Андрей Волынский : Цвет

Марина посмотрела в окно, туда, где посреди поздне-октябрьского дня струился по собственным улицам город. Огромный и неудержимый, суженый углами обзора и стеклом окна, он словно бы убегал от кого-то, бежал от самого себя к самому себе, рождаясь тысячью мгновений, миллионом историй, он умирал, уходил в небытие беспамятства, чтобы родиться вновь, возникнуть из хаоса, поспешить из никуда в ниоткуда. Порой Марина ловила себя на мысли о том, что она не знала, имеет ли все это смысл, есть ли у всего этого бесконечного переплетения историй, каких-то встреч и расставаний, даже случайных взглядов, пойманных незнакомыми глазами, нечто общее, нечто, что связывает это во что-то большее, что-то, что придает всему этому смысл. Задумываясь даже о собственной жизни, анализируя вечерами минувший день, прокручивая в голове воспоминания, она часто думала, что каждый момент наполнен смыслом именно только в тот момент, когда он был. Ни до, ни после все это не имеет смысла. После каждый момент становится воспоминанием, быть может, дорогим, бесконечно ценным, но уже чем-то другим. А иногда она думала, что только память, все эти ее коридоры, призраки и реалии, только она одна и может помочь узнать что было и что будет, найти смысл всего того, что происходит. На самом деле она понимала, что мысль ее не нова, но как-то каждый раз она открывала ее для себя вновь и вновь, пытаясь порой увидеть место своей памяти, своей истории в истории города, истории всего этого движения, жизни, света уличных фонарей и мигающих светофоров. Порой ей это удавалось. Она смотрела на улицу, по которой шли люди. Вот, женщина с продуктовым пакетом и черной маленькой сумочкой на плече, шла куда-то спешными шагами. Марина смотрела на ее лицо и думала, что оно словно лицо крестьянки, усталое, морщинистое лицо, к которому жизнь была жестока, а ветер – холоден. Дальше Марина заключала, что у этой женщины уже взрослый сын и есть муж и что она спешит домой, а в пакете – картошка и сосиски, которые станут ужином для мужа и сына. И, продолжала Марина движение своей фантазии, все они, вся семья, говорят сосисЬки, не замечая того сами. А вот шел мужчина, немного полный, но не толстый. Про такого она думала, улыбаясь сама себе, «мужчина в самом расцвете сил». У него была борода, он курил трубку, а на руках нес маленькую, одетую в забавный комбинезон собачку. От мужчины веяло эстетством русской дворянской усадьбы. Про него Марина думала – писатель ли он? Или профессор? Хозяин арт-галереи? А, может быть, антиквар? Хотя, скорее всего, банкир. Ведь банкиры же не всегда ходят быстрой походкой и носят алюминиевые костюмы? Бывают же такие банкиры-эстеты, особенно в этом городе?
В такие моменты, когда Марина просто смотрела в окно, она чувствовала себя словно бы просветленной, иногда ей казалось, что сознание ее расширяется до пределов безграничности, что сердце ее становится бездонным, открытым миру, готовым принять его в себя, принять до конца, без остатка. Ей казалось, что ее фантазия вскрывает сущность этого города, тайну его жизни и что этот город – всего лишь один из многих. И вот-вот стоит ей просто сесть на самолет и полететь хоть куда-нибудь, что и там будет та же она и та же женщина, и тот же мужчина, и что она готова будет в миг выучить и их языки, и их привычки, и их правила жизни.
Особенно сильно она проживала все это в кафе. У нее была пара любимых, но чаще она заходила в первое попавшееся. Именно в кафе Марина как-то очень остро начинала чувствовать движение города. А если к ней не приходило это ощущение, то она вдруг начинала ощущать себя рыбой, выброшенной на берег собственного одиночества…
А сегодня Марина не поймала никакого ощущения. Она зашла в кафе, не самое любимое, но привычное, и только успела заказать себе капучино, только сделала пару первых, обжигающих глотков, как к ней подсел какой-то парень. Откуда он взялся, был ли он уже в зале или вошел вслед за ней, она не знала. Он был в куртке, но его лицо не производило впечатления, что он только-только вошел из холода в тепло, а на улице, судя по тому, как она сильно замерзла, было холодно. Был только октябрь, хоть и холодный, но минуса все равно не было…
- Хочешь, поговорим о цветах, — то ли спросил, то ли сказал утвердительно парень. Сначала Марина хотела прогнать его, но, услышав этот его вопрос, она, сама не понимая почему, решила вступить с ним в диалог.
