nekogda : душа и навыки

(*)

Тишин задумался, и палочка курсора требовательно замигала на мониторе. Уже давно он хотел описать состояние беспамятства. Не той острой амнезии, которая настигает людей после инсультов, или тяжелых черепно-мозговых травм. Нет. Ему хотелось описать чувство перманентного беспамятства. Когда человек, как у Маркеса, вынужден на каждую вещь наклеивать этикетку с ее названием, предназначением, функцией, которую она выполняет. Когда человек уходит из дома и не может вернуться в течении нескольких месяцев. Он часто слышал такие истории от своих знакомых психиатров. Это даже как-то называется в психиатрии. Что-то типа лунатизма, люди-сомнабулы. Эти ходят во сне. А есть люди, которые забывают себя. Не могут вспомнить кто они. Тишин подозревал, что эти люди проживали какую-то другую, совершено не похожую жизнь. Как они жили – было для него загадкой, но он пытался себе это представить.
Он часто видел, такая уж у него работа, во что превращается нервная система в результате, например, рассеянного склероза, или алкоголизма. И хотя он практически никогда не видел своих клиентов в жизни, по настоящему, но представить, как они жили и что испытывали, мог. С детства он обладал хорошим воображением.
Конечно, Тишину было понятно, что рассеянного склероза у этого человека не было и в помине, но вот признаки хронической алкогольной интоксикации и следы двух геморрагических инсультов видны были даже без дополнительных исследований. Почему-то именно этот случай заставил его попробовать описать это состояние. Состояние, когда человек теряет память.

(*)

Нева застыла в ленивой неподвижности. Было еще рано, - около восьми утра, - но жара уже захватила город в плотное, удушающее кольцо. Испарения поднимались от мутной неподвижной реки. Словно вплавленные в янтарь насекомые – куски мусора изредка колыхались в мертвой воде.
Алексей Алексеевич стоял на Синопской набережной и смотрел, как солнце плавит потусторонние здания. Обычно он не выходил из арки дома номер 24 по Синопской, где во дворе стояла его кровать, а весь дом занимала ночлежка, в которой он жил. Если это можно назвать жизнью.
Он целыми днями, с наступлением лета, сидел во дворе на своей кровати, которую попросил вынести на улицу из душного подвала, где прожил остаток зимы. Или стоял, опираясь на палку, в проеме арки и смотрел, как мимо проходят люди. Еще он видел реку и небо над домами.
Какая-то непонятная тоска томила его, он хотел пойти куда-то, но сил на это у него не было. И так проходили дни, вот уже и середина лета. Жаркого, душного, мучительного лета. Сегодня он плохо спал и встал с кровати, когда стало уже совсем светло. Алексей Алексеевич перебрался через дорогу и стоял облокотившись о парепет набережной.
Алексей Алексеевич вспоминал, глядя на суету другого берега, видимую сквозь раскаленный воздух, будто через колышущуюся пелену, как он приехал сюда впервые. Это было очень давно. Или так ему только казалось?
Память отказывала. Порой, Алексей Алексеевич долго пытался восстановить хронологию произошедших с ним событий. Удавалось это не всегда. В последнее время это происходило все реже, но все-таки удавалось. И вспоминал он только то, что было с ним когда-то давно. Да и эти воспоминания были как-то запутаны, отрывочны, словно и не с ним это происходило, а с кем-то другим. Он долго напрягал свою память, для того, чтобы увидеть что-то более четко, яснее. И вот, когда сквозь мешанину и путаницу образов, начинали проступать и становились различимыми какие-то более или менее правдоподобные даты, Алексей Алексеевич утрачивал к ним интерес, и, они исчезали в круговерти памяти. В них он не видел того, что хотел вспомнить. И его снова охватывала тоска и желание идти, идти куда-то, глядя на дорогу, на мелькание своих ног и не останавливаться. Идти.
Осталось только два воспоминания, неподвластные времени и разрушению. Сначала - ослепляющий свет ярких ламп и непреходящий ужас смятения. Это, порой будило его, не давало спокойно спать. И еще одно: первая ночь, которую он провел в одиночестве. Причем, когда это произошло, он не помнил, но вот само это чувство, оно прочно оставалось в нем. Даже сейчас он чувствовал свое одиночество. То, чего он так избегал всю жизнь, вдруг стало реальностью. Тогда он проснулся и понял, что рядом с ним никого нет. И привычные потребности, так долго его поддерживавшие на поверхности жизни, вдруг утратили свою необходимость. Рядом нет тела, которому можно отдать скопившееся тепло. И нет желания отдавать это тепло, и нет потребности в том, чтобы женщина была рядом.
С той ночи Алексей Алексеевич начал совсем другую, непохожую на свою жизнь, хотя, по правде говоря, какой она была эта его жизнь, он не знал. Или, точнее сказать, не помнил.

(*)

