вионор меретуков : Утро селадона

15:44  28-02-2013
… Раф рос хилым и болезненным ребенком. Ангины, скарлатина, корь, свинка, крупозное воспаление легких, крапивница, краснуха, коклюш и еще пропасть всевозможных болезней сопровождали каждый его шаг с рождения.

Он подхватывал все эпидемические заболевания, какие случались в радиусе тысячи километров от места (обычно больницы), где он в тот момент проходил очередной курс лечения.

Помимо всех напастей ему еще и страшно не везло. В родильном доме подвыпившая патронажная сестра во время пеленания сломала ему ногу в бедре (случай редчайший!), и грудничок Раф, лежа под растяжкой в виде малюсенькой гирьки весом в полкило, провел в больнице целый месяц.

С этого невеселого события началось его пребывание в клокочущем мире людей.

Первую операцию несчастному ребенку сделали, когда ему было годика три. Врачи обнаружили у него паховую грыжу, какие возникают от перенапряжения только у взрослых, на протяжении долгих лет занимающихся тяжелым физическим трудом, вроде перетаскивания на большие расстояния негабаритных грузов.

За год до этого Раф едва не лишился жизни: гуляя во дворе, он оступился и провалился в яму с нечистотами. Его тогда спас старший брат. После проклятой ямы Рафчик стал заикаться.

Отчаявшиеся родители повели сына к знаменитому детскому врачу профессору Терновскому, у которого в те годы лечилась вся мальчишечья и девчачья Москва.

У профессора они долго не задержались. Терновский быстро осмотрел маленького пациента. «Не жилец! – холодно резюмировал он. И сестре: – Следующий!»

По протекции близкого друга семьи, директора стадиона «Юные пионеры», мальчика пристроили в секцию легкой атлетики.

Раф принялся за дело так, словно всерьез вознамерился стать победителем олимпийских игр. Он по целым дням птицей летал по гаревой дорожке, наматывая километр за километром.

Когда его приятели шли в душевые, чтобы смыть с себя юношеский пот, Раф направлялся к гиревикам, где часами изнурял себя поднятием тяжестей.

Дни шли за днями, годы сменялись годами. Раф продолжал истязать себя чемпионскими тренировками.

После такой грандиозной работы любой другой на его месте либо окочурился, либо побил бы все мыслимые и немыслимые спортивные рекорды и еще при жизни заслужил бы себе бронзовый памятник от благодарных фанатов. Раф же только окреп. И практически перестал болеть.

Если бы титанические усилия, потраченные им на беговых дорожках, в бассейнах и тренировочных залах, можно было перенаправить в русло созидательного труда, например, на возведение какого-либо грандиозного сооружения, то в результате мог бы вырасти колосс, вроде Эйфелевой башни или Кёльнского собора.

За эти годы Раф вытянулся, вымахав под два метра, раздался в плечах, став похожим на легендарного Арнольда Шварценеггера, слегка раскатанного дорожным виброкатком.

А дорожный каток действительно некогда изрядно помял Рафа. Вернее, это он всем так говорил, на самом же деле Раф спьяну вывалился из кресла асфальтоукладчика, где под покровом ночи «налаживал» скоротечную любовь с такой же любительницей экстремального секса, каким он и сам был в годы своей шальной молодости.

В результате неосмотрительный юноша с множественными переломами угодил в больницу, где состоялась его памятная встреча с полковником, подвергшим уничижительной критике великий роман Ярослава Гашека.

Пока Рафу в больнице вправляли костяк и склеивали сухожилия, его подружка снюхалась с какими-то дзэн-буддистами и укатила с ними в Непал, чтобы попрактиковаться в секс-экстриме на вершинах Гималаев.

В ванной Раф задержался у большого зеркала. Нет, он еще ничего… Правда, большие уши, густо покрытые волосами, придают ему несколько живодерский вид, но это очень нравится женщинам, питающим слабость к мужчинам с ярко выраженной харизмой. Пусть даже эта харизма и несет в себе отрицательное начало. Если такое возможно...

Вообще женщин и их пристрастия понять не просто. Одна его добрая знакомая, неоднократно побывавшая замужем, каждый раз подбирала себе спутника жизни с каким-либо серьезным физическим изъяном.

Начала она с карьерного дипломата, у которого на каждой ноге было по восемь пальцев, а завершила свои матримониальные мазохизмы кинорежиссером с двумя членами и четырьмя яйцами, как у кенгуру.

