Голем : Поговорим о странностях любви

* * *
Словно полевой обоз разбитого войска, нехотя, вразлад тянулось застолье.
– За что же выпьем? – спросил Артём Никищихин, единственный кулак в Ращупках.
По определению местного предкомбеда, Артём был мутный, социально враждебный гад, подлежащий немедленной контрибуции. Грядущее поражение в правах Никищихин встречал в пелене delirium tremens, поэтому окружающее порой лучилось странными красками. Так, старшая дочь Артёма, рябоватая, спокойная и тупая Меланья то и дело втыкала вилку в стебель гадкого гладиолуса, вышитого на скатерти. Моргнув пару раз, Артём отогнал слезу и, повторив Меланьино движенье собственной вилкой, смахнул в свою жующую пасть раскисший маринованный рыжик.
– Поговорим о странностях любви! – вскричал прапорщик Охлобыстин, покачивая стаканом, зажатым в розовой клешне омара, прямо перед хозяйским носом. – Выпьем за прельстительных дев… любите ли вы цветы, графиня? Лилеи и розы! – с этими словами прапорщик ущипнул за бедро и дёрнул к себе младшую дочь Артёма, неженку Пестимею, стоявшую возле стола с графином мутного суррогата.
Графин плеснул на пол гроздья лиловой жижи.
– В поместье Ростоли цвели акации и…мастурбации, – припомнил Артём.
– Не мастурбации, кормилец, а непременно настурции, – поправил отчима Парфён, морщась и теребя сломанное пенсне. Парфён был пасынок, приблуда и паршивец, напомнил себе Артём. Густые кудри Парфёна, шипя, змеились щупальцами Горгоны. Старательно не замечая гадёнышей, Артём закричал:
– Прекословишь, гнида? Сказано, менструации – стал быть, менструации! Сам вычитал. Сидели мы в окопах под Гаоляном, отошёл это я с листочком книжным в отхожее место…
– Папенька, да ведь менструации, это лекарство от нервов, – вмешалась Меланья и тут же потупилась. Взгляд зелёных ведьминых глаз Меланьи был тягуч и влажен, полон сонной истомы. Меланья и Пестимея – гордость семьи, Артёмовы дочери. Старшая спала с отцом, а младшая с братом, за недочетом порядочных женихов. Парфён, сын покойной жены Артёма Варвары, недоучившийся выблядок-семинарист, терзаясь от унижения, механически перекатывал по столу пробку от графина с лиловым первачом, выгнанным из картофельной шелухи. По цвету, точь-в-точь рейтузы генеральши Сизовой, думал Артём. Видал ли я генеральшу Сизову в одних рейтузах? Всякое видывал, особенно после гибели генерала. Отгоняя непутёвые мысли, Артём озирался в стороны и налегал на капустный рассол: хотелось какой-то ясности с парфёновыми гадёнышами… и с охлобыстинским омаром.
.
Да, мы едва не забыли о прапорщике.
Вторую неделю деникинец Охлобыстин, бежавший из родного села, что лежало верстах в тридцати от Ращупок, прятался в баньке, терзаясь предвкушением грядущих расстрелов. Меж тем однокорытник Никищихин, к тайному горю прапорщика, потихоньку спивался. Пропито было на сей день практически всё, вплоть до образов и постельного белья. Оставались рябая кобыла, самовар с вмятиной на боку да ломаная двуколка, в которой семейство Никищихиных надеялось сбежать от справедливой народной кары в спасительную Тамбовщину.
Там, сказывали, волюшка крестьянская подымается…
– Лучшее лекарство от нервного расстройства – это любовь, – сказал Охлобыстин, всё ещё зарясь на Пестимею. Приятно задетая не нужным ей влечением прапорщика, Пестимея, вздрагивая от пьяных застольных выкриков, откровенно жалась к Парфёну. Покачивались в вырезе простой крестьянской одёжи груди, похожие на двух токующих тетеревов. Терпеливой ладонью Пестимея оглаживала Парфёну колени, то и дело забираясь повыше. Парфён в ответ досадливо морщился, поскрипывая бурками телячьей кожи. Нежданно грохнув дверью, в хату ввалился Антон Козляк – мурло, по мнению Артёма, а в целом местная власть комбедовская. Поклонился Козляк застолью, но выпить так и не предложили.
.
– Пора разоружаться, Артём! – разочарованно сказал комбедовец. – Вертай обратно награбленное, покуда не пропито. И девок в клуб пусти, чего там… не мыльные, не сотрутся!
Высказавшись, никем не перебиваемый Козляк захохотал, довольный собственной остротой.
– Ты, что ль, обмылок, девок моих тереть собрался? – сумрачно начал Артём.
– Так пол-деревни, считай, нехоженых! Всех не успею, но ваших не пропущу…
– Да ты же, слизень, пороху-то не нюхал! А меня шрапнелью в Галиции дважды ранило.
– И трижды убило! – не чуя беды, подхватил Козляк.
– Сжечь всё… щас же! – захлебнулся Артём. – У-у, дармоеды! Сосите гужи.
Крякнул накрытый стол, слетели на пол хлебные корки, зелёные перья лука… с визгом вскочили девки – Артём, одним движением кисти разметав их в стороны, словно клочья ваты, широко и нетвёрдо протопал в сени. Меланья бросилась следом. Козляк замер, выпучив совиные глаза, опомнился и тоже заторопился вслед за Артёмом.
– Да ты же всех уделал, кормилец! – завопил вне себя Парфён.

