goos : Деберц оперы и балета

Когда собираешь весь день грибы, потом как только закрываешь глаза — и кругом сплошные опята, или маслята, или грузди, такие все красивые торчат из пеньков или прячутся под хвоей. Когда весь день сидишь с удочкой – потом тот же эффект: поплавок на водной глади качается, и вдруг так раз, и нырнул, и тут же выскочил и лёг – давай тяни. Ну, или когда в карты играешь…
В карты мы играли конкретно. Как только из цеха линял последний начальничек, станки сразу облегчённо умолкали, пресса остывали, все рассаживались за длинным столом, доставались колоды карт. Смена разбивалась на кучки и начиналось:
— Давай сдавай уже, хватит месить.
— В черву играю.
— Блин, такую масть пересрал.
— Белла!
— Рост?
— Валет.
— У меня выше.
— …!
— Ты зачем десятку слил?
— Пас.
— Байд!
— …!
— Ходи, давай, а то заснём сейчас.
— А я дамой.
— А я королём!
— Трефы ни у кого нет?
— Наша! Забирай!
— Деберц!
— …!
В ночную смену цех превращался в казино. Дневная норма резиновых колец умещалась в небольшой коробочке. На складе этих колец – не считано, бочки стоят. Плиту фанерную открутили, залезли, сколько надо каждый взял, и можно часов до шести утра в карты резаться.
Но не важно это всё. Важно то, что в карты уже играли не хуже профессионалов. Наощупь, не глядя. Интуитивно, рефлекторно, можно сказать. Не на интерес играли – просто так, чтоб время скоротать.
А потом едешь домой после смены, сидишь в трамвае, вагон качается, убаюкивает, глаза закрываются, и сразу – хоп! — вальты с тузами, длинные масти, козыря и мизера, пики – бубны, трефы – червы. Короли смотрят с картинок сурово, дамы игриво, шестёрки – десятки рябят.
И вот однажды возвращаюсь после ночной смены, спать хочется – наработался, короче, картами намахался, всю ночь глаз не сомкнул. Нужно же и отдохнуть. Быстренько в душ, перегрызнул наспех, и на диван завалился. Карты перед глазами покрутились и растворились вместе со мной в чёрной пропасти без сновидений.
Обычно сплю до вечера, а тут кто-то толкает меня, за плечо трясёт, «проснись» говорит. Открываю очи – на улице светло. Солнце во всю светит. Никак не вечер. И жена над моим телом нависла, и трясёт, меня чтоб разбудить.
— Чё надо? – спрашиваю, злой спросонья.
— Юра, просыпайся. В театр пойдём.
«Блин, — думаю, — точно! В театр, чтоб он провалился!»

Харьковский театр оперы и балета строили двадцать один год. Про него даже анекдоты начали складывать. Строили, строили, и наконец, построили. Уродливое здание, похожее на огромный кирпич. Кубизм в союзе с гигантоманий явили городу безобразное чудовище. Но всем же интересно, внутри тоже так ужасно, или ничего. И каждый обязан был посетить театр, поглазеть по сторонам, а заодно и приобщиться к миру прекрасного: к музыке, пластике, вокалу, декорациям. Некоторым и буфета хватало. К буфету, кстати, ни у кого претензий не было.
Открытие театра длилось неделю. На первый день, естественно, простому смертному попасть не суждено, да и на последний особо билеты не достать. Но мы достали. Жена подсуетилась, и вот стоим мы такие нарядные с двумя заветными билетами в руках под опасно нависшей над нами громадной плитой.
В буфет меня перед концертом не пустили, сразу в зал повели. Места на балконе, обзор прекрасный, кресла удобные, велюром обшитые. Народ вокруг прилично одет, с биноклями и программками. Свет в зале пригасили, оркестр заиграл, зрители притихли, семки щёлкать перестали.
