bjakinist. : Роман призраков

(Сарамаго Ж. Год смерти Рикардо Рейса. — М.: Эксмо; Спб: Домино, 2008. — 592 с.)

Слова есть слова, и этого вполне достаточно.
(Ж. Сарамаго, « Год смерти Риккардо Рейса»)

Я — повесть, где отсутствует герой.
(Ф. Пессоа)

«Чикаго трибьюн» назвала Жозе Сарамаго «возможно, величайшим из ныне живущих писателей» (увы, он ушел от нас два года назад). В то же время в отзыве частного лица я прочел, что автор романа явно не умней своего читателя. В половине сетевых откликов на творчество Сарамаго — жалобы вечных школьниц на бесконечность периодов и отсутствие выделений при передаче прямой речи (пардон за аллюзии). Половина других — восторги горячо тексты его переживших.

Я принадлежу всецело к последним и заранее принимаю упреки в необъективности. Но длинный, прихотливо разветвленный, хотя отнюдь не запутанный синтаксис Сарамаго имеет своей целью лишь надежнее подключить к читателю все проводки, призванные пропустить через него не только мысли автора, но и душевные состояния героев, их (или, точнее, авторское) экзистенциальное «престояние». Если ему в отношении вас это удастся, то созданный Сарамаго мир станет частью ваших личных воспоминаний.

Или, как неизмеримо точнее сказал великий португальский поэт 20 века (и один из персонажей романа) Фернандо Пессоа:

Поэт — притворщик, и роль
Он так разыграть умеет,
Что впрямь превращает в боль
Ту боль, которой болеет.

А те, для кого он пишет,
В той боли, что прочтена,
Не те две боли услышат,
А ту, что им не дана.
(«Портрет моей души»)

Известно, что Пессоа любил множить свои псевдонимы, причем это были не просто имена, а каждый раз поэты со своим индивидуальным миром, творческим почерком и легендарной биографией. Рикардо Рейс — один из них, некий врач, «писавший» стихи в неоэпикурейском стиле, этакий проснувшийся в 20 веке ученик Горация. (Впрочем, чему удивляться: через тридцать лет после «якобы-Рейса» в стиле римских эклог и элегий будет писать и наш северянин, почти якут, с точки зрения латинянина, — Иосиф Бродский).

Итак, Сарамаго рассказывает нам о литературном фантоме, причем наделяет его мир такой документализированной достоверностью с массой выдержек из газет 1936 года, что забываешь о двойной нереальности Рейса, о том, что он выдумка выдумки, так сказать. Пикантность ситуации в том, что сеньору Рейсу с легкой руки Сарамаго отпущено жить на полгода дольше его «родителя» Пессоа. Читателю, правда, сразу об этом объявлено. И если для Рейса его жизнь — пока еще бесконечная, иной раз томящая повседневность, в нашем сопереживающем ему сердце она приобретает значительность мистерии прощания с жизнью. В общем, все в духе благородного мистицизма иберийской культуры.

Правда, меньше всего простолюдин Сарамаго (он не получил даже высшего образования и долгое время работал автослесарем) похож на брыженосно экстатичного гранда времен Эль-Греко. Чудесно мудрая и лукавая ирония, как отсвет солнца в виноградинке, освещает повествование. Ну, например: «Все женщины — святые, всё зло заключено в мужчинах, которые так хорошо о них думают».

Если ж о женщинах — пардон, о сюжете — то он прост чрезвычайно. После долгого отсуствия на родину возвращается доктор Рикардо Рейс. Неспешный рантьерский его досуг разнообразят две женщины. Первая — девушка из общества Марсенда, с которой отношения вполне себе рыцарски платонические. Другая — отельная служаночка Лидия, с которой сеньор, собственно, спит.

Все остальное время Рикардо Рейс посвящает созерцанию португальской жизни, которая так похожа на нашу теперешнюю (по отзыву одного читателя в Сети), а также чтению газет с тревожными новостями (подготовка второй мировой войны, наступление фашизма по всему фронту, гражданская война в Испании), творчеству и беседам с призраком недавно почившего поэта Пессоа.

Ну а что вы хотите: «…реальность не переносит своего зеркального отображения, противится ему и может быть заменена лишь какой-то иной реальностью, и тогда они, столь отличные друг от друга, друг друга же и высветят поярче, прояснят и перечислят…»

Правда, и Пессоа и Рейс, и сам Сарамаго творят реальность из слов, что тоже есть голимая условность. А можно и так: «Слова суть совсем не то, что выражают, и быть в одиночестве, милейший мой, это несравненно больше, нежели сказать об этом и это услышать».

Ох уж эти слова! Хвала богу, они невещественны: «если бы узаконить выворачивание фраз наизнанку, какой удивительный мир сотворили бы мы, и люди, разверзая уста, просто чудом бы сохранили рассудок».

Но не слишком ли много цитат? Отвечу — цитатой: «Если бы мы не произносили всех слов, включая самые абсурдные, то никогда не прозвучали бы и необходимые». Это говорит призрак Фернандо Пессоа, а призракам надо верить: они видели больше нашего, жители обоих миров!

Иной раз Сарамаго впадает в простецкую как бы болтливость, лишь бы точней передать самодовольную логику повседневности и всю порой уморительную, порой трагическую, нередко и отвратительную серьезность обыденного сознания, которое способно, между прочим, еще те сюрпризики принести!