Тишин мог часами думать о механизмах этого явления. С некоторых пор человеческая память стала занимать его.
Раньше, когда он только начал учится в Военно-медицинской академии, у него случались споры со своими одноклассниками. Все они благополучно поступили в те институты, которые выбрали им родители. В большинстве своем стали экономистами, юристами и политологами. Это раздражало Тишина. Не то раздражало - кем они стали, а то, как они стали теми, кем стали.
Они часто спорили. Практически все встречи заканчивались горячими спорами. Со временем одноклассники стали избегать Тишина. И он перестал общаться с ними. Но вот фраза, которую он услышал от одной из своих бывших подруг, не дает ему покоя до сих пор.
Элла Нестеренко, выпуская клубы сигаретного дыма, похожая на маленькую валькирию, спрятавшись за стаканом красного полусладкого вина, сказала ему: «Вот ты спрашиваешь, - кто я? Я тебе не могу на это ответить, понимаешь? Я могу тебе сказать то, о чем читала когда-то. Не помню, кто это написал (клубы дыма на мгновение скрывают ее лицо и кажется, что говорит колышущаяся пелена), но звучит это так: Я - это то, что я помню. Понимаешь? Ты - это твоя память, а нет памяти – нет и тебя». Это настолько потрясло Тишина, что он никогда уже не смог избавится от этого, переданного ему Эллой, знания. Оно настолько глубоко попало внутрь него, что порой, ему казалось, что он сам пришел к такому выводу. Но самое интересное, что с каждым днем, с каждым годом, он все больше убеждался в правоте этой фразы.
Так получилось, что большую часть времени он проводил один. Это время Тишин тратил на чтение книг. Чтение книг и еще физкультура. Он очень хотел, чтобы человек, который будет его паталоганатомом, увидел, как хорошо сохранились его составные части. Это желание Тишин считал не совсем нормальным, но поделать с собой ничего не мог. Он считал, что человеческий организм обладает огромным потенциалом, и, даже проводил некоторые опыты. Но что это были за опыты – для остальных оставалось загадкой. Тишин знал - если к организму относиться бережно он может прослужить очень долго. Как, например, машина его соседа во дворе. Сосед, пожилой уже мужчина, очень ухаживал за своим стареньким москвичом. Перебирал, красил, мыл, консервировал на зиму. И каждой весной, этот москвич, навьюченный как верблюд, отправлялся на дачу. Без усилий, заводясь с первого раза. И прожил он дольше своего хозяина. Много дольше.
В представлении Тишина организм человека был автомобилем, в некотором роде. Только более сложной организации. Главное осознавать это и поддерживать его в хорошей форме. Питание, нагрузки и все такое. Конечно, он знал, что это оставалось возможным при условии, если в деятельность организма не вторгнется какой-нибудь несчастный случай, авария или болезнь. Это конечно все меняло в его теории. Но в идеале, он был уверен, человек может прожить и до ста тридцати лет. Правда, сам он на такое не рассчитывал, но как минимум девяносто. Как минимум. Ему хотелось, чтобы тот, кто вскроет его тело удивился: как хорошо он сохранился и что все изменения в пределе возрастных. Нет в легких коричневых смол, нет бугров на печени, сердце не измочалено инфарктами, в общем, в прекрасном все состоянии. Сам Тишин за свою семилетнюю практику с таким не сталкивался. Но вот мысль, что он может такого достичь, она как-то странно преследовала его. Как следствие: он не пил, не курил, наркотики не употреблял.
Друзей у него практически не было. Книги были его лучшими друзьями. Воспоминания событий из прочитанных за всю жизнь книг, принимали в Тишине довольно причудливые формы. Обладая очень развитым воображением, он живо мог представить себе любую ситуацию. Порой он ловил себя на мысли, что все это произошло непосредственно с ним и герои – это его знакомые. Эти переживания стали частью Тишина. И он даже не старался отделить их от себя. Таким стал его мир – наполовину придуманный им самим, либо теми, о чьих мирах он прочитал в книгах. Но он не разделял прочитанное в книгах или иное, ведь что-то происходило с ним и на самом деле. Память самое главное, что стало занимать Тишина. Память человека.
Посидев еще немного Тишин снова застучал по клавиатуре. Курсор дернулся и заспешил вслед за его мыслями. Опередить их он, конечно, не мог, как бы ни старался. Получалась странная игра: курсор не успевал за мыслями, буквы не успевали за курсором, а Тишин не мог ничего с этим поделать, потому что, писать рукой он давно уже разучился, и если делал какие-то записи в дневниках или протоколах вскрытий, то сам с трудом разбирал свой почерк. Печатать было проще, правда, написанное, не всегда соответствовало мысли, которая двигала пальцы по клавишам клавиатуры. Ну, тут тоже ничего не поделаешь: истину словами не передашь. Все-таки…