Первый же исполнитель сразу прояснил, что такое последний день недельного театрального шабаша. Актёры народ хрупкий, ранимый, хиленький, и далеко не каждый выдержит неделю букетов, банкетов и пьянства. Рабочий после недельного запоя на ногах с трудом стоит, а тут люди творческие. Короче, актёры все бледные, потеющие, с севшими дрожащими голосами, балерины еле шевелятся. Ассамбле, жете, эшапе, глиссады, купэ, плие всякие ещё как-никак получаются, а вот на батманы, рондежамбы, антрша, кабриоли и пируэты сил уже нет, ножки дрожат и подкашиваются, руки не на крылья похожи, а наводят на мысль о церебральном параличе.
Повеселился я малость, и на арии из «Аиды» как-то само получилось, что заскучал я, затосковал, задумался о своём, и неожиданно для себя, даже незаметно, можно сказать, оказался в объятиях Морфея, Дрёмы, Гипноса, Свапнещвари и Оле Лукойе.
И из этого ужаса неопохмелённых оперы и балета перенёсся за стол с зелёным сукном, и карты падают передо мной, и я беру их по одной и складываю веером, и такие они красивые. Два туза, а к ним король червей, а к нему дама той же масти, а дальше валет червовый, и девяточка такая же в придачу. Длинная черва. И никто мне масть не перебивает, и заказываю я черву, а в приходе мне ещё два туза. И душа поёт и радуется, хоть и понимаю, что скучно так играть. Нет у соперников ни одной взятки. При таком раскладе сразу карты скидывают. Но я смакую момент, ехидно смотрю на противников и улыбаюсь напарнику. Такая карта раз в год приходит.
Вдруг локоть в бок – «Ты что, уснул?»
— Ничего подобного, — отвечаю. – Наслаждаюсь музыкой с закрытыми глазами, чтобы лучше воспринималась.
— Ага, а храпишь почему? Подпеваешь?
Сделал вид, что сконфузился, а тут балерины вышли, ну, ноги там, плечи — сами понимаете. Устремил взор на сцену. Но боги сна вцепились в меня своими сладкими руками, и тянут, тянут в своё царство. Я сопротивляюсь, конечно, упираюсь. Некрасиво спать в театре, а тем более храпеть. Но не хватило у меня сил бороться с ними. Всю ночь не спал, утром пару часов перекемарил, и всё. Организм же не железный, требует свою долю отдыха, и плевать ему – в театре я нахожусь или где.
И вот снова я сижу за зелёным столом, и веер карт в руках держу, и в черву играю, сам заказал масть. Но вот куда-то делись мои тузы, и червы нет ни одной, а сплошной триппер: семёрки с восьмёрками, дамы не прикрытые и всё пика да трефа. Ни одного козыря на руках. Эх, бескозырка белая, в полоску воротник. И я весь в растерянности, как такое могло случиться, ведь была же карта, и был миг счастья, и горны трубили неминуемую победу и развевались стяги, и на тебе – сижу, как дурак, с мелочью на руках, и ни одной взятки. Но не у них ни одной, а у меня. И во сне я понимаю, что это всё сон, и тогда был сон, но мне его оборвали, не дав насладиться моментом истины. Не дали! Швыряю карты и просыпаюсь. То ли от обиды, то ли от локтя в бок.
— Юра, не спи.
И я понимаю, кто виновен во всём.
— Эх, — говорю я, — ты мне такую игру пересрала. Такую игру!
Она смотрит на меня, как на идиота, но я не стал ей ничего объяснять. Встал и пошёл по ряду, распихивая чужие колени. Прямо посреди номера, а пошли они все.
Вышел в пустой холл, а тут буфет нарисовался. А мне так тошно, что даже пить не хочется. Но я пересилил это неправильное нежелание и залил свою скорбь парой рюмок коньяка.
Жена потом со мной весь вечер не разговаривала. Или я с ней, уже не помню.
А такая карта, как в первом сне, никогда мне больше не приходила. Зато такая, как во втором – сколько угодно.
Се ля ви.