Фанатичная почитательница таланта Сальвадора Дали, она утверждала, что неполноценные мужчины вызывают у нее невиданное по остроте чувство, сравнимое с тем, какое может возникнуть у меломана-извращенца, если при нем исполнить Бетховенскую Лунную сонату на двуручной пиле и велосипедном насосе.

Раф еще немного повертелся перед зеркалом. Нос крупноват, но это даже идет к его крепкому, моложавому лицу. Короткая стрижка тоже вполне годится, седины почти не видно; чистые – и это после попойки! – голубые глаза иронично и мечтательно смотрят вдаль.

Кто сказал, что у него подбородок старца?! Широкий – да, раздвоенный, как у всякого истинного сластолюбца, – да. И не более!!!

Раф крякнул. Сделал шаг назад, чтобы оглядеть себя всего: от мускулистых плеч, немного полноватого живота и сильных длинных ног. Фигура пожилого человека из высшего общества, для поддержания спортивной формы направляющегося на теннисный корт или к бабе. Надо только ровней держать голову, тогда он будет выглядеть моложавей.

Раф казался бы сам себе почти сорокалетним, если бы не знал, что так думают о себе почти все старики, любящие часами торчать перед зеркалом.

Стоя под ледяным душем и горланя арию Надира, Раф вдруг вспомнил, что несколько лет назад он, в ту пору сходивший со сцены поэт, уже менял – правда, не по собственной воле, а под давлением обстоятельств – свою жизнь, в мгновение ока превратившись в заурядного учителя литературы. Пусть и с профессорским званием. И что из этого вышло? Одно расстройство… Раньше он мало что знал о том, чем живет нынешнее поколение юных творцов. Теперь знает, и не сказать, чтобы это знание его сильно воодушевляло. Впрочем, чёрт с ними со всеми!

Теперь всё будет иначе.

Настала пора менять жизнь. И перво-наперво надо завязывать с литературным институтом, покончив навеки с преподавательской деятельностью.

Раф насухо вытер временно помолодевшее тело жестким полотенцем и, насвистывая, в одних шлепанцах направился на кухню, где в самом приподнятом состоянии духа принялся готовить себе диетический завтрак по-шнейерсоновски: яичницу-глазунью с копченой грудинкой и крепкий кофе.

Включил телевизор. Скривив губы, просмотрел утренние новости.

Завершил трапезу сигарой и горстью разнообразных лекарственных и витаминных таблеток, которые запил сильно подсахаренным апельсиновым соком. При этом он грустно улыбался. «Лекарство должно быть сладким, а истина красивой...», пришли на память строки из рассказа обожаемого писателя.


Скрипнула дверь, и на пороге появилась Марта: босая, в халате Рафа.

Будто свежий ветер с бескрайних океанских просторов вторгся в кухонное помещение, изгнав из него прозаические кулинарные запахи. Смуглолицая, с влажными бездонными глазами, с распущенными темными волосами, Марта была необычайно красива.

Раф открыл рот и так, с разинутым ртом, ошеломленный, простоял не менее минуты.

Глаза его восторженно сияли.

– Шорах ани веноввах, беноит Ершалоим, – наконец произнес он.

Сбить Марту с толку было не просто. Слегка помедлив, она перевела:

– Дщери Иерусалимские! черна я, но прекрасна.

Раф, сделав выдох и незаметно подобрав живот, подошел к девушке и сбросил шлепанцы.

– Надень постолы, дура, – сказал он нежно, – пол холоден и не совсем чист… – И добавил: – Не хотел тебя будить. Словом, на заре ты ее не буди-и-и, пусть она еще сладко-о-о поспи-и-ит, – пропел он.

– С добрым утром!

– Марта, любовь моя, выходи за меня замуж!

– Так, сразу?!

– Не стоит медлить понапрасну!

– После одной-единственной ночи любви?! Ты с ума сошел! Выскакивать замуж, не успев проверить наши чувства? Это же безнравственно!

Раф замотал головой, как собака, вылезшая из воды.

– Ты воспламенила меня! Я тобою опьянен! Всё золото мира готов к ногам твоим я бросить! – проникновенно сказал он, поглядывая на девушку весьма любовно.

– А как же твоя рогобоязнь, которой ты страдаешь с детства? И которая мешает тебе жениться?

– Ах, что рогобоязнь! Плевать я хотел на рогобоязнь! Я отменяю ее к чёртовой матери! – дерзостно выкрикнул он. – Отменяю как атавистическую условность! Нельзя жить в вечном страхе, думая о том, что любимая может тебе изменить. Сегодня ночью я понял это! Выходи за меня замуж и начинай изменять в первый же день! Я великодушен и разрешаю тебе время от времени наставлять мне рога! Это будет действовать на меня освежающе и возбуждающе! Измена и ревность всегда были скрытым стимулятором творчества. Вспомни Пушкина, Маяковского, Есенина, Мандельштама… Измена тонизирует, измена – это как пантокрин для тех, у кого плохо стоит.