(*)
Все-таки, иногда, какие-то обрывки событий, невнятные в своей размытости, выплывали из глубины, откуда-то сзади, из темноты, которая увлекала его в свой стремительный, светящийся круговорот. Эти нечеткие воспоминания прошлого мелькали перед Алексеем Алексеевичем, как рваные куски пленки в старом кинопроекторе. От них рябило в глазах. События казались смазанными, размытыми, словно увиденными через запотевшее стекло. И, как только он старался присмотреться пристальнее, стереть мешающую влагу со стекла, вникнуть в свою прошлую жизнь, воспоминания откатывали волной, так же как и накатились – внезапно, неподвластные ему, словно дразнили своей недосягаемостью.
Алексей Алексеевич уже смирился с таким своим состоянием. Для того чтобы существовать, он ставил себе какие-то ориентиры, знаки в светящейся темноте забвения. (Почему-то темнота, в которой он иногда оказывался, казалась ему светящейся. Такой бывает темнота вокруг гнилых пней в болотистом лесу.) Иногда ему удавалось удерживаться в границах этих расставленных им знаков. Ими могли быть какие-то внешние предметы, например трансформаторная будка напротив арки. Или зеленая лавка во дворе ночлежки. Тогда он мог понимать окружающее, улавливая связь причин и следствий, фиксируя отношения вещей и предметов, которые окружали его. Он понимал что он и кто он. В такие дни он мог самостоятельно перемещаться, даже вот переходил Синопскую набережную. Но случалось, а в последнее время это стало происходить все чаще, что он терял свои указующие маяки. Словно проваливался в вату. Смотрел на зеленую лавку и не мог понять, что это такое. В чем ее назначение? Когда он видел садящихся на нее обитателей дома, он находил ее истинное назначение – на ней сидят. Но что-то более важное ускользало от него. А что, он не мог вспомнить. Лавка становилась точкой, вокруг которой в беспорядке летали люди, предметы, числа, номера телефонов, даты и все это крутилось в его сознании, а он не мог понять, почему он здесь и что значит стоящая перед ним зеленая лавка. Тогда он подолгу сидел или лежал на кровати, глядя перед собой пустыми слезящимися глазами. Он пытался вспомнить свое имя, в крайнем случае, это тоже ему помогало, но произнося его вслух он не мог понять, что оно значит. Он твердил имена и скоро запутывался в буквах, звуки смешили его, и от этого становилось страшно. Это стало происходить в последнее время. С зимы. И с каждым разом становилось все хуже. Но не сегодня.
Сегодня Алексей Алексеевич стоял на набережной и вспоминал когда он оказался в этом городе впервые. Кажется, это произошло с ним ранней весной. Много лет назад. Когда он вспомнить не мог, но вот почему-то был уверен, что было это ранней весной. В то время, когда небо, ползущее низко-низко над домами, швыряясь снегом и мокрым дождем, вдруг распахивает свою глубину и смехом капели наполняет улицы и подворотни. И в такие моменты уже ни у кого не возникает сомнения в том, что зиме – конец! Так ярко и бездонно голубое с золотом небо! Огромные пространства площадей и проспектов наполняются вдруг новым, неподражаемым содержанием, и становится ясным, почему в этом городе жил Раскольников, спаситель мира.
Иногда у него случались моменты, обычно они предшествовали глубоким провалам памяти, когда он мог собрать какие-то обрывки воспоминаний в единое целое. И тогда он вспоминал. Вспоминал себя маленьким, играющим в футбол, себя юным у пивного ларька, на лекциях по механике. Почти всегда, он словно видел себя со стороны и очень жалел, что вот тут он мог бы забить, но не забил; здесь мог бы не пить, но он пил, а там…да что уж тут говорить.
О многом Алексей Алексеевич жалел, но вот жизнь прошла, а он так ничего и не смог исправить. Он всегда уходил, уходил от этих ошибок, недоделок, недоговоренностей, пытался убежать от них, но они не отставали. И потом он уже просто убегал, стараясь забыть себя самого. Забыть или вспомнить? Или найти, где-то там, где кончаются все дороги? Сколько дорог он прошел? Или это дороги прошли через него? Что осталось от этих его хождений? Вот эта кровать, отмороженные ноги, ноющая тупая боль в правом подреберье и одиночество, разрисованное тусклыми вспышками воспоминаний.
В такие моменты, когда он вспоминал фрагменты своей жизни, его мысли могли перемещаться свободно в пространстве и времени, и он с легкостью перескакивал с одного воспоминания на другое. Но остановится на чем-то одном надолго, он не мог. Эти полеты мысли истощали его и усиливали следующий за ними провал в бездну темноты и неизвестности.
Сегодня Алексей Алексеевич с самого утра чувствовал себя достаточно бодро. И даже дошел до набережной. И вот теперь глядя на реку, на небо, на город, пытался восстановить в памяти тот день, когда он оказался здесь впервые. Для него это было очень сложной задачей.

(*)
Тишин допускал мысль, что на самом деле, этот человек так даже и не думал. Но ему казалось, что проблемы самоидентификации должны волновать любого. И вот он представлял себе историю того, как Алексей Алексеевич приехал в Питер. Это было не сложно.
Сам Тишин родился здесь. Здесь прошло его детство. Здесь он стал врачом. Бросил военную медицину. Здесь он живет. Это его город. У каждого есть свой город. Тишин думал, что это не обязательно тот город, в котором человек родился. Вовсе нет. Этот «свой город» он может быть за сотни километров от точки твоего рождения. Но ты знаешь в нем такое место, которое роднит тебя с ним. Это может быть что угодно: и полутемная арка где-то в центральной части, и старая липа на краю обрыва, под которым расположены промышленные склады. Это может быть переулок со смешным названием, грядка подсолнухов на окраине, небо, заводская труба, все что угодно, все, что вызывает в глубине тебя необъяснимый восторг приятия и единения с городом, и твердую уверенность в возвращении.
Сам Тишин никуда никогда не ездил. Но очень хотел бы куда-нибудь съездить, например на Кубу. Но как-то все ограничивалось дачей в районе Лисьего носа.

(*)

Город потряс Алексея Алексеевича своей неестественностью и монументальностью. И, конечно, чем-то еще, это трудно передать словами. Потом он бывал здесь проездами, наездами, переездами и никогда не задерживался больше чем на месяц, а то и меньше. Но вот сейчас он здесь уже почти год и его не покидает ощущение того, что больше он не уедет.
Движение заметно оживилось: машины забивали набережную на противоположном берегу, и у него за спиной, на Синопской. Люди двигались от метро «Площадь Александра Невского» плотным потоком и исчезали мимо, в суету рабочего полудня. А там и вечер, и все что следует после.
В отличие от свободы перемещений мысли Алексея Алексеевича, его тело такими способностями не обладало.
Когда он был молод, то не замечал своего тела. Он о нем даже не думал. Оно доставляло ему удовольствия, которые со временем стали смыслом его жизни. Ему нравилось то, что можно было получить от тела. К тому же, оно не причиняло ему никаких беспокойств, и это было как само собой разумеющееся. Но со временем тело стало капризничать. То и дело открывались для Алексея Алексеевича новые ограничения, условия, необходимости, для поддержания себя на плаву жизни. Он не мог много пить, его рвало, тошнило по утрам. Женщины оставались им недовольны все чаще. Все больше сил ему требовалось приложить, для того чтобы найти еду, работу, и он уже не мог подрабатывать грузчиком на базах или в магазинах. С каждым годом ему становилось все хуже.
Прошлый год был трудным для него. Ему исполнилось сорок пять лет. Он в очередной раз потерял паспорт, попал на три месяца в больницу, в Пестово. Токсический гепатит. Поздней осенью он вышел из отделения в старом пальто, которое ему принесла уборщица, и пошел в Боровичи. Он думал, что найдет там работу. Уборщица сказала, что работу он сможет найти и здесь, что пусть остается, поживет у нее. Она хорошо относилась к Алексею Алексеевичу. Наверное, потому, что видела в нем своего сына, который умер от туберкулеза, в одной из колоний читинской области. Но он не остался. Он не мог долго сидеть на одном месте. Все время его тянуло куда-то. И вот тогда тоже, получилось так, что он ушел. Был конец ноября.
Он шел пешком из Новгорода в Боровичи. Какой-то водитель подвез его и он оказался совершено в другом месте, в Старой Русе. В маленьком и темном городе, занесенном снегом. Он не ел уже сутки, горечь во рту, озноб, слабость. Два дня он жил в подсобном помещении детского сада. Потом его выгнали, и это совпало с очередным провалом памяти. Очнулся он в сарае, где-то на окраине города. Среди граблей, лопат и разного инструмента. Напротив сидел человек, который ел тушенку из открытой ножом банки. Алексей Алексеевич не знал этого человека. Как он оказался в сарае, кто был этот человек, Алексей Алексеевич так и не узнал. Увидев, что он пришел в себя, человек вытер ножик о полу пальто, воткнул его в стоящий перед ним чурбан и взяв в руку полено неспешно ударил Алексея Алексеевича по голове. В следующий раз он очнулся в коридоре больницы: голый, мокрый, с забинтованными до коленей ногами, которые тупо гудели. К лету он добрался до Питера.

