Илья ХУ4 : кротик.

Крот шагал по осеннему лесу размашистым, пружинистым шагом хозяина, обходящего свои владения. Опавшие листья прошивали его укутанные в брезентовую курточку «Турист» телеса разноцветными лучами. Вроде как лазерными. Из красного листа бил, соответственно, красный луч, масса буро-желтой листвы фонтанировала лучами цветов от кисло-яичного желтка до грязно-поносной охры. Такой эффект создавали осеннее яркое солнце, лесная испаряющаяся сырость и нездоровый мозг самого хозяина опушек. Звуки сливались в шелестящий шепот единого с Кротом организма, хрипло напевающий последнему гаденькие песенки на развеселые мотивчики. А он шел и шел, подпевал себе под нос, иногда подпрыгивал, приземляясь по кошачьи сразу на корточки, пробегал несколько метров гуськом, осматривался по сторонам и тихонько хихикал. Лес тогда шумел сильнее, заглушая предательский смех своего хозяина.
Рожу Крота покрывала двухнедельная редкая жесткая поросль. Рот больше напоминал щербатую пасть престарелого животного, а из щелей глаз, окруженных морщинками и почечной синевой светился огонек мрачного поиска. Щеки немного ввалились, скулы заостренные, с постоянно играющими желваками и нет-нет съезжающей на бок челюстью. Вобщем и целом впечатление от физиономии и повадок данного субьекта оставалось неоднозначное, близкое, впрочем, к отвращению.
Улиц и лиц своего города Крот не помнил, как не помнил он и самого города, вкупе со своим детством и именем. Не мог вспомнить своих родителей, может быть братьев и сестер, знакомых, друзей и родственников. Все эти воспоминания сливались в его, без сомнения, раненом когда-то мозгу в серебряную сетчатую звенящую пелену. Попытки развеять это наваждение приводили только к ужасным головным болям, рези в глазах и новым нестерпимым желаниям.

Ох уж эти желания. Охота. Охотиться.
Давеча, например, ночью почти, выследил её уже. Оставалось повалить на траву, губёшки рукой зажать, чтоб не визжала сучка, да и вспороть мягонькое, белое как снежочек, но тёпленькое брюхо. Достать требуху всю, облизать от крови и кидаться, кидаться ею, развешивая по столбам-дубам. Украсить дом свой необьятный полуживыми, дышащими еще гирляндами.
Но тут из туманных желтых кустов голова лошади, а потом и весь Ментавр. И вопрос дурацкий такой:

«Что вы здесь делаете?»...

Тебя ебёт?

«Грибы ягоды собираю, гражданин начальник, птиц ловлю, для серпентария.»
И всё. И разошлись. Он поскакал. Крот пошел, пошел, побежал и… потерял её, потерял птичку свою, для змеек. А хороша ведь была, как хороша, прекрасна просто. Вся беленькая, чистенькая, тёпленькая наверное… Не часто так, но и не редко.
Сегодня всё не так будет. Сегодня всё по старому. Да и лучи жгут нестерпимо и этот шепелявый сипит, поет, аж зудит всё внутри, раздирают когти целой стаи сов. Грудь изнутри чешется до крови, а от крови хлюпает в диафрагме. Руки потеют, скользят. И всё так воняет. Нестерпимо воняет. Сладко воняет грязью человеческой и лесной прогорклой чистотою.

Сегодня рюкзак не брал с собой, опасно. Зато нашел железку, тяжелую, ржавую, почти полтора метра. Такую как надо — один взмах и всё.
А вот, на ловца и зверь… звери вернее. А еще вернее — дичь. Двое. Не такие как та, старенькие, страшненькие, но ничего-ничего. Эти смогут немного успокоить чёс в груди. Унять жжение.

Навстречу Кроту из глубины леса вышли двое грибников. Две женщины, примерно лет сорокапяти-пятидесяти. В руках у каждой было по корзинке, почти до краев наполненные грибами-опятами.
Крот, перейдя на неспешный вальяжный шаг, управляясь железной палкой на манер посоха поравнялся с женщинами. Резко перехватив свое почти полутораметровое оружие мокрыми от пота руками занес над головами оторопевших, не подозревающих КАКОЙ зверь им попался на пути, бедных женщин-грибников.

- Ну что, голубы мои, откуда идем?
- Вы-ы что?
- Молчааать!!! Почему в корзинах гвозди? Всё быстро на землю высыпать!

Женщины немедля подчинились приказу Крота, и одновременно принялись опорожнять корзинки от грибов, трясущимися от страха руками.

Железная дубина молниеносно, со свистом рассекая сырой осенний воздух, размозжила голову и застряла в мякоти треснувшей черепной коробки одной из женщин. Вторая, издавая истошные несвязные крики, побежала в лес, быстро семеня слегка ватными от страха ногами. Но крепкая кряжистая рука с хрустом сдавила горло, а вторая рука того же ужасного организма проткнула левое лёгкое, резким ударом ножа- свинореза в спину. Кончик вышел из груди. Но сломаное горло молчало, так и не издав даже хрипа.
Крот вырвал из повалившегося на земь тела нож, и впился зубами в пульсирующую еще струйками горячей крови рваной раны. Он пил. Он высасывал её теплые, немного солёные и газированные пузырьками легочного кислорода кровосоки. Жжение затихало с каждым глотком, а мерзкие шепоты стали превращаца в звонкоголосую детскую песню...

...

Крот бежал очень быстро, по своему обыкновению иногда подпрыгивая, приземляясь на четыре мосла, пробегая несколько метров по зверинному. Он улыбался, слизывая с толстых подсохших губ комочки сукровицы, резко сглатывая, почти задыхаясь подпевал детской песенке:

«Что мне снег?
Что мне знооой?
Что мне дождик проливной?
Когда мои друзья
Со мнооой...»

Бежал он долго. Иногда смеялся. Смех перетекал в хрип. Хрип переходил в стон, в сладкий стон ушедшей скребущей боли...