Выпал Парфён во двор на подгибающихся ногах, сложным фертом отнёсся к амбару. Подхватил, не глядя, вилы, стоявшие у стены. Выбежал наружу и, не раздумывая, метнул в Артёма, стоявшего неподалёку в минутной задумчивости с керосиновой жестянкой в руках. Увернулся дошлый Артём, словно от штыкового удара, и сияющей острой жменью влетели вилы в грудь стоявшей позади бедняжки Меланьи. Опустилась, не прекословя, умирающая Меланья на грязное подворье, утыканное будылями стоптанных подорожников, простонала с мукой: «Прими, Господи, люди твоя»… и смежила очи. Парфён, не веря в произошедшее, замер, но в этот короткий миг Артём, нырнув рукой за голенище, выхватил долгий, полу-съеденный каменным точилом засапожник и до основания всадил во впалое брюхо пасынка. Бешено вскрикнул Парфён: «В душу мать, кормилец!» И, чуть помешкав, прилёг к блуднице Меланье, сестрице единоутробной.

Разинув рот, комбедовец Козляк с минуту озирался по сторонам.
Поняв, что дело неладно, вознамерился крикнуть, но схвачен оказался крепкими руками Артёма. Классовые враги, сжимая друг друга, несколько мгновений кружились по двору. Сообразив, что долго он так не продержится, Козляк отпустил Артёма, выхватил из-за пазухи непременный наган и трижды выстрелил в грудь противнику, разом восстанавливая и дыхание, и революционный порядок. Но любая революция никогда не останавливается на достигнутом. Выбравшийся вслед за домочадцами бывший прапорщик Охлобыстин подскочил ответно к Козляку и, коротко взмахнув рукой, рукоятью собственного револьвера вдребезги разнёс крепкий предкомбедовский череп. Разглядев, как спешат к подворью любопытствующие соседи, Охлобыстин подхватил оставленную Артёмом керосиновую жестянку, огляделся по сторонам и принялся выплёскивать керосин на стены дома, амбара и баньки… прощай, немытая Россия, проворчал, отбрасывая жестянку, образованный прапорщик и, схватив за плечи юную Пестимею, поволок девицу к двуколке.
– Далеко ль? – пребывая от ужаса почти в беспамятстве, пискнула Пестимея.
– Далеко, голубушка – к алтарю! – отвечал Охлобыстин. – Поженимся, а дальше… дальше всех уезжает тот, кто ни к чему не привязан.
Зажёгши лучину, прапорщик выдержал прощальную паузу и поднёс огонёк к черневшему на стенке керосиновому пятну. Взметнулся длинный огненный язык. Завыло, застонало под стрехой кровожадное пламя. С улицы закричали. Затрещали мокрые брёвна, полетели искры к раскиданным телам, никого не встревожив из павших.
– Зачем ты, псих эдакий? – вскинулась Пестимея. – Жечь-то на што?!
– Все мы психи, – бросил прапорщик, настёгивая лошадёнку. – А кто не психи, девонька, те, само собой, идиоты…