- О цветах? Ты хочешь подарить мне цветы? – спросила она его – Я розы люблю. Только тебе не стоит этого делать.
- Нет-нет, ты не так меня поняла. Я не хочу говорить с тобой о цветах, ни о розах, ни об одуванчиках, ни о тюльпанах. Я хочу говорить с тобой о цвете.
- О цвете?
- Ну да, о цвете. О цветах. О красном и синем, желтом и зеленом, оранжевом и голубом, черном и белом…
Марина еще раз вгляделась в его лицо, худое, но не исхудавшее. Эдакий молодой поэт-голодранец, «солдатик любви» окрестила она его про себя. Но откуда он взялся? Почему подсел именно к ней? И что это за бред с цветами?
- Так ты хочешь со мной поговорить о цветах, — парень смотрел на нее испытующе.
- Так разве о них можно говорить?
- Конечно, можно. Можно говорить о чем угодно.
- Но разве это действительно важно? Зачем тебе говорить о цветах и зачем мне о них слушать?
- Потому что цвета – это важно. Мы видим мир, и он цветной. Мир весь наполнен цветами. И я хочу говорить об этом. Хотя я не физик и ничего не смыслю в природе цветов и в природе света. Но я хочу говорить об этом. Ты слушаешь меня? – Марина утвердительно кивнула головой – так вот, ты, я, все мы, живем зрением. Мы все состоим из зрения. Мы можем слышать, но, если мы не видим источника звука, мы инстинктивно начинаем бояться этого звука, мы можем обонять, но, если мы не видим источника запаха, мы тут же чувствуем подвох, начинаем всюду искать, судорожно соображая откуда пахнет, и уже нам даже не важно, приятен ли этот запах или нет. Главное то, что мы не видим, откуда пахнет, и именно из-за этого нами овладевает чувство опасности. Слух и обоняние дают нам информацию о мире, но она не полная. Она – только лишь часть того, что мы можем узнать. Вернее, даже не так. Вкус, запах, звук – все это дает нам только некое предчувствие, предвосхищение явления, некое обещание мира, а чтобы понять, завладеть, назвать, описать — нам нужно увидеть. Короче говоря – (куда уж тут короче, усмехнулась про себя Марина) – мы – это зрение. И только потому мы боимся ночной темноты, ну… по крайней мере дети ее боятся… потому, что ночь хоть и полна запахов и звуков, четких, быть может, даже гораздо более четких, обнаженных, чем днем, но она являет нам только неясные визуальные образы. Ночью не видно ничего, поэтому и страшно.
- Прости, я тебя перебью, — Марина сделала маленький глоток кофе, перегнулась через стол, так, что ее лицо почти вплотную приблизилось к лицу парня и так, что он мог ощутить ее запах, — ты когда утром просыпаешься, день начинаешь с того, что проглатываешь томик Коэльо, а ближе к вечеру догоняешься чем-нибудь средневековым, каким-нибудь трактатом?
- Я вообще Коэльо ни разу в жизни не читал, — у парня даже уши покраснели, — я тебе свои мысли высказываю, то, чем я живу, а ты мне про какого-то Коэльо… дура! Ты – дура!
- Ну спасибо, дорогой, — Марине захотелось смеяться, но на сдержала себя, — взял подсел ко мне, начал нести мне какую-то лажу про цвета, и теперь я дура. По крайней мере я старше тебя, так что выбирай выражения. И еще тебе скажу, что, если ты так и с девушками общаешься, поминутно называешь их дурами, то меня не удивляет, что ты один, настолько один, что готов знакомиться в кафе с незнакомыми тетями.
Повисла тишина. Марине казалось, что он возмущенно сопит и только звук музыки заглушает его сопение.
- Просто я зашел сюда, — начал вдруг он, — увидел тебя и решил, что вот именно тебе я смогу рассказать. Именно тебе. Потому что я даже не знаю, как тебя зовут. А ты не знаешь, как зовут меня. Хотя изначально у меня сегодня и мысли такой не было – искать кого-то. Просто зашел и зашел.
- Да, но почему именно я? Посмотри, сколько тут людей сидит, но ты подошел именно ко мне?
- Я увидел тебя из-за спины сначала и по волосам понял, что ты – именно тот, кто сможет слушать. Не услышать, а слушать. Мне не нужно, чтобы ты услышала, а только слушала.
- По волосам?!
- Ну да, а что?
- Ага, а потом решением инквизиции меня обреют налысо, если по моим волосам можно заключить, что я могу слушать?
- Нет-нет, зачем налысо, — парень засмеялся, — так ты будешь дальше слушать?
- Ну да