евгений борзенков : Drеssed ту kill

грусная скаска для гиперактивных детей



Антигерой отломал фильтр у сигареты и щелкнул в форточку.

Ах да, типа жил-был, хуё-маё, ну и так далее, кароче…

Так вот, прикурив, он поставил на газ сковороду, разбил два яйца, включил чайник. Шипение заполнило кухню. Покрутил радио, — в невразумительном треске эфира ничего подходящего не нашлось. Только белый шум и шансона, как говна.

Ещё под впечатлением кошмара. Страшно. Какая-то потусторонняя весть спутала карты А, вогнала в уныние прямо с утра. Даже не весть, предостережение.

Сейчас он не мог думать ни о чём другом.

А должен умереть. По-любому.

Снилось, что был на приёме у врача. Тот сказал «у вас всё нормально». Поначалу камень с плеч, и только А набрал полную грудь, чтобы облегчённо выдохнуть… Присмотрелся и застыл.

Со скорбно поджатыми губами, с яростно горящим взглядом врач смотрел исподлобья, издалека. От такого хороших вестей не жди. Он говорил: «Абсолютно ни о чём не беспокойтесь, вы обязательно поправитесь, вот увидите, скоро снимут гипс (А видел себя забинтованной мумией, на растяжках, глядел сквозь узкую щель в гипсовой броне ) вы будете жить, жить долго...» — а глаза у самого наливались гноем, и оттопыривалась вверх губа, и эти кабаньи клыки...

Постарался успокоить себя, — достаточно настроить мозги куда надо, на свою волну.

Ладно. Бывало и хуже.



За спиной лязгнула дверь подъезда. А остановился на пороге и потянул носом. В воздухе горечь.

Та особенная осенняя горечь, в которой дым сожжённых мостов, счастливых билетов, жертвенные костры из листьев и над всем этим — жрецы-дворники, воскуряющие благовония Богу Осени. Сколько поэтики...

Впрочем, сейчас не об этом.

Он забросил колчан за спину, поправил лямку.

Куда сегодня?

На озере был вчера, без толку. Похолодало, отдыхающих стало меньше, да и те, что были, в основном кучковались, бухали и орали под гитару. Если кто и отходил, то метров на пять, не больше. Одиночек не было.

Чуют, что ли?

Позавчера стратил. Одного задел в плечо, в правое, хоть и целил в сердце. Чувак открывал машину, А подумал, что он один, ну и… Оказалось, парень с бабой, она отстала, расплачиваясь на кассе; выскочила, подняла шум. Уходил по пожарной. Сейчас все выходы в подъезды на замках, уйти практически нереально.

Если не позаботится заранее.

У А правило: — обеспечь отход. Чердаки, слуховые окна, лебёдочные камеры лифтов, пожарные лестницы, заброшенные голубятни «хрущевок» — картографировать и запоминать стало его хобби. Он занимался этим на автомате, — зная карту, всегда можно уйти, выжить.

Важное в другом.

Для выстрела нужен позыв, ну, вроде как поссать, когда не выстрелить не можешь, невтерпёжь.

Бывало, часами лежал на крыше, на раскалённом мягком битуме, или в пыльной паутинной духоте, лаская ресницами прицел, ловя тонкий луч между рассохшихся досок. Внизу бродили мишени, многие в одиночку. Было много моментов, когда вблизи никого и цель даже не пикнет — А равнодушно втыкал в прицел и скучал. Не то. Хоть выколи глаз.

Ненавидел себя, но таково правило, не переступить. Не этому учил отец.

" Не пускай стрелу, если чуешь — не твой, не твоя добычь! Не шмаляй зря, тока когда шибанёт изнутри. Тока в том разе во благо. Но главное! — отец не уставал повторять, — не кидай стрелу. Потерял стрелу — потерял силу".



Братья давно жили кто где; старший, Демьян, выбился в президенты консалтинговой компании и теперь охотился исключительно ради удовольствия на бульбашей в своих угодьях, под Ковелем. Среднего отец назвал странно – Вергилием.

Все звали его Верка.

Одно время Верка запил и даже проходил по делу: нашёлся один свидетель и на стреле в теле мужика остался отпечаток Веркиного пальца. Но утряслось, — свидетель погиб ( А помог братцу, уработал терпилу брючным ремнём, когда тот выбрасывал мусор вечерком), а улики и дело сгорели с управлением. Шуму было. Да уж…

Верка отмазался. На «поляну» зарёкся выходить. Сейчас в монастыре где-то на Урале. Уже лет пять. Живёт вроде нормально, как-то писал одно время. Душу спасает. Хотя, по слухам, монахи в окрестных лесах то и дело пропадают. Видать, плохо спасается, Верка-то.

