bjakinist. : За феодальный либерализм?..

(Экштут С. А. Повседневная жизнь русской интеллигенции от эпохи Великих реформ до Серебряного века. — М.: Молодая гвардия, 2012. — 426 с., ил. — (Живая история: Повседневная жизнь человечества)

Все ждешь каких-нибудь историй,
Трепещешь за свою судьбу,
Ведь из принцИпов и теорий
Россию выпустят в трубу.
(Н. Щербина, 18 янв. 1867 г.)

Самое интересное для меня в книге Семена Экштута — он сам, да и книга его гораздо больше дает для понимания (уточнения?..) вектора развития как бы интеллектуальной мысли наших дней, чем для постижения темы, означенной в заголовке этого опуса.

Ах, нет, поймите правильно: из насыщенного документами и иллюстрациями сочинения пытливый «широкий читатель» вынесет, возможно, много нового для себя. Например, что Россия, вопреки предрассудку, — вовсе не такая уж богатая страна, и даже в лучшие свои годы государственная машина Российской империи не озабочивалась судьбами своих служителей. Граф П. Валуев (один из прототипов Петруши Гринева и председатель комитета министров в 1879 — 81 гг.), например, вроде бы не воруя, не смог по выходе в отставку нанять приличное его чину жилье в Петербурге. Или, совсем из другой (но важной для автора в книге сферы интимных отношений): первый секс-шоп в Питере был закрыт в 1852 году. Интересно, когда же его открыть успели?..

Автор не только приводит занятные подробности отшумевшего уклада и быта, он щедро приводит и по сей день остро звучащие цитаты. Например, реакцию П. Вяземского (между прочим, не самого либерального человека в империи!) на жестокости Ермолова на Кавказе в 1828 году: «У нас ничего общего с правительством быть не может. У меня нет более ни песен для его славы, ни слез для его несчастий», с. 221. И далее: «Если мы просвещали бы племена, то было бы что воспеть. Поэзия не союзница палачей», с. 224.

Вообще Семен Экштут берет тему максимально широко: в его поле зрения — весь 19 век и начало 20-го, не только идеология и политика, но и искусство, не только интеллигенция, но и государство российское, в котором, как с некоторой оторопью замечает доверяющий буквам читатель, не так много изменилось, по сути, с тех славных пор.

Впрочем, любопытство читательское идет рука об руку с разочарованием, даже и раздражением, если признаться. Потому что сложную и злободневно до сих пор звучащую проблему автор сводит к формуле, которую он не устает повторять в каждой главе. Идея фикс его проста, как все гениальное: «Дореволюционное русское образованное общество принципиально отказывалось признавать и принимать буржуазные ценности», с. 203. «Молодая Россия», в очередной раз отвергая буржуазные ценности, расшатывала существующие устои и, по сути, препятствовала бескровной модернизации страны», с. 282.

Причину этого интеллигентского «неразумия» автор видит, главным образом, в отсутствии экономического мышления и, как следствие, реального взгляда на жизнь. В самом деле, русская интеллигенция воспитывалась в сознательном отрыве от реальности. Еще А. Бенкендорф заметил: «Нравственность, прилежное служение, усердие предпочесть должно просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному», с. 111.

Во второй половине 19 века на латынь в русской гимназии выделялось в 4 раза больше часов, чем на историю, с 116. «Классики» (уже в 60-е гг. 19 века, — В. Б.) одержали победу над «реалистами». Будущность подрастающего поколения была принесена в жертву охранительным тенденциям. Желая уберечь молодежь от нигилизма, власть своими собственными руками каждый год готовила тысячи будущих неудачников, в то время как народное хозяйство испытывало настоящий голод в специалистах», с. 121. «Государство Российское рождало множество талантливых многообещающих молодых людей, о которых со временем скажут, что в прошлом у них было блестящее будущее, так и не ставшее настоящим… российский интеллигент витал в сфере отвлеченных понятий: он не знал ни сферы экономики, ни сферы реальной политики, ни сферы права», с. 13.

«Экономическое мышление» отсутствовало не только у интеллигенции, но и у оппонирующего ей российского государства, которое всегда предпочитало свои политические «виды» выгодам экономическим.

Здесь читатель и ощущает подмену, которую автор, мне кажется, совершает абсолютно сознательно. Причина «антибуржуазности» нашей интеллигенции была глубже. Дело не только в привычной для русского общества обломовщине-маниловщине. Капитализм пришел в Россию с запозданием и уж точно не «в белом венчике из роз», он явился в ризах, максимально историей уже заляпанных и разодранных. Он не мог не явиться в самом отталкивающем обличье первоначального накопления («Чумазый» идет!» — пугал публику М. Салтыков-Щедрин). И это в то время, когда в Британии был уже создан (1868 г.) Британский конгресс тред-юнионов, во Франции правил заигрывавший с социализмом Наполеон III, а «призрак коммунизма» для Европы был вовсе не пустой демагогией, но, считалось, и возможною перспективой. И уж точно «дикий капитализм» все больше выглядел в глазах интеллигентного обывателя именно «диким».