(*)
Курсор повис на середине строки и застыл в ожидании ритмично мигая. Тишин нажал ctrl S.
Как-то странно описывать жизнь бездомного человека. Как это, когда нет дома, нет семьи, нет денег, нет пищи? Пару раз Тишин бродил по городу, пытаясь представить себе, что он заблудился. Он не брал с собой денег. Но только один раз он почувствовал некое подобие безысходности.
Это случилось, когда он сидел у метро Маяковская. К нему подошла помятая, грязная женщина.
- Сигареты есть?
- Я не курю.
- Хочешь, пойдем ко мне, у меня комната рядом. Пошли?
Тишин смотрел на женщину и чувствовал, как погружается в грязный, липкий омут. Но как настоящий исследователь решил пойти до конца.
- Пойдем, - он встал с каменного паребрика и нырнул в мир этой женщины.
По дороге они молчали. Она предложила взять бутылку, но у него не было денег, и она сказала, что у нее есть заначка.
Они пришли в комнату на третьем этаже. Окно - грязное, в мутных разводах, - выходило на кирпичную стену. На полу валялся матрас. Больше в комнате ничего не было. Пахло табаком, грязными тряпками и гнилью. Женщина легла на матрас и, подняв юбку, оголила грязные в пятнах трусы.
- Ну что, разве ты меня не хочешь?
Тишин стоял в дверях и смотрел на нее. Он часто видел грязь и смерть, а сейчас ему стало противно. Он решил, что дальше пойти не может. Испугался этой женщины и того, что ему захотелось с ней сделать. Тишин ушел. Вслед ему неслась брань. Выйдя на улицу, он ужаснулся тому, какой может быть жизнь. Больше он не экспериментировал.

(*)
Алексей Алексеевич имел слабое здоровье, которое, в общем-то и подсказывало ему о том, что этот город станет его последним городом в затянувшемся уже на полвека путешествии. Больные ноги очень затрудняли ему возможность зарабатывать себе на жизнь, как это делали все остальные жильцы ночлежки, в которой он оказался, приехав в Питер.
Отношение к труду у Алексея Алексеевича с самого детства было спокойным. Он никогда не рвался работать, но и не искал возможностей увильнуть. Есть работа – работал, не было ее – значит так получилось, и со временем обязательно появится. В основном все заработанное Алексей Алексеевич тратил на себя и на тех женщин, которые были с ним рядом в тот или иной момент его жизни. Женщины были ему необходимы для борьбы с одиночеством. Они помогали ему побороть этот страх – остаться одному. Но не многие из них выдерживали его образа жизни и со временем покидали его. Хотя на самом деле ему казалось, что он сам уходил от них.
Никаких накоплений у него не было, а квартиру он потерял в начале девяностых, как и многие из его теперешних соседей по душному и скверно пахнущему, но все-таки дому.
О том, что такое свое собственное жилье Алексей Алексеевич помнил смутно, причем зачастую эти воспоминания приходили как-то внезапно, и то казалось, что это хорошо, то казалось что это плохо. Хотя где-то в глубине себя Алексей Алексеевич очень хотел иметь свой дом. Место, в которое можно вернуться, в котором можно сидеть на кресле-качалке и не думать о том, где переночевать. Но так как это желание, иметь свой угол, было просто бесплотным ничем, то и само понятие своего жилья было чем-то неопределенным и далеким, как суета рабочего утра на Синопской набережной.
Порою сочувствие к жизни работающих обывателей, немного смешанное с завистью возникало в Алексее Алексеевиче. Тогда он смотрел на проходящих мимо, вечно спешащих граждан с ободряющим сочувствием, с некоторой поддержкой, мол, так и надо. Не всем сидеть да попрошайничать.
Он не расстраивался от этого, потому что привык. И никого не было в его жизни, о ком бы он с сожалением или с радостью вспоминал. И думал, что и о нем никто не вспоминает. Алексей Алексеевич смирился с пустотой и ненужностью своей жизни и спокойно прислушивался к себе, ожидая конца своего беспамятства.
(*)

Ведя такую беспорядочную жизнь, человек очень часто совершает ошибки. Иногда результатом ошибок становится новая жизнь, если она не прервана абортом. Тишин подозревал, что мужчина должен оставить после себя детей. Не в том смысле, что посадить дерево, построить дом и вырастить сына, нет. Просто это закономерный итог полового акта. А люди, у которых нет никаких обязательств и привязаностей, не несут ответственности за то, что они делают. Они редко предохраняются. И, наверняка, та женщина, которая привела его в комнату и предлагала себя даже и не думала о том, что нужно сначала подмыться, и в любом случае использовать презерватив. Это элементарная гигиена. Но при таком образе жизни гигиена становиться ненужной. В данном случае Тишин размышлял только о физиологии. Он посмотрел на горшок герани, стоящий на окне, и снова застучал по клавиатуре.