Каждому от отца досталось по пять стрел. У Демьяна, помнится, все целы. Хитрый, сволочь, изворотливый, такой мог и на подмену пойти. Отец его сам не любил. У Верки оставалась одна. У Антипа ( его, то есть ) — на данный момент две. Две первых улетели, ещё пацаном был. С первой ослабла мужская сила — мог с бабой быть, только если придушить. После второй пропал сон, пришлось слегонца усесться на трамадол, а с него и до винта рукой подать. После третьей, два дня назад, упало зрение. Вблизи ещё видел, а дальнее расплывалось, долго смотреть в прицел стало невмоготу. Это и добивало. Чтобы раньше промахнулся — никогда. Бил в сердечко, как в копеечку, ну или в переносицу, на крайняк.

Отец, когда живой был, брал за руку, смотрел в глаза. Антип не выдерживал этот неистово-синий, с сивушной поволокой взгляд и опускал голову. Отец молчал, трепал его по плечу и смущённо-грубо толкал в спину.

Младшенький, надёжа...

Со старшими был строг. Когда обучал, вывозил ночами то в пригород на молочных поросят или цыган, что стояли табором на лугу, то на строительство коровников под Олейниками, — там как грязи всегда полно неучтённых молдован и таджиков. За малейший промах карал жёстко. Промазавший скидавал штаны. Отец брал в руки стрелу, которая не попала в цель, и пять раз тыкал в задницу. До крови, по-чеснаку. Число пять знаковое. С тех пор зады у всех троих в отметинах.

Но стрелять научились.

Когда Антип стал Антигероем, сам помнил смутно. Кажись, матушка, услыхав по телику созвучное, шутя обронила, с тех пор и прицепилось. Поначалу раздражало, слишком пафосно, он и огрызался и дулся… Да и привык. Со временем даж возгордился: хоть и Анти, но герой, гляди-ка, куды там, фу ты ну ты!

Он шёл сейчас в своей ритуальной футболке с капюшоном, когда-то пурпурной, теперь застирано-серой. На груди «Sex Pistols». Сид Вишес в обнимку с Нэнси в центре, на его майке наляпано красным по-английски «Одет, чтобы убивать». Рыжий Джонни Ротен целился из какой-то штуки, похожей на лук или арбалет.

Футболку подарила мама после его первой «поляны». Оберег, на охоту только в ней, не иначе.

Две последних стрелы в колчане. В руках плетёный баул, обтянутый сукном. Баулу уже лет и лет, сукно выцвело и напоминало цветом высохшую ботву. На углах ткань расслоилась, сквозь дыры блестели прутья.

Недели две назад приглядел одно место, сейчас шёл туда. В спальном районе, среди скученных панельных пятиэтажек. В одном подъезде обнаружил выход на чердак, без замка. Оттуда обзор.

Набрав код на дверях ( это легче, чем Остапу Бендеру ковырять ногтем ), поднялся на пятый. Решётка скрипнула, — люди слишком доверяют железным дверям и решёткам. А зря. Жили бы дольше… Внутри всё так, как и на тысячах других крыш. Хлам, пыль, сети серой паутины на стропилах, красноречивые следы быдла — банки из-под химии, лепестки таблеток, какие-то сита, тряпки, грязный топчан в углу. Подошёл ближе; по виду давно никого не было, чуял. Главное, нет бомжей. От них деться некуда, задолбали. Как добыча бомжи не интересны. Но пару раз приходилось мочить, чтоб не шумели. На всякий случай.

Прошёлся. Стал сбоку слухового окна, выглянул. В песочнице возились дети. Мамаши с колясками неподалёку, крепенькие старички лупились в домино. На лавке несколько старух. Он поднял взгляд на окна противоположного дома. Бить по окнам непросто — надо всё выверить, только в открытые створки или форточки. Сквозь стёкла — отпадает, это не пуля. От стрелы стекло высыпится шумно, со звоном. Он осмотрел этажи. Будний день, многие на работе, большинство окон наглухо закрыты.Стёкла блестят, изнутри темно. Одно-два приоткрыты, но в глубине не видно движения. В средних та же картина — сонный час.

Два нижних этажа, как обычно, зарешёчены. Антип усмехнулся; как будто это спасёт.

