Genosse : skazka

… И когда худой старик принес страшное известие, то даже тогда еще можно было успеть. Успеть срубить Волшебную Шелковицу, и оборвать серебряный шнур, чтобы разбился узкогорлый кувшин, и даже изловить и объездить Вороного Иноходца не составило бы труда. Можно было успеть, но никто из племени даже не подумал об этом – так поразила всех эта весть, горькая и ужасная. И выли женщины, и посыпали головы пеплом, и каменели лица мужчин, голосили испуганные дети…
Так было, пока не вернулись с охоты трое.
Трое – они были Герои. И они знали это, осознавали это не как самоупоенное любование своим геройством, а как тяжкое бремя долга. Они были Герои, и в них были с золотой соразмерностью воплощены все лучшие качества народа, их породившего.
И когда узнали они скорбную весть, то не колебались они ни секунды, быстро собрались и пустились в путь. В заведомо обреченный на неудачу путь. Но не могли они иначе, потому что к ним были с надеждой обращены взоры всего народа. Они знали, что уже поздно, что уже налились зловонным ядом плоды Волшебной Шелковицы, что срезан серебряный шнур и запрятан глубоко под землю узкогорлый кувшин, и охолостили уже Вороного Иноходца Те, Кто Приходит По Ночам. Они знали, но гнали от себя это знание, и пошли, ибо нет тяжелее ноши, чем ответственность перед всем народом. И та решимость и молчаливая уверенность, с которой они пустились в дорогу, породила робкую надежду в сердцах людей. Пока человек жив, есть у него надежда, и думали жалкие: «Если за дело взялись наши Трое, то справятся они не-пременно, так как не могут проиграть Герои. Никому и нигде.»
И снопы искр летели из-под копыт сильных коней Троих, и злой ветер пустыни обтесывал их крутые скулы и сужал им глаза, делая взгляды их еще суровей и зорче. И песок не хранил их следов.
Успеть! Успеть! Успеть!!! – слышалось им в дробном стуке копыт. Успеть! – вещало жаркое солнце. Успеть! – журчали родники, когда Герои поили коней и запасались водою.

На исходе второго дня не выдержал Первый из Троих. Странно и непонятно было это, так как, казалось, Первый больше всех был приспособлен к тяготам дорог. Он легко сносил голод и жажду, мог от восхода до заката нести на могучих плечах поклажу черного верблюда-четырехлетки, а в беге соперничал с самыми быстроногими скакунами. Но не мог делать он этого без веры в победу, без уверенности в удаче, заранее обреченным. Два дня и ночь крепился Первый, но дрогнула душа его, и рванул он повод, выворачивая на полном скаку своего гнедого вспять.
Даже не обернулись Герои, продолжая дикую скачку. Не осудили они Первого, не разгневались на него. Да и за что было гневаться им, раз они и сами не ощущали предвестия удачи? А слепая вера в Чудо – это всего лишь сладкий мираж, не более…
Долг подгонял их в дорогу, мешая спать на коротких привалах и побуждая внговь и вновь седлать усталых коней.
(И когда повернул коня Первый, накренилась с жутким скрипом Волшебная Шелковица, и осыпались все плоды с нее на землю. И кто-то захохотал в ночи, громко и злорадно, и болью отдался в груди тех, кто слышал, этот смех. Ибо не было в жутком этом смехе ничего, что бы предвещало доброе и хорошее, а был в нем только один лишь Ужас.)

На третий день пала загнанной лошадь Третьего. Много раз уносил чалый Третьего от погонь и облав, на скачках не раз приносил Третьему победу, а однажды, в год великого нашествия саранчи, он вынес Третьего из-под камнепада, под которым погибли два селения. Любил Третий своего чалого, но сейчас не было на лице его жалости, когда достал он из голенища вороненый клинок, поворачивая левой рукой запрокинутую голову коня, налитым кровью глазом косящего в небо, под острое лезвие. Не было в нем жалости, потому что не мог он уже думать ни о чем другом, кроме одного – успеть!
Свернув с пути, в становище диких пастухов в кровавой короткой схватке добыли они коня Третьему. И когда уже поворачивали коней на запад, продолжать путь, какой-то жалкий пращник метнул камень и выбил Второму левый глаз. Но Третий был уже верхом, и окликал нетерпеливо друга, и пустил коня вскачь Второй, не отомстив. И только взгляд его пообещал безрассудному пастуху скорую гибель, потому что все в пустыне знали – не прощают Герои.
(И когда камень ударил Второго в глаз, и кровь залила лицо его, в тот же миг лопнул закопанный глубоко под землей узкогорлый кувшин, и из трещины пролилось зеленое полынное вино и впиталось в песок. На том месте пророс тамариск, и когда ветер пустыни шумел в его листьях, рождался странный заунывный звук, заслышав который, все ощущали непреходящий беспричинный страх).

И только на исходе третьего дня, когда палящее солнце уже садилось и багровело небо, вылетели Герои на вершину холма и – резко осадили разгоряченных коней. И хоть знали они твердо, что не могли успеть, и хоть не было в их душах даже проблеска надежды, но то, что открылось взорам их, ввергло их сердца в беспредельное отчаяние.
Посмотрел Третий на Второго, и Второй посмотрел на Третьего. И подумал каждый: «Не может взгляд человеческий вместить столько боли и горя, сколько вижу я у брата моего».
С ясным и четким прозрением осознали Герои, что вся их предыдущая жизнь, все их многочисленные подвиги и деяния, все это было настолько неважно и пренебрежимо! Поняли они, что главным предначертанием их жизни был этот путь, и должны они были успеть! Должны были, но не успели.
Молча, избегая смотреть друг другу в глаза, как бы стыдясь чего-то, спешились Герои, наскоро помолились, и – с резким выдохом, полным неизбывной боли, взмахнули оружием. Сверкнули в последних лучах солнца два быстрых клинка, и покатились по склону холма две головы, пятная песок кровью, в косых лучах казавшейся черной и густой.
(И в ту же минуту заржал Вороной Иноходец, холощеный Теми, Кто Приходит По Ночам, заржал громко и злобно, и горы содрогнулись от этого ржания. И упал замертво. Из полураскрытой пасти коня выползла, извиваясь, черная змейка-эфа и заструилась в песок).

А когда добрался Первый, одумавшись покидать своих братьев, до этого холма, когда добрался он, загнав своего коня, добрался, добыв себе у тех же кочевников нового (походя изрубив того самого пращника), когда добрался, загнав и этого коня, и утопив при переправе весь запас еды и воды, когда добрался, погибая от жажды, утоляя ее водой, оставшейся после короткого дождя в отпечатках копыт Третьего и Второго, добрался, изможденный и измученный, до того холма, то увидел Первый обезглавленные тела своих братьев и две головы поодаль (одна – без левого глаза). И еще увидел первый соседний холм, и в лучах яркого солнца увидел он на том холме черный крест, и Его, распятого на кресте.