Марта сказала задумчиво:

– Измена может убить...

– Но она же может и воскресить! Я вернусь в поэзию и опять взгромозжусь на пьедестал, попирая ногами остывшие макушки поверженных соперников. Итак, предлагаю тебе руку и сердце!

– А что ты мне за это дашь?

– Марта!

– Я жду ответа...

– Какая же ты, однако, корыстолюбивая! Я думал о тебе лучше, – проскрипел Раф. – Ну, хорошо, я внесу тебя в список счастливых наследников. Под сороковым номером… Оцени мою щедрость. С учетом того, что я скоро помру, для тебя это будет чрезвычайно выгодная сделка...

– Ты бы лучше накормил меня завтраком.

– Это исключено! Все сметено могучим, ураганным Рафаилом!

– Ничего не осталось?

– Я пошутил, о радость моя! Кстати, кто дал тебе право говорить мне «ты»?

– Не могу же я, в самом деле, говорить «вы» человеку, с которым провела незабываемую ночь!

– О, Марта, душечка, за эти слова я готов простить тебе не только не слишком длинный ряд любовных измен, но и измену родине! Итак, требуй невозможного! Что приготовить тебе на завтрак? Стерлядь в серебряной кастрюльке, стерлядь кусками, переложенными раковыми шейками и свежей икрой? Яйца-кокот с шампиньоновым пюре в чашечках? Филейчики из дроздов с трюфелями? Перепела по-генуэзски? Шипящий в горле нарзан?

– Не издевайся, дай чего-нибудь попроще, яичницу с беконом, например.

– Не смеши меня! Максимум на что ты можешь рассчитывать, это черный сухарик и стакан сырой воды.

– Но это же еда заключенных!

– Ты уже сейчас должна знать, что ждет тебя в супружеской жизни.

Марта уставилась на обнаженного Рафа.

– Ты не мог бы чем-нибудь прикрыть срам?

Рафу опять подтянул живот и выпрямил спину.

– Не понимаю, почему я должен закрывать то, что просто вопиёт о блистательной виктории?! То, что ты видишь здесь, вот тут, спереди, на дециметр ниже священного пупка, это то немногое, что мне не стыдно продемонстрировать всему миру как образец правильного и рационального отношения к живой жизни. Я всегда был верным и последовательным поклонником Эроса. И эта преданность отразилась на моем детородном органе! Взгляни, это же произведение искусства. И не сказка ли, что он всё еще находится в рабочем состоянии! И сегодня, когда у большинства моих ровесников всё осталось в прошлом, он продолжает служить мне верой и правдой! И это после пяти десятилетий жесточайшей эксплуатации! Так стоит ли прикрывать то, что надо выставлять как восьмое чудо света на всеобщее обозрение в публичном месте? На мой взгляд, я бы хорошо смотрелся в антропологическом музее имени Герасимова или в Прадо, рядом с каким-нибудь мраморным древнегреческим истуканом, лишившимся этого органа еще до нашей эры. От истинных ценителей искусства не было бы отбоя!

– Ты никогда не задумывался над тем, что обнаженный мужчина выглядел бы куда более совершенным и привлекательным без этой штуки, что нелепо болтается у него между ног?

– Нет, не задумывался. И тебе не советую. Так ты выйдешь за меня замуж? Сейчас модно выходить за стариков.

– В таком случае я старомодна.

Раф пристально посмотрел на Марту. С этой девчонкой не соскучишься. Это точно. Но она ему… нравилась. Он почувствовал, что его сердце учащенно бьется. И бьется не так, как оно билось в прошлом году под Сочи, когда он пешедралом карабкался в крутую гору, а так, как оно билось полвека назад, когда юный Раф в припрыжку направлялся на первое свидание.

А фамильярность Марты, успокоил он себя, не более чем свидетельство не замечаемой ею ужасающей разницы в возрасте. Она говорит ему «ты», потому что считает Рафа своим ровесником. Хотя бы на время завтрака.

Посмотрим, как эта очаровательная нахалка будет себя вести потом, когда набьет свою юную утробу яичницей на сале и поджаренным хлебом.

Пока Марта управлялась с завтраком, Шнейерсон сидел напротив и, подперев подбородок руками, разглядывал ее.

