brunner : по обе стороны плоскости окна

И. Б.

Серая скатерь неба. Голые палки деревьев и прошлогодняя грязь, кое-где ещё прикрытая коричневым снегом. Всё это за окном. А с другой стороны окна – тепло от батареи и Вася Суздалев.
«Хорошо вот так прожить короткую и полную жизнь, как Довлатов или Бродский» — подумал Вася.
В комнате у Васи всё убогое мещанское великолепие постсовкового быта. Хотя, местами уютно. Есть даже как будто итальянские кожаные кресла и красивый лакированный стол, заваленный книгами и бумагами. В этом даже есть обаяние.
Среди Гийома Аполлинера и Буццати синеет маленький монитор. Лампа тусклым светом светит на Васину макушку, где уже намечается лысина. Получается, лицо у Васи отливает синим, а голова – жёлтым.
Кое-где на ковре можно отыскать свастики.
В текстовом редакторе мелькает курсор, Васе не думается. Пустота лезет из пронизанного электромагнитным излучением воздуха. От некогда приятной атмосферы подмосковных лесов и полей, куда давным-давно выезжал на охоту царь Алексей Михайлович со своей дружиной, не осталось и следа. До ближайшего леса – километр. До серой пыли дождя – бетонная стена. Вася смотрит на свой телефон и моргает вспухшими от недосыпа веками – на экране черно. На душе – пусто. На часах – два четырнадцать.
На потёртой тумбочке – афродизиаки. Над ними и слегка за – чёрно-белое изображение недосягаемого Бруклинского моста, где, верно, не раз прогуливался Сергей Донатович и/или Иосиф Александрович.

Весь пафос русского языка опротивел Васе, и он берёт томик с слегка волнующим названием “Shevelev”. За дверью слышны мерные удары в квартиру напротив. То – сын-алкоголик пытается разбудить полуслепую мать. Печальные монотонные удары перекликаются со словами и вызывают лёгкую рефлексию. Тум-тум-тум.
Вася уже трудно этого осознать, и его личный экран чернеет. Вася спит. И тут его голова начинает вибрировать, Суздалев осознает, что это сон. По телу расплывается приятное ощущение счастья. Он проваливается как архангел в воды Мосводоканала, под удивлённые возгласы местных мусульман. Он летит над грязной угловатостью московских линий. Он взмывает под матовым отблеском далёкого света.
Вибрация продолжается и становится всё сильнее. Вот уже она передалась от головы к телу, вот трясётся рука, ему снится, как мокрый нос бордер-колли тыкается в его безымянный палец; Вася вздрагивает и открывает розовые глаза. Под пальцем – мобильный телефон. На нём – два двадцать семь и сообщение.
Секунды, чтобы понять – кто ты и где.
Фикус напоминает ему, что он ещё в котле системы, и до нирваны осталось двадцать лет ипотеки.
Над каждой фразой своего мысленного опуса, Вася тщательно раздумывает, как будто это его наследие.
Вскользь мелькает нежелание смотреть что там на мобильном, уже закрываются веки, руки привычно выдёргивают шнур из розетки, а тело удобно разворачивает себя в кожаном кресле. Фикус ёжится от сухой квартирной затхлости, а Ваня раздобрел, Ване – хорошо. Тут он опять открывает один глаз и долго всматривается в стену, при этом с сожалением осознаёт, что всё таки ничего не написал. Сюжета – нет. Всё хорошо. За окном конец ненавистной зимы, застойный покой мшистых развалин молодой империи. Количество знаков в мысленном опусе стабилизируется и не прибавляется, Вася проваливается в долгую фазу сна и не может слышать писк второй смски.
С утра, то есть около двенадцати Вася мельком смотрит на пиксели: «Мама умерла, завтра похороны. Извини, что не сказал раньше, брат». Вторая смска тонет в мутности серого утра. Где-то около часа закрывается на обед в последний раз местный телеграф.
Да будет мужественен Васин путь! Пожелаем ему удачи.

Записано в Черновицах.