(*)
Алексей Алексеевич оставил после себя троих детей. Все трое были мальчиками, но этого он не знал. Да и дети особого внимания к личности своего неизвестного отца не проявляли, и мамы о нем тоже много не распространялись. Осталось о нем только воспоминание, как вспышка, и отчества сыновей. А больше ничего. С годами черты и образ Алексея Алексеевича стирался из памяти женщин, которые родили от него детей. Трудная жизнь с ребенком, непрерывная борьба за пропитание, работа на двух - трех работах, все это сделало далекое событие яркой встречи с интересным, красивым (тогда он был таким, двадцать лет назад) мужчиной, словно воспоминанием из сна, который никогда не стал реальностью.
Алексей Алексеевич пережил двоих своих сыновей. Он об этом не знал, но временами какая-то животная тоска и безысходность накатывала на него, и он бессильно озирался вокруг себя, словно что-то безвозвратно потерял, что-то родное, то, что было его частью – живой и неотделимой. Этих ощущений Алексей Алексеевич объяснить себе не мог, и воспринимал их, как разрушение оставшихся сил воли и разума.
Василий Алексеевич поступил в медицинское училище, на зубного техника, там познакомился с теми, кто ищет смысл в склянках коричневого стекла, в порошках и секундных радостях. Свой смысл он нашел. А мать нашла его в уборной, с посиневшими губами, и мертвыми расширившимися глазами, устремленными в отверстие вентиляционной решетки на потолке. Что там он увидел – неизвестно. Шприц, со свернувшейся кровью, валялся за унитазом. Николай Алексеевич после девятого класса общеобразовательной школы пошел в авто училище, стал водителем. Отслужил в армии, женился. У него было трое детей. Работал на стройке, водил большой КРАЗ. Не пил, не курил. Играл в футбол за заводскую команду. Жил в Москве. Однажды на Николоямской улице, полетел на КРАЗе карданный вал. Полный кузов песка на прокладку дороги в Лефортовском тоннеле. Николай поставил машину на ручник и полез под кузов. Ручник рыкнул, звенькнул. Машина покатилась под горку, оставив сиротами троих детей. Когда приехала «скорая» Николай Алексеевич лежал на асфальте, широко раскинув в стороны руки; петли кишечника торчали из-под штанов на уровне ботинок, и в прозрачных глазах опрокинутое небо волокло связки тяжелых туч.
Олег Алексеевич работал врачом в шестой городской больнице Нижневартовска. Жил один. Мать его умерла, когда Олег закончил институт, он отнесся к этому совершенно спокойно. Отца искать он не пытался и с окончанием института с головой ушел в работу. Смерть матери в каком-то смысле облегчила его жизнь. У него не осталось никого, о ком нужно было заботиться. Кроме больных. Он приходил с работы, ел и валился спать на широкую тахту в маленькой двухкомнатной квартире. Утром вставал, без будильника, и снова шел в больницу, где отдавал себя без остатка. Больше он не о чем ни думал.

(*)
Курсив остановился. Тишин хлебнул чаю, посидел, глядя в кафельную стену напротив. Все они, эти люди, когда-то лежали перед ним вот так же на столе. И он раскрывал их тайны. Констатировал их отсутствие. И они не ушли бесследно.

(*)
Нева была за спиной, теперь нужно пересечь Синопскую набережную, для того чтобы лечь на свою кровать, которая стоит во дворе ночлежки, сразу при выходе из арки, справа. Ноги с трудом несли высохшее тело. Ноги противились перемещениям Алексея Алексеевича. Ноги, отекшие и опухшие, с гноящимися трофическими язвами делали жизнь невыносимой.
Алексей Алексеевич давно относился к себе как к механизму, состоящему из двух частей. Первая часть, это тело – больное, страдающее, вынужденное переносить все тяжести и боли, вынужденное поддерживать себя в состоянии жизни. И вторая часть, это некая необъяснимая внутренняя сущность, которая жила при помощи страдающего тела. Алексею Алексеевичу временами казалось, что он само-паразит. Потому, что не видел больше смысла в существовании тела: теперь оно не приносило никаких радостей, а только страдания. А внутренняя сущность, которая постоянно шевелилась в нем, была ему лишней и абсолютно не нужной. Потому что именно она испытывала наибольшие страдания. От которых не могли избавить ни алкоголь, ни сон, ни лекарства. И страх какого-то неизбежного крушения не давал покоя.