– Ты вчера была крайне бестактна, – проворчал он, – ты спросила, сколько мне лет… Тогда я как-то вывернулся. Сейчас отвечу. Мне нечего стыдиться, мне семьдесят.

– Ты хорошо сохранился...

Раф приосанился.

– Ты тоже. Но мне… семьдесят!

Ответом ему была недоумевающая улыбка красавицы.

– Ты слышишь, семьдесят! – громко повторил он.

– Какой реакции ты ждешь от меня? Хочешь, чтобы я бухнулась в обморок? Или принесла совок, веник и ведерко?

– Совок, веник и ведерко? Зачем?..

– Чтобы подбирать сыплющийся из тебя песок.

Раф в четвертый раз, уже тихо и печально:

– Мне семьдесят...

– А выглядишь на все сто.

– Что-о?!!!

– На сто процентов...

– То-то же!

– Больше восьмидесяти тебе не дашь...

– Час от часу не легче!

– Мне тоже, знаешь, не восемнадцать… Мне двадцать восемь.

У Рафа глаза полезли на лоб. Позвольте, что надо делать, чтобы выглядеть столь юно?

– Выглядишь ты как раз на восемнадцать. Это не комплимент. Это признание факта. Подтяжки? – со скорбным участием спросил он. – Но от этого же остаются шрамы на затылке. И за ушами. Я видел у Германа… вернее, у его жены, бывшей...

– Когда мне будет семьдесят, мне тоже будет казаться, что все, кому меньше тридцати, выглядят на восемнадцать...

– Весьма мудро, весьма, – после паузы признал Раф. – Ты умна. Не по летам. И меня это не радует. Напротив, меня это настораживает. Теория и практика повседневной жизни подсказывают мне, что в жены ты не годишься. Именно из-за этого: из-за ума. Сожалею, но с прискорбием должен признать, что я в тебе ошибся. Поэтому я беру свое неосмотрительное предложение назад. Увы, повторяю, ты слишком умна. Жена же должна быть безмерно глупа – это залог семейного счастья. Умные люди всегда женятся на дурах. Ибо знают, что ум хорошо, а два – это уже перебор. Итак, жена отпадает… В то же время мне совсем не хочется тебя терять. Куда же мне тебя определить? В постоянные любовницы? Не выгодно, ты слишком много ешь, а я своекорыстен и порядком скуповат… Ах, если бы я был королем! Я бы предложил тебе роль фаворитки. Это и почетно и приятно… Но я не король. Остается роль друга. Вот тебе моя рука!

– Дай лучше чего-нибудь к чаю, скопидом! Варенья или каких-нибудь конфет.

– Это не просто, придется за помощью обращаться к прижимистому соседу, который имеет свое мнение обо мне, и это мнение говорит не в мою пользу. Мой беспокойный полуночник-сосед – страшный сквалыга и скандалист, он ничего не даст. И все из-за бессонной ночи, в которой повинны мы с тобой. Удовлетворись призрачной надеждой в неопределенном будущем полакомиться сладкой булочкой с ореховой начинкой. Теперь ты поняла, как была недальновидна? Отправляться налегке в наше развеселое время на рандеву с пожилым...

– С полуживым?.. – Марта делает вид, что ослышалась.

– С пожилым!!! – орёт Раф. И уже спокойней: – С пожилым, небогатым любовником… Это крайне неосмотрительно. В следующий раз не забудь прихватить с собой небольшую тележку с провизией...

– Если бы я знала, что ты такой скаред...

– Что бы это изменило? Всё равно ты оказалась бы в моих лапах..

– Я голодна!

– Ну, ты даешь! Смолотила полную сковородку...

– Мой молодой организм нуждается в обильной, высококалорийной пище! Я есть хочу!

– Поскольку по причине сумеречного состояния души, отягощенного маниакально-депрессивным психозом, сегодня мне и тебе не до занятий неточными науками, – Раф бросает взгляд на стенные часы, – и поскольку мы с тобой уже кругом опоздали, значит, институту придется обойтись без лучшего своего профессора и самой очаровательной своей студентки. Поэтому предлагаю спуститься вниз, поблизости есть небольшой ресторанчик, где ты продолжишь трапезу, а я чего-нибудь выпью. Ты согласна?

– Я должна переодеться...

– Я думаю, нам не стоит затруднять себя процедурой переодевания: можно пойти прямо так: ты в халате, я — в чем мать родила. Никто ничего и не заметит. Такие симпатичные настали времена, когда всем стало на все насрать… Прости, любовь моя, мне сию лексическую шалость.