Расчистил место, положил баул и клацнул замками. Под крышкой, каждая в отдельном углублении, блеснули хромом детали. Они крепились кожаными ремешками. Расстегнул и стал доставать. С сухим щелчком соединил между собой две увесистые скобы. Между ними вставил полукруглый цилиндр в литой, резиновой гофре с углублением и V-образным креплением посередине. Закрепил на концах скоб по кронштейну, продел в них шнур в полпальца. Через ролики трещоткой натянул шнур.

Тронул рукой, — тетива издала ноту, — арбалет был готов. Бережно достал в футляре из кожи прицел. Вставил в гнездо, прикрутил шайбами. Ещё раз осмотрел, проверил.

Прижался глазом к прицелу.

Всё та же тишина. В одной спальне парочка пыхтела под одеялом. Одеяло бугрилось, кровать ходила ходуном. Дрожали гардины. В другом окне на кухне пили, на столе закуска, полупустая бутылка, две небритых рожи.

Внутри всё тихо. Он перебирал окна, задерживаясь всякий раз, если мелькала тень. С раздражением отдёргивал прицел от упакованных квартир. Откуда разило смрадом. Антип никогда не стал бы стрелять туда. Долго объяснять, он и сам не до конца понимал, почему.

Философия в двух словах сводилась к одному: отнимая жизнь, он дарит прощение. Освобождает.

Богатых освобождать он не хотел: пущай уж сами…

Антип перевёл прицел.

И увидел её.

Худая девушка с русыми волосами, длинная чёлка спадала на лоб, она склонилась над столом, засыпая в чайник чай из жестяной коробки. Светлая футболка с простенькой мультяшной аппликацией на груди, вытертые синие джинсы. На вид лет двадцать — двадцать пять.

Он не видел её лица, ( девушка стояла боком к окну, ставила чайник на газ ).

Мгновенный и мощный как молния, импульс прошил тело снизу до макушки.

Антипа переколотило.

Она.

В копчике стало горячо. Змейкой юркнул щекочущий зуд и сгустился в точку ниже пупка.

Антип достал стрелу. Лизнул перо, отработанным движением вложил в арбалет. Приподнялся и ещё раз оглядел двор. Нормалёк.

Навёл прицел и коснулся курка. Девушка потянулась в шкафчик над столом, видимо, взять что-нибудь к чаю.

Мягко, на выдохе Антип потянул курок.

И произошло непонятное.

Стрела летит немногим дольше пули. Казалось, девушка не шелохнулась, а так, легко и неторопливо отстранилась и стрела, впритирку облизав ей бок, впилась в металлический чайник. Бесшумно и легко взлетела и сверкнула в воздухе крышка. Чайник, взорвавшись фонтаном брызг, слетел на пол, в угол. Девица ухмыльнулась, нагнулась, подняла чайник, вытащила стрелу и сломала о колено. И бросила половинки в мусорное ведро.

Антипа сжала резкая боль. Чья-то холодная рука схватила его за причиндалы и вырывает… Будто яйца вытягивали через горло.

Сука.

Последняя стрела.

Он вспомнил утренний сон. Вот оно и складывается в узор, — эта тревога, клыки, эти угли вместо глаз ...

Всё, что ли? Отжил?

Он сжал зубы. Закинул руку, нащупал стрелу и быстро воткнул в арбалет. Рывком приник к прицелу и навёл на окно.

И напоролся на её взгляд.

Спустил курок.

Время закончилось.

Время изменило ход.

А смотрел в лицо девицы, она, не мигая, смотрела на него. Она стояла у окна, из её левой груди, прямо сквозь ткань гардины, торчала стрела. Крови не было. Рука её поднята вверх: она хотела открыть или задёрнуть занавеску, да так и замерла.

Смотрела ему в глаза, в лице её жуть.

Жуть в живом, спокойном лице, белом как мел и тонком, в чёрном космосе огромных матовых глаз. В них не видно белков.

Жуть в стреле, что торчала из груди и сводила с ума.

Что-то сломалось, он чуял задницей, волосы пошли дыбом на теле, на затылке, а снизу поднималась дрожь.

Надо что-то делать.

Немедленно.

Надо решать. Уйти нельзя. Если не забрать стрелу — завтра, прямо с утра можно идти в ритуальное бюро «Память», и подобрать там себе гробчик по размеру или на вырост.

Но хуй вам.

Или я или она.