Вот, например, Лидия: знает свое место, любовнику говорит «вы» (в отличие от него), заботится о Рейсе и даже не смеет представить, что сеньор доктор назовет их связь — любовью. Померев без нее, он так и не отважится на это слово (не допоймет, что это была, хотя бы с ее стороны, любовь). Но Лидии уже будет не до покинутого возлюбленного: в день его смерти погибнет ее брат-матрос — участник бунта против салазаровского режима, так что все ее слезы прольются над этой безвременной урной.

Кстати, жертвой режима падет и сам сеньор доктор. Он умрет как бы от отвращения, побывав на митинге в поддержку фашистского правительства Португалии.

«Трогает жизнь, везде достает» (Обломов), словами от нее не защититься, да и мистикой — тоже. И неправда ваша, сеньор доктор, в этом вот утверждении:

Мудр поистине тот, кто как зрелище мир принимает.

Может, и мудр, да что-то не получается.

Здесь самое место сказать о злободневности этого вполне элитарного вроде б романа из другой эпохи и не из нашей жизни. Помните, отзыв читателя? Меру его осмысленности я не ведаю, почему и должен сделать легкий экскурс в историю.

Режим Антониу Салазара (при котором Сарамаго прожил половину своей долгой жизни: 1922 — 2010) продержался почти полвека (1932 — 1974 гг.), и это был фашистский режим. Впрочем, португальский фашизм называли «бархатным», крайностей нацизма он не знал.

Салазар утверждал: он строит корпоративное государство, основанное на социальном сотрудничестве, когда в один, так сказать, «профсоюз», «корпорацию» объединяются помещики и крестьяне, фабриканты и рабочие, а всякая борьба за свои права преподносится как антипатриотическая подрывная акция.

Дуче с фюрером утруждали себя квазисоциалистической демагогией, хотя ясно было: они осуществляют диктат крупного капитала, сращенного с государством. Старомодный профессор экономики Салазар говорил напрямик: «Я не верю в равенство, я верю в иерархию» (вспомните Лидию и ее любовь). И еще, из него же: «Считаю создание широкой элиты более срочным делом, чем обучение всего населения чтению, ибо большие национальные проблемы должны решаться не народом, а элитой».

И хотя реальные «пацаны», что рулят нами сейчас, не столь откровенны, аналитики уверяют: года этак с 2005-го мы тоже строим по сути корпоративное государство. Отсюда и дух «государственничества», милитаризма, упорно насаждаемый, и странный церковный флюс в идеологии, и безудержная (правда, совсем уже постмодернистски демонстративная) демагогия, и последовательное вытеснение реальной оппозиции, и безнаказанные картельные сговоры, которые каждый чувствует по собственному карману чуть ли не ежедневно.

И все, которые «наши», должны шагать в ногу при этом — вот только в ногу ли со временем страна шагает сейчас?.. И далеко ли уйдет?

По корпоративному государству впрямую проходится, кстати, и Сарамаго: «Корпоративизм, при котором каждый класс вписывается в подобающее и принадлежащее ему пространство, есть наилучший способ преобразовать современное общество, и этими посулами нового рая статья завершалась».

Собственно, повторюсь, герой его умирает от нестерпимой и беспросветной фальши, которой пропитана вся жизнь салазаровской Португалии, построенная на демонстрации «социального мира и сотрудничества», а на самом деле — на утверждении чуть ли не феодальной сословности и торжестве агрессивной посредственности, ибо каждый числится лишь винтиком в механизме корпоративного государства, но чего бы и больше для агрессивной-то посредственности?..

Одной из главных задач Салазара было сохранение португальской колониальной империи, самой древней и третьей по величине (после британской и французской). Имперский шлейф колоний придавал маленькой Португалии статус значительной державы. Но империя, в конце концов, рухнула, рухнул вслед за ней фашистский корпоративный режим. Сарамаго был активным участником «революции гвоздик» 1974 года. Нашу империю «рухнули» двадцать лет назад, но, кажется, мы вновь пытаемся создать нечто подобное? Во всяком случае, намерения заявлены, тенденции обозначены.

Да вон и напуганные кризисом португальцы снова называют Салазара великим. А Сарамаго, кстати, на родине не особенно жалуют: эти его насмешки над патриотической трескотней, над ее святейшеством «верой». Да и ко двору ли жизнелюбивая вольтерьянская ирония там, где вот уже лет шестьсот ключевым понятием в культуре является saudade — то ли светлая грусть, то ли черная меланхолия…

«Нет пророка»?.. Или цивилизованный мир возвращается потихоньку к заблуждениям, от которых вроде бы навек отказались после 45 года?..

А впрочем, без saudade не обошелся и Сарамаго. Его роман, населенный «призраками, живыми до боли», — тоже о бренности бытия. «Жизнь есть сон», — на века сформулировал другой ибериец. И видать, это особенно остро ощущается в Португалии, которую за роскошества природы и архитектуры Байрон назвал когда-то «раем земным».

Но нету ничего более бренного, чем слова, ведь как звуки они незримы. Современная насквозь визуальная цивилизация, кажется, утвердилась в этой истине.

Что ж, Жозе Сарамаго — один из немногих счастливчиков, которым было дано из самого эфемерного построить миры если не более совершенные, то более мудрые, чем реальный мир…

27.11.2012