: я прикинулся
наивным недотёпой с явными признаками идиотизма и импотенции. Такая
итальянская забастовка в моей интерпретации вполне удалась, но на
торжественной пьянке, по поводу обмывания тринадцатой зарплаты, я глупо
разоблачил себя, взвалив на плечи роль тамады — балагура и острослова — и
пустив в ход все мужские чары, в надежде обольстить Ленку-штукатурщицу.
Обольстилась Танька. Сдаваться я не собирался и пришлось под новым бурным
натиском нимфоманки имитировать в тёмном и пыльном углу алкогольную
эпилепсию. Добиться появления хоть мало-мальски обильной пены на губах я
не смог, зато на Танькиных губах этой пены образовался излишек. Как легко
догадаться, эта пена была вызвана не эпилепсией моего мастера, а её
бешенством. Сила, не менее могучая, чем любовь, имя которой — ненависть,
заставила Татьяну всю себя посвятить этому чувству: я обзавёлся личным
надсмотрщиком. Бездельничать больше семи-шести часов, вместо положенных
сантехнику восьми, я теперь не мог: улучив момент, Татьяна бросала уютную
контору и летела в нашу мастерскую. Вчера она сообщила, что после обеда
желает проверить наличие пломб на теплоузле нового дома и я должен быть с
ключами от подвала в час дня у первого подъезда.
Моё легкомыслие по поводу забытых ключей, меня не расстроило: продолжая
корчить из себя идиота, в наивной попытке обезоружить Таньку, я уже давно
превратил мастера в личного оруженосца — на заявки жильцов я поспешал под
Танюхиным конвоем налегке. Обнаружив на месте происшествия текущий кран или
забитый унитаз, я поднимал панику, Танька мчалась за подмогой и моим
инструментом, а я, в её отсутствие, всё починял, ведь даже в квартирах
старых дев находились плоскогубцы, молотки и вантузы, получал бакшиш и
дожидался у подъезда Танюху, волокущую суму с моими железками и очередного
отловленного в мастерской пьяного помощника.
Собственно говоря, по самой работе придраться к моей персоне Татьяна не
могла: я, практически единственный в ЖКО, не утратил ещё способности
укрощать водопровод, канализацию и отопление, хоть и «включал дурака». Но
трудовая дисциплина, приход-уход на работу и обед, у меня присутствовала в
недостаточной степени. Сами знаете, что мир богат событиями и делами, а
хочется всё узнать, везде поспеть, всё переделать. Привычка совать свой нос
во все дела наносила ущерб трудовой дисциплине, и Татьяна била меня по этому
носу кляузами на имя начальника ЖКО, нащупав моё слабое место. Получать
очередную выволочку не хотелось и я, не отнеся сумок с голубями домой,
помчался на остановку автобуса.
Недавно принятый на баланс ЖКО новый дом находился недалеко от конечной
остановки. Подъехал я вовремя. Даже с двухминутным запасом. Но на остановке
были контролёры. Ребята на задней площадке автобуса, среди которых я
оказался, испугавшись этого обстоятельства, разжали задние двери и
выпорхнули на свободу. Я остался в раздумьях о дальнейших своих действиях.
Позорно бежать не хотелось, а вступать в долгие разборки по поводу
отсутствия билета резона тоже не было. Любимая бывшая жена, оберегая меня от
всевозможных соблазнов, выгребала из моих карманов всё до копейки. Ездить
без билета и общаться с контролёрами я привык. За девять лет супружеской
жизни я перезнакомился со всеми проверяльщиками билетов нашего города. Они
тоже составили обо мне мнение, как о Буратино, которого хоть за ноги подвесь -
ничего не звякнет. Зная меня в лицо, контролёры, обнаружив мою персону в
троллейбусе, угрюмо игнорировали меня к вящему неудовольствию менее
последовательных «зайцев». Но с автобусными контролёрами я был знаком мало,
а этих бабушек я вообще не знал.
— Молодой человек, — обратилась ко мне, глядя снизу вверх, подоспевшая
к дверям пожилая контролёрша, — предъявите билет.
— У меня его нет, — начал я, жалея, что не удрал и оценив бабушку как
весьма въедливую особу. Я спустился по ступеням, и пенсионерка, посчитав мой
маневр подозрительным, вкогтилась в мой рукав. — Я обычно пешком хожу, а
сегодня вдруг проехать решил, — нисколько не соврал я.
— Платите штраф, молодой человек! — хватка на рукаве телогрейки
усилилась. Одет я был, по обычаям сантехников, в телагу, спецовку, вязаную
шапочку, бороду с усами, а на ногах были резиновые сапоги, которые
диссонировали с сугробами на улице, но очень часто выручали в затопленных
подвалах, а бабушка развивала свою мысль: — Только не врите, что у вас денег
нет!