(*)
Тишин долго и много размышлял о том, что предстоит пережить той части человека, которая остается после того, как тело умирает. Он, как и Самбикин, искал ответа на этот вопрос во время вскрытий. Но там ответа не было. Ответа на этот вопрос он не нашел и ни в одной из книг. Хотя в Евангелии некоторые слова открывали будущее. И это будущее было возможным в двух вариантах: «Царствие Небесное» и «темнота и скрежет зубов». Будучи человеком образованным, он стеснялся принять на веру некоторое недоказанное Знание. И его постоянно одолевали сомнения. Но в придуманных им историях он мог позволить себе выразить ту или иную теорию или гипотезу через своих героев. Его герои говорили так, как Тишин никогда бы ни сказал. Вот и Алексей Алексеевич переживал некоторые метаморфозы на ментальном уровне. И происходило это во сне.
(*)
Уже долго, несколько месяцев, Алексей Алексеевич просыпался по ночам от того, что видел один и тот же сон. Этот сон – воплощенное воспоминание. Самое главное в его жизни.
Сначала он чувствует себя маленьким светящимся шариком, освещающим плотную теплую материю вокруг. Материя заполняет все пространство кругом, она не имеет конца и не имеет начала. И, порой, кажется, что ее вообще не существует. Все вокруг, эта материя - это он сам. В разных формах и проявлениях. Потом, в гуще материи, в нем самом, растет тревога. Тревога заставляет его существо сжиматься, оформляться в некоторое подобие жизни похожей на темноту вокруг, но в тоже самое время отличающейся от нее. Это похоже на деление клетки под микроскопом. Словно он отделяется от самого себя, оставляя за границами своей оболочки, часть чего-то родного, чего-то содержательного и важного. Но он не может вместиться весь в эту оболочку, а это деление оно неизбежно, просто потому что условия не оставляют другой возможности. Это как путь, который необходимо пройти, чтобы вернуться.
И вот, тревога становится невыносимой. Он не находит себе места в темноте ставшей внезапно совсем маленькой и душной, пугающей, чужой и опасной. Он пытается погрузится в свой мир, - внутренний мир светящегося шарика, - но его изменившаяся форма требует свободы, она хочет выпрямится, развернуться, и вот в этот момент он попадает в яркий свет. Он ослепляет его, и вместе со светом приходит боль. Боль пронзает все его тело: мягкое, податливое, и вот он кричит, легкие заполняются режущим, распирающим его веществом и в нем возникает страх. Ужас потери чего-то важного, от чего Алексей Алексеевич просыпается со сдавленным криком.
Чувство потери, словно он забыл что-то самое главное, заставляет его долго сидеть в темноте переводя сбившееся дыхание. И самое страшное в том, что память не приходит. Вспомнить ничего нельзя. Так, какие-то ниточки, обрывки; неуловимая ткань исчезает перед глазами памяти.
Курсор нетерпеливо мигает, останавливается и словно захлебываясь собой, снова устремляется по снегу белого документа.
С наступлением лета Алексей Алексеевич попросил, чтобы его кровать вынесли из смрадного, влажного подвала и поставили на улице. Здесь тяжесть потери давила не так сильно и усыпанное звездами небо успокаивало его. С трудом, правда, переживал Алексей Алексеевич белые ночи. Будто кто-то подбавил в воздух липкого молока и при дыхании это молоко забивается в груди, не дает раздышаться.
Каждый раз в начале лета он испытывал подъем настроения и надежду на какие-то новые и хорошие события. Только это было давно, сейчас Алексей Алексеевич уже ни на что не надеялся. Просто сидел и смотрел, как город засыпает, в молочной белизне.
Добравшись до своей кровати, которая стояла в тени, в каменной нише между аркой и стеной дома, Алексей Алексеевич тяжело повалился на металлический каркас с уложенными на него досками. Так он долго лежал, закрыв глаза, и не думал ни о чем.

(*)
Тишину казалось, что человек не может быть один. Поэтому человечество разделено на два пола. И каждый стремится к другому, чтобы стать одним целым. Для многих это желание объединения осуществляется в ритмике полового чувства, в телесном единении.
Тишин считал, что это только часть. Необходимая, вынужденная часть гармонии. Большее единение для Тишина, это стремление друг к другу людей, которые даже не могут объяснить себе этого. И оно не обоснованно одним только половым чувством. Есть в этом стремлении что-то еще. Необъяснимое, что делает двух людей, отличных друг от друга, - единым целым. Для Тишина это размышление было очень важным. Когда человек готов отдавать себя другому, не требуя ничего в замен. А тот, в свою очередь, тянется навстречу внутреннему существу стремящегося к нему человека. Разглядеть эту внутреннюю сущность в человеке - вот высшее искусство жизни.
Мужчина и женщина. Тишин всегда представлял себе это как стремление соединения между противоположностями, между разными полами. Гармонии можно достичь, только соединив несоединяемое. То есть кажущееся несоединяемым. Разное, притягиваясь, создает целое. И это целое может быть более совершенным, чем составляющие его части. И вот здесь не могло не появиться женщины. Тишин немного задумался, и снова застучал по клавишам.

(*)
- Леша, вставай, я тебе поесть принесла, - Галя стояла у его кровати, держа в руках металлическую миску, – на вот, картошка со свеклой, поешь.
- Галя. Спасибо большое.
Алексей Алексеевич с трудом сел на досках кровати, опустив на землю опухшие, непрерывно гудящие ноги. Его знобило. Он взял из рук женщины миску и, вынув из кармана застиранной рубашки свою ложку, начал есть. Галя села рядом.
Хриплым голосом она стучалась в мир Алексея Алексеевича, в мир, который состоял из пустоты. Путешествие на набережную вымотало его до предела. В голове крутились образы, обрывки фраз, несказанных и высказанных мыслей, несделанные и выполненные обязательства. Все это мелькало и тонуло в подступавшей откуда-то сзади мгле. Галин голос заставлял его напрягаться и он был ориентиром сейчас. Он цеплялся за Галю, как за поручень в грязевой ванне дна которой не мог достать ногами.
- Сегодня в Доме Кино фильм будут показывать. Бесплатно. «Пролетая над кукушкиным гнездом», смотрел такой?
- Я не помню, Галь, не помню.
- Пойду, наверное, с Колькой, – Галя помолчала, разгладила свое синее платье на коленях. – В бани сегодня ходила, в Смольные. Помылась. Хорошо!!! У тебя что, температура? – она потрогала его лоб. – У тебя жар, Алексей, может Денису скажем, он тебя в Боткинскую отвезет?
- Да ладно, это я перегрелся, на набережную ходил. Ничего. Я вот полежу, все пройдет.
Он не хотел, чтобы она уходила, но знал, что долго не сможет так вот цепляться за перила голоса этой женщины.
- Ну ладно, а мне на работу, я договорилась сегодня одну знакомую подменить, на лотке, газетами поторговать, она мне пятьдесят рублей обещала. Побегу. Увидимся. Давай тарелку.
- Спасибо Галь. Спасибо.
Алексей Алексеевич повалился на кровать, и, после еды испытал короткое облегчение – тьма отступила. Ненадолго, он знал, но отступила. Лежал, и закрыв глаза, думал о том, что хорошая это женщина, Галя. Как жалко, что не встретил он ее раньше, на несколько лет. Может быть, не так бы все произошло. По-другому бы все получилось.
Мысли Алексея Алексеевича от Гали вернулись к тому, о чем он всегда думал со страхом. Зачем он жил вообще? Ради чего? Кто ответит ему? Почему так вот получилось, а не по-другому? Что он сделал в своей жизни, кому помог, кому облегчил страдания, кого сделал счастливым, кому подарил радость? Не находил он ответа в себе, и от бессилия текли по щекам слезы.
После еды тело сковала ленивая, тяжелая дремота, сонливость. Алексей Алексеевич заснул тревожным, сном. Снилось ему, что снова он оказался в тяжелой, теплой, не имеющий ни начала, ни конца, пустоте. Только теперь он не светящийся лучистый шарик, а сама эта бездонная пустота, остывающая, как лава после взрыва. И нет ничего, что могло бы напомнить о том, каким он был тогда, когда руки акушера разорвали нить, в третьем родильном доме Москвы, которая связывала его с тем, о чем он забывал всю жизнь, потом хотел вспомнить, да нечего было и вспоминать.