Он бросился разбирать оружие. Кое-как покидал в баул и мигом вниз. Плевать на перепуганные лица старух, на песочницу, деток, окрики мамаш, — какой подъезд? Средний? Нет.

Второй справа.

Комбинацию замков он подбирал на слух. На звук из себя. Не знал как, но срабатывало.

Сейчас заклинило. Не выходило, чёрт!

Только с четвёртого или пятого раза замок щёлкнул и дверь отошла. Он рванул по лестнице. Второй этаж. Эта дверь? Кажется…

Нет, сюда.

Он знал, что дверь будет открыта, знал и всё тут. Дёрнул так, что задел себя по носу и вломился...







Комната мало чем напоминала московскую квартиру. Антип не мог видеть её в прицел, — большое окно гостиной задрапировано до пола тяжёлой шторой. Не было привычных вещей. Ни телевизора, картин, люстры, даже — хрен с ним! — подсвечников, ковров, стульев, стола, шкафов… — ничего не было.

Ровно вытоптанный гладкий земляной пол, тускло блестевший глянцем. Стены из отёсанных брёвен освещали утыканные по кругу плошки с фитильками. Красноватые язычки пламени напоминали лампадные, что придавало интерьеру неуловимо церковный дух. Щели между брёвнами законопачены тёмным, по виду мхом, который высох и покрылся плесенью. Пахло дубом и хвоей. В углу большая конусообразная ступа. Его взгляд упал на пушистую метлу из еловых веток, стоявшую рядом со ступой. Вместо камина жарко пылала натуральная русская печь. Её топка прикрывалась огромной полукруглой задвижкой. Под закопченным потолком, в паутине висели пучки трав, сухие головки мака с кулак величиной, связки скрюченных мухоморов с бурыми шляпками, внушительных размеров дерюжный мешок, под завязку набитый сушёной конопелью из Чуйской долины – это Антип без труда определил по могучему духану, перебивавшему все остальные запахи избы.

Справа от печи, ближе к окну ( Антип отметил, насколько нереально — если здесь вообще было что-то реальным! — выглядят парчовые шторы в этом средневековье ) тянулась длинная широкая лавка без спинки и стол. Стол, из таких же старых, скоблённых и мытых досок, был ровным, гладким. На нём стоял глиняный кувшин.

Больше ничего.

- Здравствуй, А. Так, кажется, ты себя зовёшь?



Голос принадлежал Калине.



Она стояла посреди избы и выглядела не так, как на кухне. Это она, то же лицо, те же глаза, — они и сейчас в полутьме полыхали мрачным огнём, но её наряд, а главное — та молниеносная скорость, с какой она успела его надеть – Антип поник и прикусил губу.

На голове боярская, обтянутая червчатой материей, кика. Охватывала лоб, поверху укрыта пёстрым убрусом, из-под него толстая коса, увита кольцом. Концы повоя на плечах и груди. На очелье кики прорезной орнамент в бахроме да жемчугах. Пятаки свекольных румян на щеках. Соболиная опушка, надвинута на лоб, усугубляла черноту сурмлёных бровей и ресниц. В височных локонах, затейливые колты для благовоний, полые внутри да с изумрудными вставками и тонкой резьбой. Грудь украшала сложнейшего плетения цепь в два ряда, с звенящими монистами и гривнами, высоко под шеей тонкое ожерелье с медальоном и кованная пристёжка ворота с изображением птицы — сирина. Платье тяжело от вышивки и каменьев. На поясе — кошель с бубенцами и хитроумным замочком, особо сканным из металлической нити. Платье глухо запахнуто на золотые фибулы до самого низу.



«Нихуя себе прикид у тёлки», — подумал А и огляделся, куда бы грохнуться в обморок. Но грохнуться было некуда и он остался стоять, будто при смерти. Будто перед палачом.

То, что ему конец, он понял сразу, как только взгляд упал на стрелу, всё ещё торчавшую из груди Калины...

- Зачем пришёл? — голос низкий, с хрипотцой. Ведьма.

- За стрелой.

- Так иди и возьми. — Она замолчала. Потом добавила: — только с уговором.

- К-каким? — пропищал Антип.

- Поцелую тебя.

- А?! — Его давило к земле, по спине, между лопаток, бежали струйки горячего пота.

- Иди ко мне.

- Ха-ззз-зачем этто ещё? — зубы оббивали друг о друга эмаль.

- Тебе нужна стрела?

- Нннужна… не знаю.