— Вот ещё придумали: я и не вру. У меня их действительно нет. По-моему,
это ещё не преступление, — я поднаторел в фарисействе за время вынужденного
общения с контролёрами, — а наличие денег как раз и позволяет усомниться в
кристальной честности гражданина, тем более неработающего, как я. — Это
было своевременное замечание, предупреждающее стандартный ход всех
контролёров по поводу моей работы.
— А почему же, молодой человек, вы не работаете? — бабушка язвительно
прищурила глазки. — Здоровенный детина — и без работы. В Советском Союзе
безработицы нет, а вот тунеядцы, я вижу, встречаются… Давай деньги,
болтун! Сам во всём рабочем: на стройке, поди, трудится, а мне голову
морочит. Раскошеливайся! Плати рубль! Сейчас мигом милицию вызову!
— С утра дурное предчувствие было, что опять в тюрьму попаду, -
вздохнул я. — Зря только голубей загубил: столько мяса теперь пропадёт. В
тюрьме-то так не поешь… Дёрнул меня чёрт сесть в этот автобус… Всё
сапоги: ревматизм из-за них, проклятых!
— Батюшки! Нешто у нас сажают за безбилетный проезд? — напугалась
бабушка открывшимся новым аспектам своей работы. — Ты что городишь-то?
— Обычно — нет, но меня посадят, — успокоил я старушку. — Сами посудите:
прописки нет, документов нет, тунеядец. У ментов же всё просто. Да и я бы на
их месте такого посадил: вышел из тюрьмы, а исправляться не хочет. Паспортный
режим нарушает, нигде не работает: от такого — жди преступления. Им же не
докажешь, что я себе пропитание по помойкам добываю. А сегодня повезло -
голубей наловил, — я показал бабушке добычу, поочерёдно раскрыв пакеты с битой
птицей. — У меня день рожденья в этом году, — пояснил я. — Какого числа,
правда, никто не знает — я подкидыш, вот и захотелось «голубцов» приготовить:
как чувствовал, что в тюрьму сегодня, — я обречённо потупил глаза и с хрипом
выдохнул воздух. — Пойдёмте, — я поставил свои сумки на асфальт и
продемонстрировал бабуле легкий спортивный кашель, переходящий в рвоту. -
Курю много и туберкулёз у меня: замучал, зараза! В тюрьме хоть подлечат. В
какую сторону до милиции ближе? — я с жалостью посмотрел на брошенные сумки
и тяжело вздохнул.
— А почему же у тебя документов-то нет? — бабушка услышав, что у меня
туберкулёз, прекратила успокаивать мой рукав ласковыми поглаживаниями, давно
сменившими орлиную хватку, и украдкой от меня вытерла ручки платочком и
потихоньку швырнула поганую тряпицу в сугроб. — Ты, часом, не беглый?
— Да, что вы, гражданка! — возмутился я. — Сразу видно, что вы никогда
в тюремной психушке не бывали: оттуда не убежишь. Там же всё время связанный
лежишь. Даже кормят с ложки и на горшок на руках носят, когда начальство
появляется. А в основном голодный и немытый по уши лежишь неделями: персонал
лишний раз подойти не рискует — у многих ведь дети. Вот я там в этой сырости
ревматизм себе и заработал, а теперь меня эти сапоги доканывают.
— Так ты буйный? — ещё дальше от меня отстранилась бабуля.
— Да нет, — я пожалел запуганную контролёршу, — это же из-за туберкулёза.
Чтобы я по больничке не шлялся, заразу не разносил, меня к буйным и подложили.
А у меня же закрытая форма. Не заразная. Меня, видимо из-за туберкулёза-то и
в детдом подкинули. Я совсем плохой был: даже возраст путью определить не
смогли. Написали: «возможный возраст семь-восемь лет, развитие трёхлетки»...
А документы у меня бывшая жена обманом забрала. Она товароведом на вещевой
базе работает. Проворовалась она вместе с хахалем своим — начальником базы.
Я у неё на складе совместителем числился. Она раз приходит: вся в соплях -
недостача у неё. Уголовное дело завели. Посадят. Упросила, чтобы я всё на
себя взял, мол, она и знать ничего не знала. А я её любил сильно и очень
жалел — вот и согласился. А когда вопрос о конфискации имущества встал, она
меня под ненормального закосить упросила: благо я с детского дома
олигофреном числюсь. Экспертизу провели: шизуха. Пока я в тюремной психушке
лежал, она со мной развелась и уже в открытую с хахалем жить стала. Это я всё
уже после тюрьмы узнал. Шизофреников, ведь, не спрося их самих, разводят...
— Мария Петровна! — окликнули мою бабушку две другие контролёрши,
закончившие оформлять квитанции о штрафах двум девицам. — У вас «заяц»?
— Нет! — поспешила ответить бабуля, помахав чьим-то билетиком. — Это мой
племянник, Надежда Ивановна. Сто лет не видела: еле признала — оброс, как дед.
Я сейчас!
— Да ладно уж, поговорите пока, — разрешила начальница.
— Садись, сыночек, на лавочку, — предложила бабуся, — ножки-то болят
небось?