(*)
«Ну, вот, наверное, и все», - Тишин поставил точку и долго смотрел на экран. Где-то в коридоре прострекотали колесики тележки. Тишин сохранил документ, закрыл файл и выключил компьютер. Ему стало как-то неуютно и пусто от того, что он написал.
С самого детства Тишин ощущал в себе эту потребность. Фиксировать на бумаге свои мысли, впечатления. Вел дневники. Правда, в Литературный институт он не поступил, не с первого, не со второго раза. Закончил военно-медицинскую академию, потом ушел от боли медицины в царство памяти и немоты – стал прозектором. Писал он для себя и еще для пары друзей, которые любили почитать его галиматью, хотя некоторым она действительно нравилась. Коллеги по работе посмеивались над ним, но дальше тактично не заходили в своих рассуждения. Он был хорошим паталоганатомом. В видимой части смерти он не находил секретов.
Грохот катящейся тележки приближался. Тишин вышел из прозекторской, и оказался в длинном кафельном зале, на девять секционных столов. На одном из них – остальные блестели металлической немотой, - лежало вскрытое тело неизвестного мужчины, который умер в инфекционном отделении Боткинской больницы от сепсиса. Сепсис, в следствии стафилококковой инфекции, развившейся в трофических язвах на обмороженных голенях. Истощение и цирроз печени ускорили этот процесс. Теперь тело мужчины подлежало кремации, так как никто не заявил на него никаких прав. У этого человека никого не было.
Тишин прошел мимо стола, и в это время двухстворчатые двери с грохотом распахнулись. Санитар ввез тело молодой женщины, умершей около пяти часов назад. Это Тишин определил просто по привычке, хотя в истории болезни, которая лежала под головой женщины, дата смерти стояла - двух часов не прошло. К этому Тишин уже привык. Он указал санитару на стол, который находился рядом с телом мужчины.
- Я доставил вам новую историю. Вы ведь будете писать про эту женщину, придумывать ее жизнь?
- Да ладно тебе Петр, брось, какая тебе разница?
- Да мне нет дела, просто интересно почитать, что вы там все время пишите. У меня, кстати, экзамен по патанатомии. Можно я вашими препаратами воспользуюсь?
- Бери, конечно, а с чем привез? – Тишин кивнул на голое тело, которое санитар перекладывал на стол.
- Не знаю, говорят эхинокок печени. А так, кто его знает. Молодая вроде.
- Да, лет тридцать, тридцать два не более того. И не рожала, наверное еще.
Ну ладно, давай, пока, подготовь тут все, я цветы пойду полить.
Тишин вышел из анатомического зала и вернулся в прозекторскую. На окне, высоко под потолком, стоял горшок с геранью. Тишин встал на табуретку и полил растение. Потом слез с табуретки и, поставив банку с водой на полку у раковины, вышел в секционный зал. Петр уже подготовил тело молодой женщины к вскрытию. Тишин подошел к столу и стал натягивать перчатки, глядя, как скатывается вода с застывшей, бледно-желтой груди.
- Совсем молодая.
- Да, ну так что, будем резать? – Петр нетерпеливо переминался с ноги на ногу. В черном фартуке он был похож на мясника. Тишин подумал, что из него не получится хорошего врача. Слишком поверхностные его занимают детали, слишком большое удовольствие он получает от расчленения. Тишин смотрел на Петра, и, думал, что вообще привело этого человека в медицину..
Его размышления прервал стук в двери морга. Стучали с улицы.
- Иди посмотри кто там, - натянув перчатки, он начал осмотр тела. Петр с сожалением пошел открывать двери.
Тишин осмотрел кожные покровы молодой женщина. Тело с трудом подчинялось ему. Он подумал, что надо отложить вскрытие, но понимал, что Петр не даст ему провести это время спокойно.
Мертвое тело лежало в холодном свете ламп. Тишин разомкнул веки – склеры желтые, сосуды склер извиты, наполнены кровью. Наверное, у нее были красивые глаза,
Тишин любил представлять себе привычки тех, кто оказывался перед ним на столе. Он пытался представить этих людей живыми. Это веселая женщина, наверняка она была веселой. Когда смеялась, откидывала голову назад и слегка покачивала волосами. Она любила читать, забравшись с ногами на диван, при свете маленького торшера. Пила кофе маленькими глотками, возможно, любила кататься на коньках.
Тишин взял анатомический нож и провел разрез от верхней части грудины до лобка. Ткани легко разбегались под острым лезвием.
- Юрий Андреевич, там какая-то бомжиха пришла. Говорит, что ее знакомый умер вчера ночью. Наверное, этот, с сепсисом, бомж. Что делать то?
Тишин не ожидал, что кто-то придет за этим человеком.
- Давай Петя, прибери тут, накрой эту женщину, и бомжа тоже накрой. Я пойду поговорю с ней.
- Может быть, сказать, чтобы она пришла позже. Или лучше ее вообще не пускать?
- Делай, что я сказал, - Тишин бросил нож в лоток, стянул перчатки и пошел к дверям.
Перед ним стояла женщина неопределенного возраста, со следами трудной жизни на усталом подвижном лице. Платье, видимо сэконд-хэнд, было голубым, цвета прозрачных глаз. В руках она держала матерчатую сумку, волосы собраны на затылке деревянным гребешком.