К слову, С. Экштут избег в популярной книжке хотя бы бегло проанализировать истоки антибуржуазности русских «критически мыслящих умов» от Герцена до Достоевского, то ли считая, что это итак всем известно, то ли эластично ликвидируя, по ходу дела, оппонентов своей нехитрой идеи фикс.

Здесь самое место сказать о своеобразном стиле Экштута. Автор пластично перенимает фразеологию тех, чью концепцию он излагает. И тогда к императору вдруг постоянно приклеивается и докучное «государь», а о падении авторитета «Церкви» (почему-то в данном конкретном случае с большой буквы) автор, кажется, искренне печалится. Может, это просто способ проникнуть в стиль мышления цитируемых лиц, в дух времени, но такого рвения в отношении «левых» Экштут не обнаруживает, что еще больше усиливает впечатление авторской тенденциозности, заданности.

Иной раз он идет на прямые неточности, похожие на подтасовки. Ну, не все поэты Серебряного века порвали с некрасовской традицией: уж, как минимум, Блок и Ф. Сологуб испытали ее огромное влияние и не стыдились признаться в этом (и не состоялись бы как крупнейшие поэты эпохи без этого)!

Подоплека угнетенного состояния героя чеховской повести «Три года» миллионщика Лаптева, по Экштуту, «кроется в интеллигентском презрении к царству Ваала, которое мешает ему понять открывшиеся перед ним новые, практически безграничные возможности, и насладиться своей властью над обстоятельствами», с. 302. Между тем, сам Лаптев говорит, что причина его пассивного состояния, его неспособности как-то переделать жизнь под себя — в привычке «к неволе, к рабскому состоянию…» Так что вкус к наслаждению своими возможностями изначально подорван самим устройством российской жизни, в основе которого — подавление личности.

Экштут настолько верует в благость даже и «дикого капитализма» (почитая его на роду, наверно, написанным), что вступает в полемику с Пушкиным, весьма примечательную. «Прочтите жалобы английских фабричных работников: волоса встанут дыбом от ужаса… И заметьте, что все это есть не злоупотребления, не преступления, но происходит в строгих пределах закона», с. 55, — цитирует автор поэта. И тотчас же возражает: «Однако пролетарий не уповал ни на человеколюбие хозяина, ни на его отеческое попечение и с первых же шагов в качестве лишенного собственности наемного рабочего осознавал свою личную ответственность за собственную судьбу. В этой экономической свободе и в этой личной ответственности и заключался залог грядущего экономического процветания Запада… Политическая несвобода и экономическая безответственность, которые культивировались в течение всего петербургского периода истории России, способствовали накоплению множества противоречий, устранить которые путем эволюционного развития было невозможно. Это был исторический тупик», с. 56.

Критикуя царский режим за отсутствие экономического мышления, автор обнаруживает, тем не менее, себя вполне патриотом-государственником: «…Российская империя (в эпоху Великих реформ, при Александре II, — В. Б.) как никогда раньше нуждалась в поддержке общества, а именно этой-то поддержки и не было. Это предопределило трагическую развязку», с. 67.

Экштут весьма критичен (если не сказать: невнимателен) к революционным демократам, но с сочувствием цитирует слова В. Розанова: «После Гоголя, Некрасова и Щедрина совершенно невозможен никакой энтузиазм в России. Мог быть только энтузиазм к разрушению России», с. 367.

Но КАКОЙ России? И возможен ли был диалог в принципе?..

Эта странная смесь либертианских воззрений и государственничества весьма современна, хотя, на мой вкус, берет и от капитализма и от российской властной авторитарной традиции как раз худшие черты. Уж ежели тупиком оказалось пореформенное развитие России в 19 веке, к какой бесповоротной пропасти прикатим мы на этаких-то колесах?!..

«Шкура он!» — заметил про автора мой друг, с которым мы обсуждали книжку Экштута. Грубо и все же неточно, мне кажется, тем паче, что от зам. глав. реда «Родины» нелепо ждать чего-то свеженько разрушительного. Есть в его книге и интересные сведения, и тонкие обобщения (впрочем, насколько оригинальные?..) Но мне гораздо интересней была личность самого автора, этот раздраженно зудящий в книге нерв человека, который преодолел в себе интеллигентское презрение к царству Ваала (а и было ль оно?..), и теперь ничто ему не мешает «понять открывшиеся перед ним новые, практически безграничные возможности, и насладиться своей властью над обстоятельствами».

Ну-ну!..

14.01.2013