Я покосился на часы: три минуты второго — Танька сожрёт.
— А может, лучше в милицию пойдём? — предложил я. — Как на голубей
погляжу, меня от голода мутить начинает, а в КПЗ хоть килькой с макаронами
покормят. Голова даже закружилась. Опротивели мне уже картофельные очистки с
заплесневевшими сухарями.
— Да чёрт с ней, с этой милицией, раз она из-за копеечного билета в
тюрьму сажает! — бабушка полезла в сумочку и достала завёрнутый в газетку
бутерброд. — На вот, скушай и доскажи уж, пожалуйста, чем дело-то
закончилось?
Мне было стыдно объедать доверчивую старушку и я стал отнекиваться, но
вы же знаете какими настырными бывают бабушки? Тем более контролёры. Проклиная
свою мягкотелую жалость к пенсионерке и думая, что надо было соврать, мол, я
убивец, псих и беглый каторжник, жадно ухомячил бутерброд.
— Как же она у тебя документы-то забрала? — бабушка смахнула крошки с
моей бороды украдкой поднятым из сугроба платочком.
— Я квартиру однокомнатную от СОбеса получил, как инвалид. Сразу после
туберкулёзного детдома, а она соседкой моей была из другого подъезда.
Познакомились. Роман завели. Потом поженились. Когда я из тюрьмы пришёл, она
и говорит мне, мол, я теперь другого люблю и развелась с тобой. Дай мне
паспорт, я туда печать о разводе поставлю. Я и дал, а она меня выписала и
документы все присвоила: ты, говорит, — сумасшедший. Я тебя в психушку сдать
хочу. Документы твои на оформление в дурдом отдала… Теперь я вон в том
подвале живу. А без прописки и документов — какая работа? Никто и
разговаривать не хочет. Так вот и «бичую»...
Бабуля, видимо, проклиная свою человечность, маялась с платочком:
выкинуть его на моих глазах она не могла и теперь была вынуждена держать его
кончиками пальцев, делая вид, что вовсе не брезгует, а просто по рассеянности
не убирает его в сумочку, но при этом стараясь не задеть им пальто.
— Что-то я от подвала и зимы совсем плохой стал, — я снова закашлялся и,
бесцеремонно взяв бабушкин платочек, прижал его к губам. — Ой! Платок кровью
испачкал, — соврал я. — Прокипятите его — как новый будет, — я завернул
«кровь» поглубже в платок и протянул бабуле. У пенсионерки забегали глазки и
непроизвольно спрятались руки за спиной. — А может вы его мне подарите? -
подсказал я бабушке способ, как превратить поражение в победу. — Мне бы очень
в КПЗ пригодился.
— Да бери, конечно! — обрадовалась бабулька, вытирая потихоньку пальцы
о лавку. — Только я тебя ни в какое КПЗ не поведу. Не буду я грех на душу
брать: настрадался человек, а я его в тюрьму из-за грошового билета?
— А может, скажем, что я вас ограбил? — неосторожно предложил я. — Без
тюрьмы я долго не протяну.
— Да что тут грабить? — бабушка полезла в сумку. — Всего трояк с
копейками.
— А ментам же всё равно: сколько не награбь — лишь бы посадить, -
заверил я.
— Так отдам, чего меня грабить-то? — решила бабушка и высыпала мне в
карман медяки с трёшницей. Деньги, побывав в моём кармане, стали
«неприкасаемыми» и вернуть их уже было нельзя — хоть тресни.
Прекратив бесполезные попытки избавиться от бабушкиных денег, я сказал,
что мне пора прилечь в подвале: плохо мне. Бабуся намылилась меня провожать,
но тут подошёл автобус. Пассажиров стали выпускать через переднюю дверь и
проверять билеты.
«Зайцы» потому и зовутся зайцами, что трусливы: отсутствие билета
приводит их в трепет. Вместо того чтобы смело, в первых рядах, двигаться к
выходу, небрежно бросив контролёру, мол, билет у супруги, которая идёт сзади,
они либо бестолково мечутся по задней площадке, либо обречённо бредут в
хвосте выходящих из автобуса добросовестных граждан.
Я заметил Танюху, испуганно высовывающую мордочку в приоткрытое окно
автобуса на задней площадке. Мне всё стало ясно — безбилетница. Любимый
мастер делал мне знаки, строя страшные, выразительные рожи и зазывно трепеща
лапками, поочерёдно высовывая в узенькую щель окна то свой нос, то ручки.
— Жена моя бывшая, — показал я на Таньку бабушке. — Психованная дура.
Совсем от ненависти ополоумела: как меня увидит, так вся кипеть начинает.
Видите, какие рожи строит? Я от неё по всему городу прячусь. Видно кто-то
заломбардил меня. Нашла. Придётся перебираться в другой подвал: тут уже не
житьё. Знакомые закладывают меня постоянно! Четвёртый дом за месяц меняю.
Побегу я, — и попросил бабулю: — Задержите её подольше, а?