- Что вам угодно, сударыня, - Тишин вышел на улицу и закрыл за собой дверь. Жара плавила двор больницы. Редкие сморщенные тополя не создавали тени. Было тихо. Он посмотрел на женщину.
- Вы знаете, доктор, - она потеребила сумку в руках, - мой знакомый умер этой ночью. Я, конечно, понимаю, что я ему никто, но все-таки, жалко. Можно мне узнать, что с ним будет. Где его похоронят?
- Его кремируют, за государственный счет. Он ведь, насколько я понял, бездомный?
- Да, он жил в ночлежке, на Синопской набережной.
- Это очень интересно.
- Что интересно?
- Ну, я так и подумал, что он жил в этой ночлежке. Знаете, бывают иногда совпадения.
- Всякое бывает.
- А вас случайно не Галей зовут?
- Нет, Тамарой.
- Ну, не беда, так что вы хотите от меня?
- Что с Глебом будет теперь?
- Его звали Глебом?
- Да, Глеб, Глеб Олегович, правда, он фамилию не помнил свою, у него иногда бывали такие провалы, знаете, он все забывал, и как зовут его, и где он, все забывал. А фамилию свою он никогда не говорил.
- У него было заболевание нервной системы. Не удивительно, что он все забывал. А вы кто, кем вы ему приходитесь?
- Просто знакомая. У него не было никого. Ну, я иногда помогала ему, с едой, там или еще что-нибудь. Я тоже в ночлежке живу. А он три дня назад пропал. Никто не видел его. Я пока узнала, все больницы обегала. Бездомных много умирает, но везде нет его. Ну, я вот в Боткинскую пришла, может быть здесь он. А мне сказали, что умер ночью один неизвестный. Можно я посмотрю, если он, то я хоть буду знать, где цветы положить, на могилку его.
Тишин смотрел на женщину и понимал, что ей действительно необходимо посмотреть на тело мертвого бездомного человека. Тишин обвел глазами знойный двор, посмотрел на небо и открыл дверь морга.
- Подождите минутку, я приготовлю все.
- Спасибо большое.
С большим удовольствием вошел Тишин в прохладное царство кафеля. В секционном зале было даже немного зябко. Петр накрыл оба тела черной клеенкой.
- Сейчас эта женщина придет посмотреть, она ищет своего знакомого, похоже, это как раз тот, кого она ищет. Приготовь воды, на всякий случай, и вату с нашатырем, хотя, я думаю, что обойдется. Иди, позови ее, только повежливее.
Петр пошел за женщиной на улицу.
Тишин с большим интересом ждал встречи этой женщины с телом. Ему казалось, что это, какое то удивительное совпадение. Где-то глубоко внутри он даже гордился собой, что все так угадал. Так все придумал, и вот это на его же глазах становится настоящей жизнью. Это, наверное, и есть настоящее искусство.
- Ну что, Юрий Андреевич?
Из-за Петиной спины выглядывала Тамара, с морщинистым, подвижным лицом.
- Что, будете смотреть?
- Конечно, если можно?
Голос Тамары дрожал, ей было явно не по себе.
Юрий Андреевич кивнул головой, Петр снял с головы бездомного черную клеенку. Тишин внимательно следил за Тамарой. Она напряглась и немного подалась вперед.
- Это не тот человек которого я ищу.
- Как это?!
- Я не знаю этого человека, это не Глеб, - она с облегчением глубоко вздохнула. Она была рада. Так ему показалось. - Ладно, я пойду, мне еще на работу сегодня.
- А где вы работаете? Если не секрет?
Тишин накрыл бездомного клеенкой и пошел вслед за ней к выходу.
- Полы мою, в военно-медицинской академии, в лаборатории, на Фонтанке. Вы извините, я пойду. Меня там держат на честном слове. Месяц, пока их уборщица в отпуске. Она меня по знакомству, ну сами понимаете. Нас никто работать не берет. У меня прописки ведь нет.
- Да, да, я понимаю. Я вас не задерживаю. Только скажите мне, пожалуйста, - он дотронулся до локтя женщины, - каким он был, человек этот, которого вы ищите?
- Ну что я могу сказать? Я даже толком и не знала его совсем. Он часто без памяти был. Как ребенок. Я ему помогала. У него, когда он только пришел к нам, часы были, наручные. Так наши их у него сразу отобрали, ну сами понимаете. На выпивку. Так он сидел и плакал как маленький. Мне его так жалко стало. Валерка, который часы у него забрал, он ему их отдал обратно. Они все равно не ходили. Он кроме жалости в людях ничего не вызывал. Понимаете? Такой человек он был, жалостливый что ли. Я вот с тех пор за ним ухаживала. Ну, поесть там, попить, помыть если надо. А он все забывал, как меня зовут, и Таней называл меня. Ну, мне все равно. В общем, пропал он. Я думала, он в больнице. Три дня бегаю, ищу. Нет нигде. Это, наверное, хорошо, что я его не нашла. Может быть, еще вернется. В общем, простите меня доктор. Пойду я.
- Конечно. Всего вам хорошего.
Тамара ушла из секционного зала и Петр закрыл за ней дверь. Тишин долго смотрел на мертвые тела лежащие рядом под черными клеенками.
- Ну что, будем вскрывать? – Петр стоял у стола и одевал перчатки.
- Если хочешь, давай сам. Я устал. Заключение я напишу, когда ты закончишь. Если эхинокока нет, все ткани на биопсию. Я в прозекторской буду, если что – позовешь.
- Хорошо!
Петр, склонившись над телом женщины, погрузил брошенный Тишиным нож в безразличную ко всему, мертвую плоть.
Тишин вошел в прозекторскую. Закрыл дверь. Сел за стол. Включил компьютер и открыл файл. Хилое тельце курсора нетерпеливо замигало на мониторе…
15-08-2004 17-45