- КО МНЕ! – Рявкнула она неожиданно низким басом. Её голос неузнаваемо сел и потянуло от него такой густой силой, что у Антипа сложились ноги. Он плюхнулся на жопу и клацнул челюстью, едва не отхватив язык. От стен срикошетило эхо и несколько раз припечатало в голову сверху и с боков.

Быстрей бы это закончилось. Но он был боец. С небес ободряюще улыбался отец, смотрел с надёжей…. Надо бы встать. И он встал.

Убежать?

Та ну нах.

Идти к ней – индо смертушка верная.

Уже не было сил, ноги врастали в землю, но он, хрустнув зубами, сделал два шага. Приблизился к неподвижно стоящей фигуре.

Она протянула руки и положила ему на плечи.

- Иди сссуда… — И поцеловала.

Засос был такой силы, что перед глазами у него в секунду промелькнула вся жизнь.

У Антипа свело судорогой пальцы ног и заложило в ушах.

Его глаза потухли.

Её губы были губами статуи.

Камень и лёд.

И одновременно невыносимый жар. Огненный смерч завертелся в ногах Антипа, поднялся к мудям, нырнул через уд прямиком в пупок, вздымался выше, выше, набирая силу, жгутом свивая кишки. Недавняя боль, когда яйца подкатили к горлу, которой накрыло давеча на чердаке, вспыхнула с чудовищной остротой и, после бесконечного нарастания, когда Антип, визжа, суча ногами и не помня себя, позорно опростался в штаны, — завершилась пронзительно ясным чувством, что яйца наконец-то вырваны через горло, через жопу – всё равно.

Нету их больше.

Последние капли сил покинули его.

Но вот потолок как-то странно стал уходить ввысь, вместе с ним и её лицо, голова, плечи — всё её тело стало неудержимо расти и ширится одновременно с удаляющимся потолком, который казался теперь далёким чёрным небом. Фигура Калины возвысилась настолько, что он уже видел край её сарафана, оттороченый бобром и жемчугом. Из-под него выглядывали острые носки красных сапожек и короткие, наборные каблуки.

Из недосягаемых высот опускалось её лицо. Оно склонялось всё ниже, — Калина прогнулась и присела, чтобы взглянуть ему в глаза.

А со зрением творилось неладное. Комната теперь была выпуклой ( или впуклой? ), он мог её видеть со всех сторон одновременно, даже сзади. Как вогнутый элипс, — он видел и за своей спиной.

- Ну что ты, Антипушка? Испугался, сердешный?

С неба спустились огромные, как ковши экскаватора, ладони. Царица подняла его на руки.

- Ну что, Царь? Стрелу тебе? На, возьми.

В руках её оказалась стрела, а он и не заметил, когда она успела её вытащить из груди. Древко толщиной с ручку лопаты. Калина поднесла к его лицу. Антип открыл рот и зажал стрелу в зубах.

- Хочешь взглянуть на себя? Пойдём.

Она повернулась, держа его перед собой в вытянутых руках на уровне груди. Антипу открылся ещё один предмет интерьера, находящийся в комнате – он скрывался за спиной царицы. Большое венецианское зеркало в старинной резной раме дорогого дерева, оно стояло у стены прямо напротив печной топки. В нём плясало адское пламя, амальгама отливала тяжёлым, тёмным золотом, по углам дрожали тонкие сети паутинок.

Антип не противился. Равнодушное смирение, безразличие и одновременно множество новых, неведомых доселе ощущений преобразили его. Калина поднесла его к зеркалу.

И он посмотрел в него.

С сухим стуком на пол упала стрела из открытого рта.

Из глубокой бездны зеркала навстречу Антипу выплыла огромная жаба, сидящая в открытых ладонях словно в чаше. Тёмно-зелёная спина в крупных бородавках, от головы книзу. Грудка от горла и весь живот были белыми в толстых складках. Задние лапы не вмещались и свисали. Пасть была широко открыта, а выпученные полусферами глаза смотрели одновременно вперёд и в стороны, ничего не выражая.



- Ква. — Отчётливо и громко произнесла жаба голосом Антипа.



- Возрадуйся же, Царь! Отныне со мною ты на веки вечные! – Калина величественно подняла его высоко над головой.



И это были последние слова, которые Антип услышал от царицы перед тем, как заёрзал всеми лапами, рванулся что было мочи с единственным страстным желанием – уйти вниз головой, только бы на голову, чтобы враз свести все концы.

И со звуком мокрой тряпки шмякнулся о землю с высоты потолка.